***
Однажды он пришел через Рощу, и тогда это глубоко меня поразило, я ведь не знал еще, сколько на нем Рейстлиновых печатей... Сейчас мне кажется странным, что Роща от него сама в стороны не расступилась. Рейстлин не объясняет ничего, конечно, лишь распоряжения выдает, а через несколько недель Гилтиас привычен становится в Башне настолько, что мы порой разговариваем даже. И однажды я не выдерживаю, спрашиваю, как же они ухитрились... — Так по-пьяни, а ты думал? — глупо было ждать, что он скажет мне правду. Рейстлин возникает вдруг за его спиной, в дверном проеме, подходит медленно, неслышно, и мне знак делает — молчи! — Значит, вот как? — переспрашивает вкрадчиво, а пальцы его проводят по драконьему горлу — гладят ласково, я достаточно подсматривал за ними, чтобы понимать это, но выглядит опасно. Мне было бы страшно ощущать руки Рейстлина на собственной шее. А Гилтиасу хоть бы хны — голову запрокидывает, ластится, вздыхает глубоко и довольно. — Я сказал лишнего? — Надеюсь, нет. Время вечернего чая, но общего разговора не получается. Мне не хочется говорить и Гилтиас наконец это понимает, оставляет меня в покое, переключаясь на Рейстлина. Меня разговор явно не касается, и юноша — а в нашей Башне после некоторых случаев он появляется только в этом облике, — шепчет моему шалафи на ухо, улыбаясь и смешно морщась, смеется чуть слышно, лишний раз касаясь его плечом. Рейстлин улыбается ему коротко и отставляет чашку, отводит его волосы и шепчет что-то в ответ, касаясь невесомо губами шеи. Я не вижу его левой руки, но вполне представляю, где она сейчас — забралась под выбившуюся рубашку Гилтиаса, ласково оглаживает кожу под мягкой тканью, вырисовывает пальцами по позвонкам, вызывая мурашки и разжигая желание. Он выгибается еле заметно и блаженно улыбается, глядя на меня с некоторым извинением во взгляде: меньше всего этим двоим нужен рядом кто-то третий, но ему неловко все же передо мной. Золотая душа. Ненавижу его. Мой уход был бы демонстративным, их — слишком откровенным, да они и не рвутся в постель прямо сейчас, им хорошо и так, просто рядом. Я стараюсь не смотреть и мой взгляд проходит и сквозь них, и сквозь стол, и сквозь кухонную дверь... Я действительно прекращаю обращать внимание иногда. Защитная реакция, это давно стало почти больно — видеть их вместе. Не из ревности, хотя она тоже в игре, просто их красота режет глаза. Стоит только рассмотреть ее однажды, и невозможно больше не видеть. Они похожи, как могли бы быть похожи одинаковые вещи, вышедшие из-под рук разных мастеров. Оба золотые — у Рейстлина глаза и кожа, у Гилтиаса волосы. Один — слишком худой, слишком жесткий, чтобы казаться красивым, второй — полная противоположность, его красота ускользает, кажется несерьезной, невесомой, эфемерной. Один — еще не осознавший, в какую рухнул бездну, второй — вообще на подобные падения не способный... Они уравновешивают друг друга. Разные в то же время, вместе они — проклятое совершенство, видеть которое сплошное мучение, но не смотреть невозможно. Даже языком тел, даже манерой поведения они сочетаются между собой. Они как черное и белое золото, и из их слияния получается восхитительное — я знаю, потому что я видел. Я видел, как Рейстлин толкает Гилтиаса к этой самой стене у двери, как ложится золотая рука на его нежное горло, а вторая — обнимает стройное тело, как они двигаются — бедра к бедрам... Я видел, как Гилтиас удерживает нетерпеливые руки Рейстлина, как мучительно прикусывает губу сам, чтобы растянуть ласку, обострить, и как Рейстлин подчиняется этому. Я видел, как Рейстлин касается поцелуем напряженной спины. Как ржавью на его собственной спине вспухает пять нетерпеливых росчерков — словно клеймо вроде того, что ношу я... Как заламываются, прижимаются к постели красивые, изящные руки. Рейстлин убьет меня, если узнает, что я не просто подсматриваю за ними, а изобретаю все новые и новые способы делать это: видеть то, что меня не касается, и как я хорош в этом, в отличие от тех сложных формул, которые я никак не мог освоить... Рейстлин убьет меня, если Гилтиасу — вдруг! — тоже захочется посмотреть. Я видел как, сидя на этом самом столе, Гилтиас медленно раздвигает ноги, и Рейстлин становится между ними, зарывается пальцами в золото чужих волос. Как