Борджиа. Часть 2. "Ошибка Бога".

Чезаре не мог спать. День и ночь проводя подле Лукреции, он был уверен, что, пока он рядом с ней, ничего дурного не случится. В произошедшем он винил себя - не стоило идти на поводу у чувств и устраивать злополучную встречу. Пусть бы Лукреция страдала от тоски и скуки - он по крайней мере знал, как развеять эти ее печали. Но что делать теперь, когда сестра, позабыв обо всем на свете, убивалась горем, ведь вчера утром отца ее ребенка - Паоло - нашли повешенным? К рукаву была приколота записка: "Лукреция, прощай навсегда", - указывающая на самоубийство. Но когда Чезаре протянул ей записку в надежде утешить, сестра лишь вздрогнула, словно от ужаса. Казалось, в ней что-то навеки угасло, а то, как она взглянула на брата, заставило его самого дрожать от ужаса. Голосом, лишенным жизни, Лукреция произнесла: - Паоло не умел ни писать, ни читать. Сквозь полусон Чезаре слышал детский плач - жалобный, надрывный, порой требовательный, но все больше отчаянный. Лукреция не подпускала к себе малыша Джованни с того самого момента, как узнала о смерти любовника. Она - глупышка - винила себя, все твердила, что тоже должна умереть, ведь любимый погиб из-за нее. - Он дал мне любовь, доброту, ребенка, - всхлипывала она на плече у брата, когда он нес ее через омытые утренним светом галереи Ватикана. Она не могла идти сама, ноги не слушались после того, как сестре довелось увидеть бездыханное тело любимого на рыночной площади поблизости Ватикана. - Зря... зря он влюбился в Борджиа, - повторяла она, невидящими глазами глядя перед собой. Сестра, охваченная горем была так на себя не похожа, что, казалось, наступал конец дней. - Я хочу умереть, - бормотала Лукреция раз за разом, а Чезаре прижимал ее к груди и шептал, задыхаясь от боли: - Не говори так, милая. Подумай о ребенке. - Мы оба должны умереть. Как Паоло, - отвечала она. У Чезаре внутри разливалась чернота, стоило посмотреть в любимые глаза, застланные горькими слезами, по венам его жгучими потоками текла злость. Злость на Хуана, ведь не было сомнений, что кончина Паоло его рук дело. Лукреция не ела и не пила вот уже вторые сутки и все лежала на своей кровати, уставившись в одну точку. Чезаре было невыносимо видеть ее в такой глубокой печали, но сколько бы он не пытался успокоить сестру, ничего не помогало. За прошедшие месяцы он вообразил, что Лукреция испытывала к нему какие-то иные чувства, помимо родственных. Безумец! С чего он так решил? По-настоящему, так, как только может любить женщина мужчину, она любила Паоло. Помимо доброты и любви он дал ей то, что Чезаре никогда не даст - ребенка. Лишь теперь, видя оцепенение горя Лукреции, он понял, сколь дорог был ей Нарцисс. Сестра не была ни робкой, ни сдержанной, даже в ранней юности испанская кровь ее давала о себе знать. А теперь она, еще сама того не осознавая, стала настоящей роковой соблазнительницей. Или же она все знала, намеренно испытывая свои чары на нем, на Чезаре? Неужели ее поцелуй был лишь тонкой игрой? Почему она просила именно старшего брата о встрече с любовником? Конечно, он хорошо знал ответ - ей больше не к кому было обратиться. А Чезаре не мог отказать ей в просьбе. Не мог, потому что любил слишком сильно и знал - ее благо превыше его собственного. Да, приезд Паоло в Рим был большой глупостью, но по крайней мере это доказывало, что он не был трусом: не побоялся искать встречи с женщиной, которую любил, несмотря на опасности, кои он не мог не осознавать. Чезаре ожидал увидеть мужчину, а увидел мальчишку. Совсем юного, совсем зеленого. Глаза, что у испуганного оленя - и такие же большие и влажные. Неудивительно, что Лукреция влюбилась в него - он и впрямь походил на героя какой-нибудь сказки, которыми она зачитывалась в детстве. Что же, мешать их встрече значило бы разбить ее сердце. Смутно он понимал, что сердце ее все равно будет