Борджиа. Часть 2. "Ошибка Бога".

О, плоти торжество! О, праздник идеальный! О, шествие любви дорогой триумфальной! Склонив к своим ногам героев и богов, Они, несущие из белых роз покров... Средь пышных лотосов, скользя по лону вод, Влюбленный Лебедь вдаль задумчиво плывет И белизной крыла объемлет Леду страстно... Киприда шествует, немыслимо прекрасна; И, стан свой изогнув, она в который раз Не прячет грудь свою от посторонних глаз, Ни золотистый пух под чревом белоснежным... Геракл на мощный торс движением небрежным Накинул шкуру льва и грозный вид обрел, А над его челом сверкает ореол... Вдали ручей поет, и плачет, и рыдает; То Нимфа нежная печально вспоминает О юноше, чья жизнь волной унесена... Любовным ветром ночь отторгнута от сна, И в рощах и лесах священных, где объяты Деревья ужасом, где все покровы сняты И мрамор дал приют пугливым снегирям, - Внимают боги Человеку и мирам. Артюр Рембо “Солнце и плоть”

Многотысячная толпа, залитая утренним солнцем, бесновалась, приветствуя победителя скачек. Герцог Гандийский с улыбкой триумфа на губах совершал круг почета перед знатными гостями. Красуясь, он искусно гарцевал на своем белом коне. С балконов Хуана осыпали лепестками роз, девицы из толпы бросали герцогу полевые цветы и шелковые ленты. Он так гордился собой, что готов был вот-вот лопнуть. Пустая бравада. Вырвать первенство у Чезаре он мог лишь в нечестном бою, Хуан хорошо усвоил это еще с детства. Вот только дни детства давно ушли, а он все не оставлял глупых игр. Подбросить шипы под копыта лошади - жалкая хитрость. Да, он получил свою победу, но в очередной раз показал, что уступает брату во всем, кроме глупости. Чезаре сплюнул пыль, наполнившую его рот при падении, а затем, поморщившись от боли, пронзающей ушибленный локоть, отряхнулся и жестом отпустил Микелетто, подоспевшего на помощь. По крайней мере ничего не сломано, было бы досадно пропустить вечерний маскарад. Он взглянул на роскошно декорированную трибуну, на которой восседал их отец в полном облачении понтифика. Подле него расположились Джулия и Лукреция - обе в пестрых праздничных платьях - и Джоффре со своей новоявленной женой - Санчей. Семья? Конечно же - семья. Хотя порой казалось удивительной ошибкой, что все они - родственники. Чезаре, любящий Лукрецию не как сестру и ненавидящий Хуана не как брата. Ванноцца, их мать - бывшая куртизанка - нынче гордо носящая звание бывшей любовницы Папы. И сам Папа - их отец, Святой отец по званию, сибарит и властолюбец по сути. Воистину - не святое семейство. И все же Чезаре понимал, о чем толковал отец, призывая братьев к единству. Понимал, но принять не мог. Вернее, он пытался, изо всех сил старался не замечать растущего на пустом месте тщеславия Хуана, его колких издевок, ерничанья и непомерного апломба. Но при всем умении владеть собой, Чезаре чувствовал, что недалек тот час, когда его терпению придет конец. Стычка на шпагах, что случилась между ними накануне, немного сняла напряжение; было приятно загнать Хуана в угол и выбить клинок из его рук. Приятно увидеть неподдельный страх в дерзких глазах, когда лезвие шпаги оказалось у подпрыгивающего кадыка. Герцог умел обращаться с оружием, но ему всегда не хватало выдержки и упорства в тренировках, в то время как Чезаре успевал не только молиться и выполнять поручения отца, но и оттачивать мастерство фехтования. И молитва, и бой. Хотя от молитв он частенько отлынивал. Заметив брата внизу, Лукреция спешно спустилась с трибуны, подобрав пышные юбки: - Ты не покалечился? Я так испугалась, когда ты упал! - ее звонкий голос дрожал, а в прекрасных глазах горела глубокая тревога. - Как видишь, я стою на обеих ногах, сестренка, - он мельком глянул на изорванный рукав, стряхнул с него пыль и широко улыбнулся, чтобы рассеять волнение сестры. - Но у тебя кровь! - она бросилась к нему и с трепетной заботой осмотрела разодранный локоть, совершенно не беспокоясь