заставляет его откинуть голову и целует — властно, жадно, глубоко. Тот мог бы протестовать — о, единственный, кто мог бы опротестовать то, что делает Рейстлин! — но ему нравится и он подыгрывает. Подыгрывает, подставляя под поцелуи шею, передергивая плечами, чтобы рубашка упала с них, а маг кончиками пальцев провел по его голой груди, животу... Мне казалось бы, наверное, что он делает все это искусственно, тоже подыгрывая, но реакции тела невозможно подделать, а оно реагирует так, словно каждый раз для него первый. Золотистый пушок на руках и стройных, длинных ногах становится дыбом, стоит Рейстлину пробежаться пальцами по предплечью или по внутренней стороне узких бедер, коснуться щиколотки... Я видел, как Гилтиас теряет контроль, перестает подыгрывать — и эти ноги обхватывают спину Рейстлина, а руки жадно притягивают его к себе; я слышал, как он то умоляет, то требует, как довольно и тихо смеется в ответ мой шалафи и как его негромкий стон смешивается с другим, откровенным стоном уже через мгновенье. Пальцы Рейстлина ложатся на губы Гилтиаса — еще один жест власти, но он может себе это позволить. Ненадолго, впрочем — тот слегка поворачивает голову, делает какое-то неуловимое движение, и вот уже ситуация изменилась кардинально, пальцы Рейстлина в плену его рта, он коротко задыхается от неожиданности и сбивается с ритма, но Гилтиас подстраивается мгновенно, изгибается навстречу.... Наверное, самой красивой картиной из всего этого калейдоскопа, преследующего меня теперь и наяву и во сне нужно бы назвать момент, когда Гилтиаса на столе выгибает в конце так, что Рейстлин — всегда плюющий на других, до мозга костей эгоистичный, едва ли сам в такой момент все еще соображающий, — Рейстлин подхватывает его, обеими ладонями мягко поддерживает спину — чтобы не грянулся об столешницу, когда наслаждение схлынет, уменьшится, снова из неконтролируемого пожара превращаясь в уютное тепло... Но и следующая сцена завораживает, в числе прочего еще и своей невозможностью — теперь эти двое полулежат в одном кресле, и Гилтиас почти засыпает уже на руках и коленях Рейстлина, но все рассказывает ему что-то, а тот не остынет никак до конца, — и теперь нежно, бесконечно нежно гладит по щеке и шее, целует в висок, прижимает к себе, и смотрит словно на мир, в котором уже стал богом, только та же нежность и во взгляде рушит это сравнение. Я почти убедил себя, что все дело в этом взгляде: жизнь драконов длинна настолько, что Рейстлин, наверное, видит Гилтиаса почти таким же, как и я. А даже я не могу перестать смотреть.***
Через несколько дней после моего вопроса дракон рассказывает настоящую историю и я понимаю, что видел все же часть ее: однажды Рейстлина не было в Башне несколько дней, и вернулся он полураздетым, с сумасшедшим взглядом. Разбил от злости бутылку о стену — я еще сомневался тогда, возможно ли это... На следующий же день шалафи казался таким же, как обычно. Казался. Для него за время отсутствия прошло гораздо больше нескольких дней, и прошли они в чужом мире, с Гилтиасом. Даже неизвестно, собирался ли он вообще возвращаться, потому что на Кринне он вновь оказался не по своей воле и один. А Гилтиас — где-то там — забыл обо всем, и память ему вернули только потому, что Рейстлин не умеет сдаваться и те, кто невольно разлучили их, уничтожив аномалию в ткани времени и пространства, поняли, что однажды он и наглухо закрытые двери вышибет. Чувствуется, что дракону и страшно, и приятно сознавать все это, он только потому и рассказывает. Мне начинает казаться, что мое пребывание здесь становится бессмысленным для Конклава. Рейстлин совсем не кажется сейчас человеком, способным поставить мир под угрозу — ему незачем, у него есть все, что любого сделало бы счастливым, и он похоже, не становится исключением. Конклав мне, разумеется, не верит, не может поверить, пока я отделываюсь сухим «Он занят другим», и однажды я лгу, что у него появилась женщина. Может, зря, может, в дракона поверили бы охотнее. Все же я остаюсь — это уже мой выбор. Он все еще учит меня, все еще погружен в магию с головой, Гилтиас ревнует даже, когда появляется и ждет его часами. Но все же и я продолжаю еще тратить часы, наблюдая за ними... Это жалко, это стыдно, но от этого невозможно удержаться. Но однажды я вижу