Борджиа. Часть 2. "Ошибка Бога".

- Скажи-ка, Лукреция, - Чезаре шагнул сестре навстречу, когда вновь вступили арфы. После предыдущей резвой пляски, музыканты дали танцующим короткую передышку в виде неспешного бас-данса. - Что, братец? - она плавно развернулась и одарила его вопросительной улыбкой. На порозовевших щеках заиграли столь милые сердцу ямочки. - Что Джулия Фарнезе делает рядом с нашей матушкой? - он перевел взгляд вправо, где сошлись в танце две богини: Ваноцца деи Каттанеи избрала роль Юноны, в то время как, вопреки ожиданиям, La Bella вместо Венеры нарядилась Минервой. Сестра проследила за взглядом Чезаре и усмехнулась, опустив глаза: - Джулии нужен совет. - Совет? От нашей матери? - он пытливо вскинул бровь. - Разве сегодня Фарнезе не богиня мудрости? Когда они сблизились в следующей фигуре танца, сестра быстро проговорила: - Сегодня богиня, а завтра может стать весталкой. Джулия узнала, что наш отец больше не предан ей одной, - Лукреция отвела взгляд, будто смутившись, и добавила полушепотом: - Говорит, нашла в спальне чужой чулок, когда вернулась из поездки. Чезаре усмехнулся: - Немудрено, - он мягко сжал ее маленькую ладонь в своей, и они развернулись против друг друга в изящной манере пассамеццо. Поймав ее вопрошающий взгляд, он пояснил: - А чего она ожидала? Святой верности? Уголок мягких губ сестры дрогнул в грустной полуулыбке. Глаза ее взметнулись к нему и снова обдали волшебным светом всеведения, но затем она кокетливо взмахнула ресницами, и ясный взгляд приобрел неожиданное лукавство. - Джулия опасается, что дело серьезнее, чем мимолетное увлечение. Чезаре знал о каждом увлечении отца - не ради любопытства, а в интересах безопасности. Микелетто исправно докладывал о всякой девице, приближающейся к Родриго Борджиа для исповеди или по иным причинам. Отец и впрямь не терял бодрости духа и в страстях себя не сдерживал. Даже великолепная La Bella не могла этого изменить. Дождавшись, когда танец вновь свел их вплотную, Чезаре с легкой ноткой осуждения проговорил: - Фарнезе лишь очередная любовница. Хоть она и твоя подруга, не забывай: ей никогда не занять место нашей матери. Лукреция горячо возразила: - Она только желает побороться за свое собственное. Чезаре примирительно усмехнулся, про себя подумав, что не в каждой семье дочь стала бы выгораживать любовницу отца. Но такова была Лукреция Борджиа - его сестра, не имеющая себе равных женщина. Этот дивный вечер был настолько хорош, что, казалось, ничто и никто не способен его испортить - ни сплетни, ни слухи, ни заговоры. Праздничная атмосфера, похищенный на глазах у всех поцелуй и быстро бегущая по жилам горячая кровь - впервые за очень долгое время Чезаре ощущал то, что, должно быть, зовется счастьем. Весь Рим ликовал и плясал, зная, что счастье скоротечно. И нужно успеть насладиться безмятежностью, пока все хорошо. Ведь и самому чудесному празднику приходит конец, а за ним начинаются новые вызовы и тяготы повседневной жизни. Но сегодня даже Чезаре, привыкший быть настороже, пребывал в необъяснимом мирном покое, несмотря на шум музыки и гостей, галдящих все громче с каждым новым кубком искристого вина. Чудилось, время остановило свой бег. Волшебная летняя ночь простиралась над городом, и ее великая тишина смягчала праздничный гул. Танец за танцем Чезаре не отпускал Лукрецию от себя, ибо знал, сколь многие кавалеры мечтают заменить его подле нее. И, конечно, он догадывался, сколь многие смотрят на них, неутомимо танцующих лишь друг с другом, с наглым любопытством и осуждением. Слухи о неестественной близости брата и сестры разлились по городу с новой силой сразу после скандального отъезда