о собственных белоснежных кружевных перчатках. - Ерунда, всего лишь царапина, к вечеру забудется, - он перехватил ее руку и мягко стиснул, а затем раскрыл ладонь, в которой до сих пор сжимал массивный колючий шип. - Погляди, как Хуан получил свою победу. Целая пригоршня была высыпана под копыта моему коню. По счастью, я отделался легким испугом. А мог бы и шею сломать. - О, Чезаре, - сокрушенно выдохнула Лукреция, и, обратив взгляд к принимающему почести Хуану, нахмурилась. Вся площадь взвыла протяжным “Борджиа”, “Борджиа”. Некоторое время брат и сестра наблюдали за тем, как герцога награждали медалью чемпиона, как он самодовольно ухмылялся, и, вскидывая ладонь, махал неистово гудящей толпе. Затем Хуан элегантно развернулся, поклонился понтифику и, приметив внизу Чезаре с Лукрецией, отвесил изящный поклон в их сторону. На лице его при этом мелькнула гримаса насмешки. Чезаре отвернулся. И тут же встретил все понимающий взгляд любимых зеленых глаз. Сестра видела его досаду, его смятение и гнев. Видела все насквозь. Когда она научилась так смотреть, что, чудилось, взгляду этому открывается каждый потайной уголок его души? - Если хочешь знать, я поставила на тебя, - на лице Лукреции отразилось благоговейное обожание. Она приблизилась и лукаво улыбнулась. Ясный, теплый взор словно бы говорил: “Для меня победитель - ты”. На миг у Чезаре дух перехватило. - И мы оба проиграли, - отшутился он, стряхнув наваждение. - Ну, что же, не повезло на скачках, повезет на маскараде? К вечеру площадь перед Апостольским дворцом превратилась в место карнавального шествия. Чезаре, было задремавшего на время дневной жары, разбудил отдаленный рокот уличной музыки. Закатные лучи уходящего дня пронизывали полу затемненные покои, выхватывая танцующие на сквозняке золотистые пылинки. Где-то за толстыми стенами дворца гулко били барабаны, слышались мелодичные переливы флейт, легкий ветерок доносил стрекочущий гомон многотысячной толпы. Всеобщий пир для народа проходил на главной площади перед Ватиканским дворцом. После непродолжительного отдыха разочарование утра развеялось, а боль в поврежденном локте и вовсе прошла. Впереди Чезаре ждала длинная ночь развлечений. Нельзя сказать, что он был большим любителем балов, танцев и праздничной суеты, но Лукреция обожала всю эту веселую суматоху, а Чезаре обожал ее радостный взгляд и румяные от волнения щеки, ее легкую, игривую походку меж гостями, ослепительную улыбку и звонкий хохот в вихре быстрого танца. Он бы закатывал пиры каждый день, лишь бы она была счастлива. Вот только теперь ее счастье зависело в большей степени от малыша Джованни. Беспечная и сумасбродная Лукреция превратилась в на редкость заботливую мать. У нее в распоряжении были лучшие няньки в Риме, но она предпочитала сама возиться с младенцем: не спать ночи напролет, успокаивая его плач, кормить по первому требованию, менять пеленки и радоваться каждой новой улыбке малыша. Она души в нем не чаяла. Конечно, она любила его. Столь же сильно, как любила его отца? Этого безродного конюха, этого таинственного Нарцисса. Чезаре ненавидел счастливчика. Он понимал сколь глупа ревность подобного рода, но ничего не мог с собой поделать. И все же каким наслаждением было знать, что Лукреция снова в Риме, живет с ним - Чезаре - под одной крышей. Вернуть ее под свое оберегающее крыло стало сбывшейся мечтой, ведь, отпуская сестру в Пезаро, он думал, что потерял ее навсегда. Лишь в самых смелых снах она возвращалась к нему: невинная, безмятежная с венком из одуванчиков на пшеничных локонах. А теперь по Ватикану разносился плач младенца и не было слаще звука для уха Чезаре, ведь это значило - она рядом. Он в любую минуту мог навестить Лукрецию, обнять ее, вкусить очарование мимолетной улыбки, вдохнуть ее запах, всем существом наполниться ее присутствием. О большем он предпочитал не думать. Разве что сегодня Чезаре рассчитывал на танец с