совсем не то, что ожидал. Они не ссорились никогда до этого дня и смотреть тревожно даже сквозь стену, даже когда меня это не касается. — Ты... — я вижу, что его душит обида, даже горло перехватывает. — Рейстлин! Это не смешно! — Это не шутка, Гилтиас. — Из-за того, что я не поддержал твой самоубийственный план?! — Да. — Я не стану наблюдать, как ты голову морочишь какой-нибудь жрице! Да даже если ты найдешь другой путь! Вся эта грязь отвратительна, весь этот путь порочен, сама цель порочна! Зачем тебе это? — Я не стану снова объяснять. И я понял твое мнение. — Но это для тебя важнее? Чем я, чем мы?! Сумасшедший! Да ты представь только, сколько невероятного случилось в нескольких мирах, чтобы мы с тобой, идиот... Мне кажется, что Гил сдается, раз прекращает орать, даже не закончив фразу, но нет — он подходит к магу так близко, будто ничего непоправимого еще не было сказано и шепчет так, что я едва слышу. — Рейст... Я знаю, насколько ты упрям. Но ведь и я не вернусь, ты понимаешь? — Да. — И все же... Да тебе что, даже слов на меня жалко стало?! Поговори со мной, хватит делать вид, что тебе все равно!.. — он отшатывается, пытается толкнуть мага, но тот перехватывает его руки за запястья, и дракон словно последней надежды лишается, говорит глухо, через силу. — Не надо. Рейст, не надо, пожалуйста. Я бы дрогнул, дрогнул и сдался. Рейстлин только прикрывает глаза на мгновение и отпускает его руки. Гилтиас даже взгляда на него потом не поднимает, даже не пытается сказать что-то еще, разворачивается и уходит, только на лестнице парой пролетов ниже кабинета останавливается на несколько мгновений и опирается на стену. Но он все равно уходит, я не слежу даже за ним, я смотрю на Рейстлина. А Рейстлин такой, как и всегда — и в этот день, и после. Стоит несколько минут неподвижно, на винное пятно глядя и возвращается к работе. Невозмутимый, собранный, целеустремленный. И только потому, что я подсматриваю теперь и за ним одним, я понимаю, что это маска, которую он пытается не снимать даже наедине с собой. Я вспоминаю, что он был таким и те полгода, когда к Гилтиасу пытался пробиться... Вспоминаю все, что между ними видел, как не мог оторваться, как ревновал и завидовал этой глубокой нежности, на которую, как мне казалось, Рейстлин вообще способен не был. И все же он отказался от всего этого бескомпромиссно, безжалостно! Мне становится страшно. И я... я иду к Конклаву. И рассказываю им на этот раз все, как есть, все как было... Они слушают и не верят, думают — я морочу им головы с непонятной целью, у них на лицах читается неверие и недоумение... Между собой переглядываются, словно говорят: «Неужели ты не мог выдумать чего-то получше? Правдоподобнее?». Я знаю, скоро они поймут — именно потому, насколько дико звучит мой рассказ, он правдив. И я знаю, чем нужно закончить его, чтобы они правильно поняли мой приход... — Рейстлин Маджере опасен как никогда. Многоголосый вздох прокатывается по залу — это они понимают, этого они ждали и в ужасе, что дождались. Глава Конклава просит меня подождать и я опускаюсь, обессиленный, в наколдованное Пар-Салианом кресло, в то время как они принимаются за совещание. Через несколько минут порядке в Зале как не бывало, большая часть алых, белых и черных мантий сгрудилась вокруг трона, в котором сидел Пар-Салиан: слышится гомон, видится яростная жестикуляция... Одна черная мантия, впрочем, оказывается не в общей толпе, а рядом со мной, и я морщусь. Шалафи на дух не выносит Ладонну и я его понимаю. Несмотря на то, какую она роль в моей судьбе сыграла, мне неприятна эта пожилая, невероятно красивая стерва. — Жалеешь, что не ты стал подстилкой? — шепчет она, и меня передёргивает: от стыда, от отвращения — не к тому, что она сказала, к ней самой, от ненависти. — Ну да ты видишь, как он с ним обошелся... Это ведь я к нему подослала этого дракона! Я не успеваю спросить, какое мне должно быть до этого дело, пусть и обидно, что все же не все я знаю, оказывается, она отворачивается от меня и кричит, привлекая внимание Конклава и заставляя всех остальных замолчать. — Идиоты! Хватит прикидывать, как защитить мир, вы не упакуете его в вату на вечные времена! Вы же не поняли главного! Сейчас, впервые за долгое время, Рейстлин Маджере — уязвим! Мы обязаны