Джованни Сфорца из Рима - паршивец на каждом углу рассказывал небылицы о распущенных нравах, якобы царящих в семье Борджиа. Чезаре давно был глух к досужим вымыслам врагов, но сегодня он почти осознанно подливал масла в огонь. Обнимал Лукрецию чуть теснее, чем того требовал танец, своими острыми шутками и дерзкими замечаниями о гостях заставлял ее так звонко смеяться, что даже поймал удивленный взор матери с другого конца зала. Ближе к полуночи, когда пир был в самом разгаре, отец подозвал к себе Чезаре и велел разыскать Хуана. Пришла пора самой зрелищной части карнавала: сожжение ритуального быка. Исполинская статуя из дерева была заранее изготовлена и установлена перед Ватиканскими воротами. Понтифик задумал подобное сожжение вместо принятого в стародавние времена жертвоприношения. Еще одна кость, брошенная в острые зубы врагов - языческий обряд перед стенами собора Святого Петра! Немыслимо! Непозволительно. Да и, в конце концов, просто расточительно! По мнению Чезаре, помпезность предстоящего зрелища и впрямь превосходила разумные пределы, но обновление Рима едва ли возможно без значительных затрат. Признаться, сын слабо верил в успех “возрождения”, но, коли отец что-то задумал, остановить его не мог даже сам Господь Бог. Хуан нашелся на одной из зеленых лужаек, благоустроенной для отдыха под открытом небом. Длинный стол был застелен белоснежной скатертью, у стола ложи по древнеримскому обычаю, для мягкости их усыпали шелковыми и бархатными подушками. Словно настоящий патриций, брат возлежал у полного изысканными яствами стола, в то время как некая молодая особа - ни то богиня, ни то дриада - подливала ему вина из серебряного фиала и о чем-то весело щебетала у самого лица герцога. Увидав Чезаре, Хуан поморщился, выпуская девицу из своих рук и неясным жестом отсылая ее прочь. - Злишься на меня? - он криво усмехнулся. - Завидуешь моей победе на скачках? Хуан был пьян, язык его чуть заплетался, а налитые кровью глаза мутно мерцали в пляшущем свете факелов. - Не злюсь. И не завидую. Стараюсь не нарушать заповедей, - едко заметил Чезаре. - Это похвально. Для церковника, - брат поднялся и вытянул ногу, демонстрируя оголенную ступню с неглубокой раной на пятке: - Но не думал, что месть уже признали добродетелью. А твоя месть оказалась остра, как сам видишь. Теперь вместо танцев приходится напиваться. - Ничего, Хуан. Ты это переживешь, - почти добродушно рассмеялся Чезаре, ничуть не жалея о содеянном. - Пойдем, отец ждет нас. - Разумеется, - герцог нехотя застегнул сандалию и вытянулся во весь рост, чуть пошатываясь. - Сегодня больше никаких соревнований. Чезаре хлопнул брата по плечу, будто они снова были друзьями: - Вот именно. Пошли. На площади у стен дворца музыка переменилась: струнные инструменты и флейты смолкли, уступая место раскатистым ударам десятков барабанов. По галдящей толпе прошла волна нетерпеливого ропота, тысячи жаждущих зрелища глаз обратились к лоджии, куда начали выходить знатные гости. Когда пространство галереи заполнили ряженные боги и богини, ударили в гонг и, наконец, к народу вышел Родриго Борджиа в сопровождении старших сыновей. Все трое на минуту убрали карнавальные маски от лиц и церемонно поклонились. В знак приветствия понтифик вскинул руку с зажженным факелом - толпа взвыла от радостного возбуждения. На лице Папы отразилась царственная, слегка пресыщенная улыбка. Под оглушительный бой литавр, через живой коридор из ватиканских гвардейцев, выряженных на манер римских легионеров, отец и сыновья вышли на помост, где возвышался сказочный великан - исполинских размеров идол, сложенный из тысяч деревянных дощечек. От него пахло