Борджиа. Часть 2. "Ошибка Бога".

Отпустив камердинера, Хуан Борджиа невесело усмехнулся своему тусклому отражению в большом венецианском зеркале. Он выглядел просто великолепно: красивый, молодой, широкоплечий, облаченный в дорогостоящий костюм из синего бархата и флорентийских кружев. Герцог Гандийский, гонфалоньер римской церкви - он всем своим видом излучал горделивое благообразие. Вот только в душе у него скреблись кошки. Предстоящий отъезд и скорая женитьба тяготили Хуана Борджиа. С чувством гадкого остервенения он отправился на прощальный ужин в доме матери. Накануне, герцог тщательно подобрал костюм и велел слуге подготовить украшения - хотя обычно подобное и доставляло Хуану радость, на сей раз он не испытал привычного удовольствия. Этим вечером ему доведется ломать комедию и всячески притворяться, что все они - Чезаре, Лукреция, Ваноцца и он сам - еще вполне обычная семья. Хотя каждому из них теперь известно, что это вовсе не так. После того как собственная сестрица хотела его убить, Хуан понял, что кровные узы больше не являются столь уж непоколебимыми. Он чувствовал, что погряз в какой-то бессмыслице. Вся семья осуждала его, - даже отец, - но разве они не понимали, что другого выхода не было? Оставь Хуан мальчишку-конюха в живых, Лукреция наверняка бы и дальше порочила имя Борджиа связью с простолюдином. И что она только нашла в этом оборванце? Он же и двух слов связать не мог. Уже через неделю Хуану предстоит взойти на борт великолепной быстроходной галеры, дабы отправиться в Испанию, на родину своих предков. Там герцога ждет женитьба на знатной, высокородной девице, которую он избрал - скорее по принуждению, чем по собственному желанию - среди других, не менее высокородных кандидаток. Он - любимый сын Папы - стал изгоем и должен убраться из Рима, благодаря ангелу, зовущемуся Лукрецией Борджиа. Раньше она и впрямь казалась ему ангелом, не способным испытывать ни злости, ни ненависти, ни даже плотского желания. Но, оказалось, сестра завела любовника, родила от него, а потом еще и была готова убить за него. Просто немыслимо! Она хотела погубить собственного родного брата из-за какого-то немытого конюха. Лишь по счастливой случайности Хуан до сих пор дышал, в то время как Бернадетта - его любовница, и волею судьбы ангел-хранитель - до конца дней будет прикована к постели. Именно Бернадетта в ту зловещую ночь приняла всю тяжесть обрушившейся на них люстры. Гибкое, ладное тело теперь было изуродовано страшной раной - острые зубья канделябров вонзились в ее спину, и лишь усердные старания доктора, служащего семье Борджиа, спасли ей жизнь. Хуан же отделался немалым испугом. Обнаружив у дверей истлевшую веревку от люстры, он сразу догадался, кто был всему виной. Вот только в его голове никак не укладывалось, что Лукреция могла - смела - желать ему смерти. А вдруг сегодня за ужином она повторит попытку, подсыпав братцу в вино яду? Нынче от нее чего угодно можно было ожидать. Палаццо на площади Пицца-ди-Мерло, где он провел большую часть своей юности, встретил герцога унылой молчаливостью. Ни шума, ни праздничной суеты - вышколенные слуги провели гостя в трапезную с учтивым подобострастием. Он больше не чувствовал это место домом. Поприветствовав Чезаре и Лукрецию преувеличенно торжественным поклоном, герцог Гандийский обнял мать - тоже не вполне тепло, ведь и она оказалась замешана в этой грязной истории с конюхом. Хотя чего еще можно было ожидать от женщины, называющей себя в прошлом куртизанкой? Да, благодаря редкой красоте, ей удалось привлечь внимание отца и выбраться в люди, но в матери никогда не было истинного аристократизма и даже многие годы, проведенные в кругах высших сословий знати, не укротили ее дикий нрав. Она и теперь, расставшись с отцом, вела жизнь далекую от светской - привечала бывшего мужа-пастуха, ничуть не заботясь о собственной репутации. Видимо, Лукреция унаследовала материнскую горячую кровь и тягу к простолюдью. Хорошо хоть сам Хуан пошел в отца. Сохраняя отстраненный вид, он сел за праздничный стол и вежливо попросил вина, стараясь при этом явить благовоспитанность, ему, в в общем-то, не присущую. Раньше семья охотно собиралась в доме Ванноцы, и, несмотря на стычки с Чезаре, Хуан находил немалое удовольствие в этих, пусть и немного суматошных, но все же уютных ужинах под крышей дома, где он вырос. Сегодня же все они собрались, словно по принуждению, и разговор никак не клеился. Ваноцца натянуто улыбалась, Чезаре большую часть вечера хранил угрюмое молчание - его насмешливые глаза, смотрели еще насмешливей обычного. Лукреция - напротив, болтала без умолку и смотрела на Хуана с вызовом. Она явственно давала понять, что ничуть не сожалела о содеянном. Какое-то время им всем удавалось вполне достоверно изображать обычный семейный ужин, но ближе к полуночи запас вежливости у Хуана оказался на пределе. Он, уже прилично набравшись красного бургундского, ощутил неуместную сентиментальность, вдруг загрустил и скуксился. Ему, несмотря на ссору с сестрой, вовсе не хотелось покидать город, с которым были связаны все его надежды и мечты. - Я плохо представляю Испанию, мама, - произнес он, медленно покачивая багровое искристое вино на дне хрустального кубка. - Живи мы там, все