воспользоваться этим случаем. Звенящую тишину, повисшую в зале, можно резать ножом. Я сжимаюсь в своем кресле... Нельзя было ждать иного, и все же когда пути назад не стало, я испугался тому, что содеял... Несколько дней я обдумывал все, будто во сне — это было невозможно, невероятно, и я не мог... Но я должен был. Магия отпадала сразу, у меня и шанса не было против него. Яд? Конклав не рекомендовал — второй попытки у меня не было бы, а приобретенный ещё на Испытании щит мог бы отчасти и от него защитить. Оставалось... Я с отвращением посмотрел на изящный клинок, врученный мне Пар-Салианом. Мизерикорд... Милосердие! Меня тошнило от собственного лицемерия. Войти к шалафи, припася стилет, чье имя значило «милосердие», нож, использовавшийся для того, чтобы добивать... Конклав был мне отвратителен — своим страхом, и лицемерием же своим жалким. Когда-то маги молились, чтобы Рейстлин Маджере пережил испытание, чтобы сыграть свою роль в грядущей войне! На месте шалафи в свое время я спас бы их... Но оставил без магии. Это было бы справедливо. — Другого пути нет, — качает головой глава Конклава, правильно истолковавший гримасу на моем лице. — Больше нет, Даламар. Но думаю, ты понимаешь, что эта миссия не даёт тебе права на ошибку? — Либо я попытаюсь и убью его, либо лучше мне вообще не пытаться. — Но ведь ты... Попытаешься? Жалкие, жалкие! — Подите вы все... В бездну. Я дам знать.***
Он не просил, но я принес ему чай. И он сам облегчил мне задачу. — Подойди. Я так и не узнал, что он собирался велеть сделать дальше. Это был шанс. Быстро, чтобы не дать опомниться... Ни себе, ни ему. Иначе я бы замешкался, а он догадался бы. Если бы Конклав считал, что его так просто убить, он давно поручил бы мне это... Лезвие вошло слишком легко, но я не успел испугаться, что промазал. Я попал точно, это было ясно написано на его лице ненавистью и изумлением. Его глаза заморозили меня на месте, и я замер, едва не касаясь вооруженной рукой мантии на его пробитой мною груди. Его рука, левая отчего-то, взлетела к моему горлу, но я не смог даже отодвинуться. Сжались пальцы, и я подумал, что должен был ждать этого — Рейстлин никогда не был тем, кто сдается без боя, и если я не сделаю хоть что-нибудь, у него ещё будет шанс на ничью. Ненависть в его глазах заставила меня решиться, и я рывком вытащил лезвие. Хлынула кровь, Рейстлин захлебнулся собственным вдохом, рука ослабла и я вырвался, а он... Он вдруг улыбнулся, откидываясь на спинку кресла и закрывая глаза. И убрал руку, которой поначалу рефлекторно прижал рану. Тебя будут чествовать как спасителя — обещал мне Конклав... Я потребовал, чтобы никто не узнал. К клейму предателя мне не привыкать, но прилагающиеся к нему почести мне отвратны.***
Я все еще не верю, хотя прошло уже больше года. Хотя его тело нетленно и склеп стоит во дворе Башни. Не знаю точно, который из богов магии сделал ему этот подарок (или проклял им меня) — они приходили все вместе на следующий день после того, как я убил его, но убежден, что это Лунитари. Она навещает его иногда, теперь только она одна. Даже я уже не хожу... Первое время, правда, бывал часто, все пытался понять — верно поступил или нет? Чувство вины до сих пор говорит, что я идиот, а Конклав... Да в Бездну Конклав, даже если они правы. Пар-Салиан разрешил мне забрать посох, но я не стал. Гилтиас ухитряется проскользнуть мимо моего взора. Должно быть, прилетел на балкон, не прошел сквозь Рощу. Дверь кабинета, теперь уже моего, распахивается, и я вздрагиваю от взгляда драконьих глаз на человеческом лице. Что это — ненависть? Я даже с каким-то облегчением воспринимаю мысль, что сегодня Рейстлин может оказаться отмщенным. — Где он? — голос тихий, спокойный, словно я могу ответить, что в соседней лаборатории. Похоже, он действительно подлетел со стороны балкона, иначе заметил бы склеп во дворе. Я показываю на окно — он смотрит мельком и уходит, не закрыв дверь. Тонкий намек, что вернется. Только я на своем примере знаю, что прощание не поможет. Но все же вспоминаю старые навыки, и подглядываю за ним теперь... Это даже более гадко, чем быть незримым третьим в их постели, но отчего-то мне важно, как это будет. Букет моих чувств к учителю никогда не был здоровым, что уж там, не стал и после его смерти... У