оружейным маслом, словно от чудища войны - нижнюю часть досок нарочно умаслили и устлали соломой для быстрого и легкого возгорания. Отец уверенно поднес факел к статуе, язык пламени жадно лизнул промасленную древесину, в считанные секунды огонь взвился по ногам быка. Послышался одобрительный гул толпы, еще громче, неистовей забили барабаны. Развернувшись к людям, Родриго вновь триумфально поднял руку, а затем после эффектной паузы бросил факел в дышащее жаром чрево костра. Обменявшись довольной улыбкой с сыновьями, отец приобнял обоих за плечи и повел на безопасное расстояние от разгорающегося неистовым пламенем быка. - Ты Аполлон, сын мой? - спросил Родриго у Хуана, пока они шли обратно к лоджии. - Нет, отец. Я - Марс. - Но сегодня никаких битв, ясно? - резко отрезал отец, предупредительно смерив взглядом обоих братьев. - Да, сегодня праздник, - согласился Хуан, когда они остановились и развернулись лицом к полыхающему кострищу. - А кто ты, отец? - спросил брат. - Двуликий Янус, - он приподнял маску, демонстрируя двуглавый лик. - Хранитель ключей от Рима и райских врат. - Значит, сегодня Папы нет? - У Папы два лица, сын мой. Одно смотрит в прошлое, другое - в будущее. И Папа посредник между ними. Чезаре слушал их, глядя на пляшущее пламя, пожирающее быка. Если бы огонь был божеством, его бы несомненно удовлетворила столь щедрая жертва. Длинные языки пламени лизали звездное небо над площадью, окрашивая все вокруг в яркий красноватый свет. Вверх летели искры, рассыпаясь огненным дождем - не достигая земли они гасли в воздухе. К грохоту барабанов примешался гулкий рев, заставляющий сердца людей замирать в праведном страхе и восторге. Ночь осветилась как днем. Казалось, рождалась древнейшая из легенд, и, вопреки законам природы, среди ночи восходило солнце - солнце Борджиа. В то время как все смотрели на пламя, Чезаре, сам того не осознавая, развернулся в другую сторону. К Лукреции. Она стояла на третьей ступени парадной лестницы, овеянная красными всполохами, на приоткрытых от изумления губах мерцала улыбка, в локонах волос сиял жемчуг, тончайшее платье ее трепетало на ветру, открывая взору изящные лодыжки, перехваченные ремешками золотистых сандалий. Глаза прятала карнавальная маска. Смутная, дрожащая мысль мелькнула в голове Чезаре, словно он уже видел все это, но при иных обстоятельствах. Он ухватился за ускользающее видение и разом вспомнил тревожный сон: бесконечный, мрачный лес и нимфа, показавшая выход и единственное возможное спасение - ее объятия. Лукреция. Она есть и его спасение, и его молитва. Та религия, в которую он готов верить всем сердцем, душой и телом. Когда костер догорел и отгремели фейерверки, придворные вернулись в сады Бельведера, где пиршество продолжалось с новой силой. Еще звонче играла музыка, еще обильнее лилось вино и все непринуждённее звучал смех дам в компании кавалеров. То тут, то там был слышен звон кубков, опрокинутых на пол в пылу хмельного веселья. Стоило Чезаре ненадолго отлучиться, как вниманием Лукреции завладел некий слезливый поэт - мальчишка, преклонив колено, самоотверженно цитировал эклоги собственного авторства, на лице его сияло благоговение перед ее снисходительной улыбкой. Своим появлением Чезаре разрушил приторную идиллию, установившуюся между ними. - Ты больше не танцуешь? - обратился он к сестре, смерив воодушевленного менестреля тяжелым взглядом. Мальчишка стушевался и неловко откланялся. - Ох, по правде говоря, я выбилась из сил, братец, - Лукреция рассеянно поглядела вслед уходящему поэту, а затем обворожительно улыбнулась Чезаре: - Кажется, с рождением Джованни я совсем утратила сноровку в танцах до