Лукрецией и, быть может, не на один. Знатные гости начали съезжаться ко двору еще засветло. Для благородной публики праздник вынесли под открытое небо Ватиканских садов. Святой отец, переодевшись в багровую тогу в античном римском стиле, встречал вновь прибывших с пьедестала, установленного перед входом в Бельведер. На властном лице его играла широкая, приветственная улыбка. На тронутых серебром волосах поблескивал золотой венок, имитирующий лавровые листья, ремешки легких сандалий опоясывали босые ноги. Стоило признать, что подобное облачение полубога шло ему ничуть не меньше папской мантии. Маскарад с танцами должен был начаться после наступления темноты, только тогда позволялось носить маски, до тех же пор дамы и кавалеры имели возможность насладиться светскими беседами, вином и закусками с открытыми лицами. Но даже без масок толпа гостей выглядела весьма живописно: казалось, боги и богини сошли с Олимпа прямиком в зеленые сады Ватикана. Шелковые и газовые хитоны едва прикрывали нагие тела молодых девиц, женщины постарше укрылись золотом, драгоценными каменьями и надменными улыбками. Мужчины в длинных туниках и тогах не отставали от дам в экстравагантности нарядов. В мягких сумерках блеск самоцветов напоминал россыпь светлячков на темном фоне вечера. Играла тихая, нежная музыка, поэты читали стихи прямо меж гостями. Сладкое, дурманящее благоухание струилось от живых изгородей цветущих роз, перемешиваясь с ароматом дорогих духов и запахом разгоряченной летним зноем кожи. Когда день полностью догорел и Рим укрыла ласковая, бархатная темнота ночи, гостей созвали под крышу Бельведера и на несколько минут погасили свечи. Когда же свет факелов по кругу озарил вечер, все присутствующие уже нарядились в свои маски, скрывающие верхнюю часть лица: богини, нимфы, дриады, музы и грации одаривали лукавыми улыбками кавалеров - богов, фавнов и амуров. Вступили флейты, гулко ударил барабан - бал начался. Чезаре не составило труда найти Лукрецию среди этой пестрой публики - сестра устроилась на невысоком постаменте у затемненной колоннады в компании своей извечной подруги Джулии Фарнезе. Она сидела там, ослепительно прекрасная в своем маскарадном одеянии. Не обнажена, но и не вполне одета - открытое розовое платье по античной моде из тончайшего морского шелка живописно подчеркивало каждый изгиб изящно стана. Голые плечи и руки призывно белели в мерцании сотен свечей. В медовых волосах переливались нежным сиянием вплетенные нити жемчуга. Маску она держала на коленях, а взгляд светлых глаз блуждал по залу с праздным, рассеянным любопытством. На мягких губах не было улыбки, казалось, она грустила. Чезаре намеревался это исправить. Он шагнул меж галдящих гостей, ловко смешавшись с толпой, пересек обширное пространство Бельведера и уже было вышел из плотного кольца танцующих, как его окликнул ласковый, смутно-знакомый голосок: - Я полагаю ты сегодня - Великий Цезарь? - девушка улыбнулась, и он сразу узнал эти пухлые губы, сложенные в порочно-игривой усмешке. Фиаметта. На ней была до неприличия короткая туника белоснежного цвета, открывающая стройные колени, на груди вздымалось коралловой ожерелье. Ее призывный взгляд из-под маски был даже откровенней, чем нагота. - Как ты сюда попала? - в его голосе мелькнуло раздражение. Чезаре и впрямь разозлился. На себя - за похоть, что мгновенно вспыхнула при виде Фиаметты. На нее - за порочною соблазнительность, за доступность. Она могла отдаться ему через минуту в любой из темных аллей парка. Отдаться с распутной страстностью, с бесстыжей сластолюбивостью. - Ваш отец, - она замялась и хихикнула: - наш святой отец пригласил меня. Я призвана быть украшением вечера. Как думаете, сударь, богиня любви - Венера - в моем исполнении убедительна? - Фиаметта тряхнула распущенными темно-огненными волосами, тяжелые серьги в виде груш качнулись у ее изящной шеи. Она и впрямь была хороша, но куртизанка