разбито, ведь ночь коротка, а после юноша покинет Рим навсегда. В ту минуту, когда Чезаре наконец довелось увидеть того, кого сестра так ласково называла Нарциссом, он смерил счастливчика испепеляющим взглядом и, вздохнув с затаенной горечью, отступил в сторону. Да, он отступал - пусть любовь торжествует. Хотя бы и одну ночь. Правильная, истинная любовь двух красивых молодых людей. Кто он такой, чтобы запрещать сестре любить? Зато себе Чезаре запретил ревновать, он просто не имел на это права. Но никакими силами нельзя было унять воображение, рисующее картины того, что происходило в девичьей спальне Луки. Вот мальчишка любуется малышом, спящим в колыбельке, а вот он уже целует Лукрецию - неумело, порывисто - но она отвечает благосклонно, ибо скучала, ибо ей нравится его неискусность. Пожалуй, это было самым сложным - знать, что ей все нравилось, что она объята страстью и желанием к другому мужчине, что ее тело с готовностью отзывается на торопливые ласки чужих рук, а ее разум туманит вожделение. Проклятье! Почему она не может быть святой и непорочной, как дева Мария? И почему он - Чезаре - не мог вразумить сестру, что одна ночь страсти не принесет ей ничего кроме разочарования? И не потому что любовник окажется плох, а потому что она его больше никогда не увидит? Он вновь и вновь корил себя, что не обеспечил Паоло защиту по крайней мере до тех пор, пока тот не оставил Рим. А ведь Чезаре ничего не стоило приказать Микелетто присмотреть за конюхом и убедиться, что мальчишка и в самом деле вернулся домой. Но он не стал. Наутро у малыша Джованни от голода и нескончаемого плача начался жар. Нянька ничем не могла его успокоить, ибо он ел лишь грудное молоко, и Чезаре, отчаявшись, вновь сделал попытку достучаться до благоразумия сестры. - Лукреция, милая, ребенок нуждается в тебе, - проговорил он ласково, как порой обращаются взрослые к маленьким детям. Но она лишь безучастно взглянула на брата потухшими, красными от слез глазами и не шевельнулась. - Ну же, - он присел рядом, - дай мне руку. Лукреция позволила взять свою холодную, будто неживую ладонь, но все также не сделала ни движения навстречу. Чезаре в нетерпении подхватил ее за одеревенелые плечи, понуждая подняться: - Вставай, сестренка. Ты должна заботиться о своем сыне! На мгновение она встрепенулась в его руках, ожила и, сев на постели, заломила пальцы. - А ты исполнишь мою просьбу? - шепнула Лукреция, и в глазах ее мелькнула надежда. Еще одна просьба? Он знал, что и на этот раз не сможет отказать. - Что угодно, любовь моя. - Уговори отца, - начала она, севшим от долгого молчания голосом, - похоронить Паоло по-христиански. Его нельзя хоронить в общей могиле, словно удавленника. Он не должен гореть в Геенне Огненной из-за меня, - встретив смятение в лице брата, она резко поддалась вперёд: - Ты же знаешь, он не убивал себя! Чезаре покачал головой. По его мнению похоронный ритуал не влиял на путь души в загробном мире, но он прекрасно знал, что подобные мысли считались ересью. А его сестра всегда была доброй христианкой. - Нужно признать, что это убийство, отец никогда не... - И ты знаешь, кто виновен, разве нет? - прервала его Лукреция. Она поддалась вперед, заглядывая в глаза брата с настороженностью. - Он слишком близко, - она поникла головой, слезы вновь потекли по щекам. - Чезаре, я оплакиваю не только смерть Паоло, я оплакиваю нашу семью. Мне нынче страшно. Кому теперь можно доверять, брат? На миг ему почудилось, она разуверилась даже в нем, допустив мысль, что он был причастен к смерти Нарцисса. Он не винил сестру, понимая, что она слишком потрясена, дабы трезво мыслить. - Ты можешь доверять мне, - проговорил Чезаре, не отводя взгляда. – Что бы не случилось. Услышав очередной приступ детского плача, Лукреция закрыла лицо ладонями и горько всхлипнула. Не отнимая рук от лица, она проговорила: - Прошу тебя, брат, поторопись.