утра. - Может, это и к лучшему? - он подал ей руку, позволив опереться на себя, в другой руке у него был кубок, полный душистого вина. - Есть вещи поинтереснее танцев. - Правда? О чем ты? Чезаре улыбнулся ее искреннему удивлению. В такие моменты она все еще напоминала ту доверчивую девчонку, которой была совсем недавно. - О последнем творении Пинтуриккио, любовь моя. Ты ведь так и не была в новой башне Борджиа. - Ты прав, - протянула она и тут же спохватилась: - Мне было не до этого, сам знаешь. - Знаю, - он залпом осушил кубок и, по примеру других, бросил его оземь. - Пойдем со мной. Тут становится слишком шумно, не находишь? Они покинули сутолоку маскарада никем незамеченные и, миновав папскую охрану перед входом в апартаментах Борджиа, оказались в галерее, освещенной лишь несколькими факелами. Некоторое время брат и сестра шли молча, рука об руку. После громкой музыки и гула голосов благостная тишина ласкала слух, свежее дуновение ночи, скользящее по пустой анфиладе, холодило разгоряченную танцами и вином кожу. Идти было так легко и приятно, словно они оба плыли по воздуху. От хмеля мысли в голове путались, наскакивали одна на другую, словно барашки морских волн в ясный, ветреный день. Чезаре хотелось говорить с сестрой, хотя бы ради того, чтобы слушать ее любимый голос, и в то же время он боялся нарушить эту сладостную тишину, в которой каждый их шаг мягким эхом отдавался от стен. Ее хрупкая рука трепетала, гибкие пальцы мучительно ласково пробегали по основанию его ладони и в знакомой, негласной игре сплетались с пальцами Чезаре. Все так же не говоря ни слова, они поднялись по винтовой мраморной лестнице, ведущей в массивную башню на восточной стороне крепостной стены, прямо напротив Сикстинской капеллы. Здесь, наверху, в просторной зале было еще прохладней и еще тише, в мягкой полутьме загадочно проступали роскошные фрески под высоким потолком. До сих пор пахло свежей краской. Чезаре снял факел со стены и, таинственно улыбнувшись сестре, прошелся вдоль комнаты, зажигая одну за другой свечи в канделябрах. - При свете дня тут должно быть еще волшебнее, - тихо проговорила Лукреция после вздоха восхищения. Ее взору открылась главная потолочная фреска - та самая, о которой уже судачили по всему Риму, что она отображает языческое мировоззрение испанского Папы. - Какой любопытный сюжет, - она задумалась, рассматривая сцены, изображенные на фресках. - Легенда об Исиде и Осирисе... Чезаре не удивился ее познаниям, уж в чем в чем, а в мифах и легендах Лукреции не было равных. Он вернул факел в кованое кольцо на стене и сам взглянул на своды комнаты, где, словно на открытом развороте неведомой книги, были запечатлены события древнеегипетского сказания. Восхождение Исиды, ее брак с Осирисом, богом плодородия и возрождения, появление их сына - Гора, и злоключения, что постигли влюбленных по вине старшего брата - завистливого Птаха. Свежесть и яркость фрески поражала воображение: цвета чистые и сочные, формы и пропорции настолько достоверные, что, казалось, герои вот-вот оживут и расскажут свою историю, словно в театре. - Они великолепны, Чезаре - шепнула сестра. - У мастера Пинтуриккио волшебная кисть, - она медленно прошлась по залу, задумчиво рассматривая живописные сюжеты. Лукреция ступала мягко, неслышно, словно под ногами у нее были цветы. А он, раз обратив глаза на нее, уже не смог вернуться к фрескам. Чудилось, его взгляд притянуло к ней, словно железо притягивает к магниту. Здесь, в тусклом свете десятка свечей, ее платье выглядело почти прозрачным, невесомым, легким облаком вьющимся по тонкой фигуре, скорее обнажая, чем скрывая ее. Перевитый серебряными