среди знати - отец решил подшутить над Чезаре? Наверняка его наушники успели донести, где старший сын предпочитает проводить ночи. - Ты, разумеется, великолепна. Но я не ожидал встретить тебя здесь, среди почтенных дам и господ. - Не вижу ни дам, ни господ, - она оглянулась по сторонам. - Вижу вакханок, нимф и дриад, тритонов и фавнов, - куртизанка взглянула на Чезаре в упор и слегка сдвинула маску, так чтобы он видел ее глаза в оправе изогнутых бровей: - Мне стоит уйти? - Нет. Останься, - он улыбнулся, подумав, что ее любезности все же могут пригодится. Чуть позже. - Но не ищи моей компании, - Чезаре наклонился к ее лицу и тихо добавил: - Пока я сам не позову тебя. Она отпрянула, подняла маску и обиженно надула губы: - Вы жестоки, сударь! Может статься, что когда я вам понадоблюсь, меня уведут три грации* или быть может я успею полюбить Марса? - Моего брата? - Чезаре усмехнулся, он знал, что нынче эта роль досталась Хуану. - Что же, смертный не волен приказывать богине. Действуй по велению сердца, дорогая. Он слегка поклонился, давая понять, что разговор окончен, и обратил свой взгляд туда, где в непозволительном одиночестве грустила его возлюбленная Лукреция. Отчего она еще не танцует? Что гнетет ее, отчего не видно улыбки на прекрасном лице? Добравшись наконец к постаменту, он присел рядом и, чуть наклонившись к ней, ласково спросил: - И кто же моя дорогая сестра? Лукреция, будто очнувшись от забвения, вздрогнула, повернула к нему голову, и, улыбнувшись, спряталась за искусно вылепленной маской: - Я - нимфа Эхо. Его сердце сжалось от ревности: ребяческой, жгучей. Она грустит по этому конюху. До сих пор. - Я, конечно, не Нарцисс, - Чезаре изобразил беспечную улыбку, - но прошу танца с Эхо. Она вздохнула и отвела взгляд: - Мой Нарцисс не умеет ни танцевать, ни читать, ни писать... Тоскливая горечь в ее голосе больно царапнула его чувства, но Чезаре не был из тех, кто быстро сдается. Закусив губу, он наклонился чуть ближе и почти над самым ее ухом проговорил: - А веселить умеет? Лукреция вскинула на него глаза - свои чудесные бездонные глаза, таинственно сияющие в мягкой полутьме: - А ты? Почудилось, она бросает ему робкий вызов, и он с готовностью его принял. Заговорщически улыбнувшись, Чезаре нащупал в кармане заранее приготовленную пригоршню мелких шипов: - Я попробую. Ему не довелось долго ждать. Хуан как раз вышагивал танцевальные па неподалеку. Когда брат оказался в нескольких шагах, Чезаре ловко бросил шипы прямо ему под ноги. Сандалии из тонкой кожи ягненка не смогли защитить изнеженных ступней герцога, и он, взвизгнув от боли, потешно заскакал на месте, высоко вскидывая колени. Лукреция расхохоталась, а Чезаре, придвинувшись к ней поближе так, что их обнаженные локти коснулись, зашипел: - Тише, тише, - они оба спрятались за масками, пытаясь подавить смех. Возможно, это была не самая искусная месть, но по крайней мере к сестре вернулось хорошее расположение духа. Прежде, чем Хуан мог бы их заметить, Чезаре схватил Лукрецию за руку и потянул на танцевальную площадку. Оба словно по тайному сговору приняли невозмутимый вид и сходу влились в неспешный ритм танца. Осмеянный герцог Гандийский лишь растерянно оглядывался по сторонам, понимая, что с ним сыграли злую шутку, вот только виновников в гуще маскарадной пляски он найти не мог. Выругавшись, Хуан зло сплюнул на мраморные плиты пола и, прихрамывая, пошел прочь. Чезаре с Лукрецией прыснули со смеху, стоило брату скрыться из виду. Они так развеселились, что даже выбились из фигур танца и сошли в сторону, в тень разрисованного фресками алькова. Лишь мягкий свет подвешенной к потолку лампады освещал этот уголок зала. Лукреция, раскрасневшись от хохота, прислонилась к стене и обмахнулась маской, словно веером. - Ты снова улыбаешься, - с удовольствием отметил Чезаре, останавливая проходящего мимо виночерпия. Он взял с бронзового подноса два кубка с