было бы иначе, - проговорила Ванноцца, горько усмехнувшись одним уголком губ. Она смотрела на сына чуть свысока, чуть покровительственно, но с неизменной нежностью. - Ты жалеешь? - Хуан встрепенулся, стараясь сбросить хмельную дремоту. - Без сожалений нет жизни. Без сожалений нет Рима, - ответила она после недолгого молчания. Лукреция фыркнула, словно ее развеселили слова матушки. Она, заметив, что Хуан вскинул кубок за добавкой, грациозно поднялась со своего места и проворковала с холодной любезностью: - Я за тобой поухаживаю. Сестра взяла у виночерпия, прислуживавшего за столом, кувшин с темным вином и неспешно направилась к брату. Наполнив его кубок до краев, она спросила: - А у тебя нет сожалений, Хуан? В сладком, девичьем голосе мелькнула ледяная сталь. Хуан ощутил дуновение ее дыхания - частого и порывистого, скользнул взглядом по холеным рукам - пальцы в золотых перстнях слегка подрагивали. Ей стоило немалых усилий держаться с ним вежливо. Хуан встретился с полным ненависти взглядом и тут же отвел глаза, сконфузившись: - Горьких сожалений нет, - сказал он, непринужденно пожимая плечами, но у самого мурашки пробежали по спине. Она бы всыпала отраву в его кубок, не задумываясь. В дрожащем свете свечей лицо сестры, исполненное враждебности, изумило Хуана - мягкость и красота ее черт никак не вязалась с выражением сине-зелёных, будто ведьминых, глаз. Когда она успела превратиться из девочки с небесно-чистым взором в настоящую Фурию, жаждущую мести? - Хорошо, - отчеканила Лукреция, вздернув подбородок. Она передала кувшин слуге и вернулась на свое место рядом с Чезаре. - Ну, тогда я, возможно, навещу тебя как-нибудь там, в Испании, - проговорила она отрывисто, не сводя с герцога сверлящего взгляда. Хуан нарочито весело расхохотался. По правде говоря, его действительно забавляло поведение сестры, но где-то в солнечном сплетении трепыхалась неясная досада. Убрав с дороги конюха, он не желал причинить ей зла, а всего лишь заботился о чести семьи. - Что с вами сегодня? - воскликнула Ваноцца, заметив неладное между детьми. Утерев слезы, выступившие от хохота, Хуан взялся за наполненный сестрой кубок: - Можно сказать, мама? - спросил он, все еще подрагивающим от смеха голосом. - Можно, - кивнула она. Откашлявшись, как перед торжественной речью, Хуан поднялся и окинул сидящих примирительным, даже слегка заговорщицким взглядом: - Еще совсем недавно мы все были изгоями, - начал он, звучно растягивая слова. - Испанцами. Каталонцами. Мы терпели оскорбления, грязные насмешки... - Желчные, - согласилась матушка. - Ядовитые, - подхватила Лукреция, быстро переглянувшись с Чезаре. - Тайное презрение римской знати, - продолжил Хуан, чувствуя, как с каждым словом в нем разгорается азарт настоящего лицедея. Любовь к пылким застольным речами он унаследовал от отца. - А ты, мама, - он подошёл к Ванноцце и по-сыновьи положил ладонь на ее покатое плечо, - вынесла больше всех! Матушка улыбнулась, ласково потрепав его руку. Лукреция же смерила брата недоверчивым взглядом. Хуан сделал над собой усилие, дабы продолжить как можно увереннее: - Если нам удалось победить, - он плавно двинулся вдоль стола, - то победили мы благодаря теплу, которое находили под этой крышей, - неожиданно наклонившись к Чезаре, почти у самого его уха, герцог фамильярно улыбнулся: - Теплу испанского солнца, - он медленно перевел взгляд на Лукрецию, на сей раз смело встретив ее напряженный взгляд. Картинно обмакнув пальцы в вино, он затем облизнул их, прошипев: - И горячей каталонской крови... Хуан с тайной радостью отметил, что выбил сестру из колеи: бархатистые щеки залило румянцем. Хорошо, что она все еще способна испытывать стыд. Он выпрямился и резко вскинул кубок, обращаясь к матушке: - Теплу, которое ты сохранила в своем сердце и в своем доме. За этим столом. Хуан настолько вошёл в роль, что почти расчувствовался, но насмешливый, презрительный взгляд старшего брата напоминал, что весь этот ужин - фарс. Никому из присутствующих не нужно было его красноречие да и само это прощание. Никому, кроме, разумеется, Ваноццы. В ее любви все еще можно было не сомневаться. - В своем добром и любящем сердце матери! - заключил Хуан медленно и раздельно, с удовлетворением глядя, как на лице мамы расцветает смущенная улыбка. Едва он закончил, как Чезаре деланно рассмеялся и, поднявшись, протянул свой кубок: - За маму! - За маму! - к нему немедленно присоединилась Лукреция. - Давайте выпьем... - начал было Хуан, но Ванноцца его перебила: - За семью! - она поднялась, сверкнув капельками жемчуга, вплетенного в ее тугие, тёмные, без единого седого волоса, косы. - За семью, - благосклонно согласился Хуан. И они вчетвером размашисто чокнулись по древней испанской традиции, расплескав вино в бокалы друг друга.* *** *Обычай чокаться возник в знатном обществе. Еще в те времена, когда плелись дворцовые интриги и в чаши и кубки врагам подсыпали яд. Для того, чтобы продемонстрировать свое доверие к гостям и к окружающим, емкости со спиртным подносили друг к другу и сильно ударяли, те соприкасались и капли налитого вина переливались из бокала в бокал. В былые времена, считалось, что если человек отказывается чокнуться рюмками, то он сразу же попадает в число кровных врагов.