нитями пояс вокруг талии подчеркивал необычайное изящество, которое Лукреция ничуть не утратила с рождением ребенка. Пока она смотрела на фреску, подняв голову к потолку, ее точеная, изогнутая шея манко белела в полумраке, по голым плечам и гибким рукам бледным золотом струились локоны густых волос. Чезаре хотелось подойти к сестре, по обыкновению взять ее за руку, обнять или хотя бы просто вдохнуть чудесный аромат ее духов, но он опасался самого себя. Боялся, что, приблизившись, не сможет больше укротить ту страсть, что тяжелой, жаркой волной поднималась в нем при каждом взгляде на Лукрецию. Древняя, словно богиня, юная, словно нимфа. - Разве Исида не была сестрой Осириса? - вдруг спросила Лукреция, и он, поглощенный созерцанием ее красоты, сначала услышал голос - чудесный, ласкающий каждую струну души, и лишь потом осознал суть вопроса. Молчание было таким долгим, что она посмотрела на брата, недоумевая, почему он не отвечает. - И сестра, и жена, и Звезда Морей, - наконец, опомнился он. - Говорят, что Исида была предшественницей Святой Девы Марии... А ты знаток мифов. - Ты знаешь, я люблю сказки… Но почему отец выбрал эту легенду? Чезаре скептически усмехнулся: - Чтобы прославить нашу династическую гордость, отец позволил себе предположить, что священный бык Апис - прародитель Борджиа. - Значит, мы потомки богов? - в ее тоне послышалась горькая ирония: - Но мы утратили наши божественные привилегии. Лукреция сделала короткую паузу, взгляд, чистый и спокойный, как небо над Римом в ясный день, обратился к Чезаре: - Ибо выйти замуж за брата мне не дозволено... Он не поверил собственным ушам, и, казалось, глаза тоже обманывали - ведь Лукреция произнесла эти слова с нескрываемым сожалением и уже без всякой иронии. О, как томительно хороша она была в своем сожалении, как много обещала тень грустной улыбки на нежных устах. Неужели она и правда хотела бы стать его женой? Не так, как в детстве, не в шутку или понарошку, а по-настоящему? Она бы хотела этого? Желала бы быть с ним вовек? Принадлежать только ему и душой, и сердцем, и даже телом? Чезаре, видимо, слишком много выпил, раз смел лелеять столь дерзкие надежды в своем черном сердце. Он судорожно сглотнул, голос показался чужим, когда он, внезапно охрипнув, сказал: - Что позволено Юпитеру, то не позволено быку. Дурацкая, крылатая фраза - он хотел сострить, хотел отбросить мальчишеское смущение, вернуться на твердую землю. По опыту Чезаре знал, что шутки лучшее спасение в подобном положении. Но вышло еще двусмысленней, и теперь сестра озадаченно смотрела на него, слегка приподняв золотистые брови. Казалось, она хотела что-то сказать, но не находила слов, растерявшись. - А что там? - наконец, спросила она, кивнув в сторону широкого проема открытых дверей, ведущих в соседнюю залу. - Палата, посвященная истории и обновлению Вечного Города, - торжественно произнес Чезаре, передразнивая голос отца. На сей раз ему удалось вызвать искренний смех Лукреции, отчего на душе стало чуть спокойнее. Но он тут же замялся, вспомнив, что именно было выставлено в том зале. Фрески и статуи, - наследие этрусков - случайно найденные искателями сокровищ в катакомбах на окраине Рима, никоим образом не предназначались для глаз приличной дамы. - Я хочу знать историю, Чезаре. Он чуть помедлил: - Должен предупредить, что некоторые образцы могут вызвать у тебя крайнее смущение… - Брось, я уже не маленькая девочка. Пойдем, - решительно потребовала сестра, и ему ничего не оставалось, как провести ее в смежную просторную залу, погруженную во мрак. Зажигая один за другим факелы вдоль каменных стен, Чезаре ощущал ее зоркий взгляд на себе, - не