прохладным золотистым вином и протянул один из них сестре. Лукреция с благодарностью кивнула и жадно отхлебнула из кубка, словно ее мучила жажда. - Ты доказал, что умеешь рассмешить даже Эхо, тоскующую по своему возлюбленному, - она сделал еще глоток, не отводя от него взгляда поверх кубка. - А мой дорогой брат сегодня Цезарь? Мечтаешь о его великой славе? - спросила она без перехода. - Нет, - Чезаре покачал головой и отбросил прочь изрядно надоевшую маску, - лишь о своей собственной. Но, - он медленно шагнул к Лукреции, резко сокращая пространство между ними, - этим вечером я более всего мечтаю вскружить голову Эхо. - Но ведь ты не Нарцисс, - казалось, она смутилась. Взгляд метался по его лицу, от глаз к губам, будто Лукреция не могла понять - они все еще играют или в его словах скрыт какой-то иной смысл. - Нет? - Чезаре сделал вид, что оскорбился. - Я недостаточно хорош? Недостаточно красив? Чего мне не хватает, милая Эхо? Лукреция отвела взгляд и куснула нижнюю губу, затем снова отпила из кубка и тихо, так что ему пришлось чуть податься вперед, чтобы расслышать, произнесла: - Ты мой брат, Чезаре, разве нет? Верно. Он забывался, проклятое вино уже ударило в голову, а музыка, разливающаяся по залу нежными и страстными переливами, взывала к подавленным чувствам. Хорошо, что Лукреция напомнила о том, кто они такие друг для друга. О, как бы он мечтал хоть на один вечер забыть, что в их жилах течет одна кровь. Но маскарад предполагает игру. В последнее время Чезаре все чаще казалось, что вся его жизнь лишь игра, один сплошной маскарад, где, чтобы преуспеть и остаться на плаву, нужно быстро и ловко менять маски. - Разве у Эхо был брат? - он решил играть. Сегодня никто не запретит ему примерить роль, о которой он всегда мечтал. Великий Цезарь не стал бы колебаться. Veni, vidi, vici. {Пришёл, увидел, победил}. - Украду Эхо! Украду и упрячу туда, где никто не найдет, - Чезаре внезапно схватил Лукрецию за талию - без корсета гибко-податливую - приподнял над землей и стремительно покружил в такт музыки. Откинув голову, сестра звонко рассмеялась, ее ладони легли на его плечи, тихо звякнули браслеты на тонких запястьях. - Хорошо, хорошо! - взмолилась она, глядя на брата сверху вниз, - сдаюсь! Тебе удалось вскружить голову Эхо, и теперь она жаждет кружиться в танце всю ночь. Чезаре усмехнулся, притянул ее к своему лицу, так близко, что их дыхания на миг смешались: - Это всегда пожалуйста, любовь моя, - проговорил он, жадно впитывая глазами сладость ее приоткрытых от изумления губ. Все, что дозволено брату, это смотреть. Не касаться. Но сегодня он Великий Цезарь, а она - нимфа Эхо. В эту ночь запреты сняты. Быстро, словно в шутку, он коснулся ее губ - прохладных, чуть влажных, пьянящих крепче вина. Всего одно касание, растянутое в его воображении на вечность - она не отшатнулась, не попыталась увернуться, лишь прикрыла веки, будто ожидая продолжения. В какие-то доли секунды он вдруг осознал, что, возможно, она и впрямь желала продолжения. Ее губы не сомкнулись, а мягко, податливо дрогнули, казалось, еще миг - и она ответила бы на поцелуй. Но нет. Слишком много чужих глаз. И слишком велик соблазн позволить себе думать, что в ее голове могут роиться столь же нечестивые помыслы, как в его собственной. Не дав опомниться ни себе, ни Лукреции, Чезаре утянул ее в центр зала, вовлекая в танец. Всем существом он еще чувствовал обжигающую прохладу ее губ, но на лице его уже играла совершенно беззаботная улыбка, в то время, как они быстро закружились в стремительном ритме тордильоне*. ... *Три Грации в мифологии олицетворяют Красоту, Любовь и Удовольствие. Они состоят в свите Венеры. *Tordiglione, фр. Tourdion, Tordion — энергичный танец, распространенный в XV и начале XVI века в Бургундии. В Италии этот танец называется тордильоне (итал. tordiglione). Турдион похож на танец гальярда, но описывается как более быстрый и плавный.