на картинах, не на мраморных изваяниях, не на глиняных амфорах и бронзовых сосудах, - на себе. И от догадок, что творится в ее мыслях в тот момент, у него холодело под ребрами. Она больше не дитя - это верно, и Чезаре больше не найти прибежища в самообмане. В теплом полусумраке ночи ему было ясно как днем, что ничего на свете он не желал больше Лукреции. Ее объятий, ее поцелуев, сладости ее пленительного, хрупкого тела. Обладать ею всецело. В голове то и дело всплывал вопрос: "А ты бы желала? Желала стать моей женой?" Где-то подспудно он знал заветный ответ, и от этого душа мечтательно пела, но голос разума все еще довлел над сердцем. - Древние римляне не знали моногамии, - услышал он за спиной и обернулся. Сестра, остановившись перед одним из изображений разнузданной оргии ушедших веков, внимательно, с серьезным любопытством и, как казалось, без всякого стыда рассматривала фреску. - Нет, - проговорил Чезаре, мельком глянув на выцветшую от времени, но почти не утратившую при этом детали, картину, - моногамию придумали христиане. На заднем фоне рисунка в легкой дымке костра несколько девиц танцевали, обняв друг друга за талии, а на переднем плане черноволосая женщина сладострастно отдавалась сразу двум мужчинам. Все герои были лишены одежды, а тела их изображались с достоверностью и мастерством, на которые только были способны творцы тех древних лет. За свою жизнь Чезаре видел и более развратные сцены: в Римских борделях, а порой и в роскошных домах честных куртизанок до сих пор ничего не изменилось - оргии считались обычным делом, а чувство стыда девицам легкого поведения было не знакомо. Однако даже он, искушенный во всех пороках, испытывал некоторую неловкость при виде этой картины. - Но не все христиане придерживаются собственной догмы, - сдержано заметила Лукреция, не глядя в его сторону, и, отвернувшись от фрески, прошлась вдоль постамента со скульптурами. Ее смущение выдавали лишь порозовевшие больше обычного щеки. Но голос прозвучал холодно и колко, когда она добавила: - Если верить слухам, в нашей семье нечто подобное происходит чуть ли не еженощно. - Мне следует вырвать язык каждому, кто смеет так говорить, - хмуро вымолвил Чезаре, пораженный ее отвагой и твердостью - ни тени ложной скромности. Лукреция оглянулась к нему и безрадостно усмехнулась: - Слишком много языков, брат. Ты выбьешься из сил, а не одолеешь и десятой доли наших завистников… Многие из них закончат эту ночь вовсе не по-христиански, уверена. Она вздохнула и, окинув зал рассеянным взглядом, направилась к нему, словно ее больше не занимали все эти нагие тела в мраморе и краске. - Я же пойду спать. Чезаре на мгновение замер, в горле пересохло. Они здесь были совершенно одни, ни слуг, ни назойливых глаз гостей - никого. Он мог бы схватить ее в объятия и снова поцеловать - так, как ему всегда хотелось: с жадной лаской, с пылом, рождающимся в самом сердце, неистово, сладко, долго. И едва ли все закончилось бы одним поцелуем. Она бы не противилась. Не смогла бы. Да и не захотела бы. Лукреция приближалась, и Чезаре, наблюдая за ее шагом, невольно отмечал, как плавно покачивались по-девичьи узкие бедра, как на каждом ее вздохе дразняще струился тонкий шелк платья на округлой груди. Сколько раз он приказывал себе не думать о ней, как о женщине - все было напрасно. Воплощенный соблазн - она не могла не волновать. Когда Лукреция подошла и протянула ему руки, он уловил сладостный аромат амбровых духов. Коснувшись по обыкновению губами изящных пальцев, он отметил, что кожа ее впитала возбуждающий запах костра. Разум отказывался служить Чезаре: не отдавая себе отчёта в том, что делает, он коснулся каждого нежного пальца в отдельности, затем развернул ее ладонь тыльной стороной и коснулся устами бархатистого запястья с голубеющими прожилками вен, поцеловал чуть выше, скользнул губами до самого браслета, охватывающего сгиб кисти. Это все еще было по-братски? Все еще не выходило за пределы дозволенного? Он выдохнул и отпустил ее податливую руку, наконец, опомнившись. - А как закончишь эту ночь ты, Чезаре? Твоя Клеопатра ждет тебя? - пошутила Лукреция, смело глядя в глаза брата. “Я бы продал душу дьяволу, чтобы закончить эту ночь с тобой”, - пронеслось в мыслях, но, напустив на себя угрюмой веселости, он сказал: - Боюсь, она успела изменить мне с Марком Антонием, - и уже серьезно добавил: - Я проведу тебя до твоих покоев и, если пожелаешь, буду охранять ваш с малышом сон. Лукреция ослепительно улыбнулась, качнулись жемчужные серьги, отбрасывая пляшущие тени на оголенную шею. - Проводи меня, - согласилась она. - Я не люблю бродить одна по темным коридорам Ватикана. Но о большем я просить не стану, это было бы жестоко. Разве ты не устал? Я валюсь с ног. А ведь впереди еще три дня празднований, нужно беречь силы. - Как скажешь, - он галантно подал руку, согнутую в локте, радуясь тому, что снова может ощутить пьянящую близость Лукреции, целомудренное наслаждение безгрешных касаний. Пожелав спокойной ночи сестре, Чезаре направился обратно в Бельведер. Ночь была на исходе, черное небо на горизонте просветлело, в недвижимом воздухе повеяло утренней влагой росы. Великий карнавал догорал, музыка стихла, лишь слышна была нескладная трель рожка, да кто-то бренчал на лире, будто инструмент попал в неумелые руки. Чезаре все же надеялся разыскать Фиаметту среди поистрепавшихся красавиц, утративших к утру горделивость и блеск - слишком много вина всегда лишает женщин изящества - но изящество ему сейчас и не требовалось. Однако ее нигде не было видно, и он, несколько разочарованный, наполнил кубок, решив, что сегодня можно позволить себе лишнего хотя бы в вине. Все его мысли кружились вокруг Лукреции - наваждение, от которого не было спасения. Он представлял, как она, готовясь ко сну, расплетает царственные косы, снимает один за другим перстни с заостренных пальчиков, вынимает тяжелые сережки и облегченно потирает покрасневшие мочки ушей, расстегивает замок драгоценного ожерелья, а затем распускает поясок на платье, и скользкий шелк падает к ее белым ступням. С наслаждением она ложится в свою мягкую постель, вытягивает уставшие от танцев ноги, закидывает гибкие руки за голову, подставляя все еще горячую голую кожу утренней прохладе… Фиаметта возникла перед ним, словно из какой-то дымки сна, и Чезаре обрадовался ее появлению. Невыносимо было и дальше думать о Лукреции, слишком мучительны бесплодные мечты. В некотором смысле он был благодарен, что Фиа дождалась его, ведь в противном случае он бы напился и был обречен на похмелье и головную боль. Чезаре отложил вино, посмотрел на любовницу в упор, взял за руку и без всяких слов повел прочь из Бельведера. Они даже не дошли до его покоев, когда он, нетерпеливо задрав подол ее развратно короткой туники, овладел Фиаметтой в одном из темных альковов. В голове мелькнуло - шлюха. Настоящая мартовская кошка. Перед собой он видел ее набеленное пудрой лицо - широко расставленные бесстыжие глаза, изогнутые яркие брови, пунцовые губы, вздрагивающие на каждом его толчке внутри нее - как же хорошо, что Фиаметта ничем не напоминает Лукрецию. Ему не было интересно, как она провела вечер, с кем танцевала и о чем думала. Сегодня рядом с куртизанкой им владела лишь похоть, ничего кроме, а она, слава богам, ничего другого и не требовала.