Гилтиаса гордости все же не меньше, чем было у Рейстлина — даже проститься приходит он с прямой спиной и воздетым подбородком. И не дрожит ни голос, ни рука, словно он готов ко всему, даже к тому, что увидит его таким же, как в последний раз. — Я не хотел, чтобы кончилось так... — и все-таки тело его подводит, в касаниях — случайных, неловких, слишком много нежности, ощутимой и привычной близости, которую только он и может себе позволить. Он не становится на колени, не склоняется над ним, как делали раньше иные посетители — садится на край каменной плиты, мне почти кажется, что Рейстлин подвинется сейчас. — Глупо было надеяться на что-то другое, правда? Но ведь я всегда надеялся на тебя. Хоть ты и не обещал ничего. Ты даже не сказал мне ни разу... Я знал и так, но Рейст!.. — никто его не звал Рейстом на моей памяти, кроме брата и Гила, это имя словно меняет все, и дракон улыбается виновато, мгновенно преображаясь из гордого золотого дракона в золотого юношу, которого мой шалафи любил, это не только он сам знал, я тоже... Он молчит. Гладит золотую ладонь, кажется, оторваться не может, или боится снова в лицо взглянуть, я почти жду, что хотя бы он наконец оплачет моего шалафи... Но Гилтиас вдруг хрипло смеется, сжимает ледяную теперь руку. — Рейст, чтоб тебя!.. Хватит. Я заставляю себя разорвать заклинание. Ни дня у них не было в башне наедине на самом деле: хоть краем глаза, хоть мимолетно, я всегда находил способ и время, чтобы посмотреть на них вместе, пусть хоть теперь... Гилтиас не возвращается, а вместе с ним исчезает и тело.***
Пустой склеп стоит памятником ему... Храмом. Во всяком случае, мои ученики верят, что там боги магии слышат их молитвы. Туда они ходят, когда у них не получается что-то. Ко мне они не относятся с таким пиететом, как к каменной плите, на которой покоилось тело Рейстлина! Слухи все-таки не удалось запереть в Вайрете, и большинство из них верит, что именно я убил его, но Конклав позволил не сделать эту информацию официальной. За этим я и иду к Астинусу. Я и так слишком долго ждал, что нечто случится: что он вернется или найдется его могила, или явится Гилтиас мстить... Но ничего не происходит уже полтора года. Пора. Эстетики кланяются, но просят подождать. Тишина Библиотеки приятна мне после вечного гула Башни, и я рад бы задержаться тут. В просторном зале не слишком людно, лишь у окна в кресле сидит мужчина. Отчего-то за него цепляется взгляд, и я с другого конца помещения рассматриваю его, пытаюсь вспомнить — не знакомый ли? На нем обычная одежда, в солнечных лучах видна сквозь светлую рубашку свободного кроя худоба рук, в которых он держит книгу. Та поглощает все его внимание, голова склонена задумчиво, и волнистые каштановые волосы мягко скрывают лицо. Он перелистывает страницу откровенно знакомым жестом, и меня озаряет. На ватных ногах я пытаюсь подойти ближе, но чья-то фигура заслоняет мне путь. — Я тебя к нему не подпущу. Нехорошая улыбочка на лице Гилтиаса делает его более похожим сейчас на Рейстлина, чем он сам похож. В глазах что-то темное — ненависть? Он ведь так и не вернулся тогда, после склепа, хотя я уверен, что собирался. — Но это он? Он ведь? — можно не спрашивать. Мужчина в кресле, не замечая ничего вокруг, откидывает волосы, садится поудобнее, скрещивает ноги, и я знаю каждое его движение заранее. — Он. — Как?! — Ты бы не поверил, — он усмехается и оглядывается на него. — Отойди к окну, не хочу, чтобы он тебя заметил. Я отхожу послушно, хотя за стеллажами, через ряды свитков видно его сразу становится хуже. — А он — верит? — не удержаться от этого вопроса. — Верит, — отвечает он без запинки, без сомнения. Гилтиас меня он не ненавидит, понимаю я вдруг, просто ему не нравится здесь. Даже не просто не нравится, ему страшно. Он снова смотрит на Рейстлина с тревогой, и чувствуется, что хочет убраться поскорее. Я прошу торопливо: — Расскажи все! — Незачем, — Гил, похоже, командует себе мысленно собраться. — Мы в этом мире ненадолго. — Я не хотел его убивать, — признаюсь я в надежде, что это и его сподвигнет все же на откровенность, но он лишь хмыкает. — Знаю. Ты хотел защитить мир и себя не обидеть. Он хотел идти к своей цели, несмотря ни на что. Я хотел не возвращаться. — Он изменился? — Любой бы изменился. Ты не знаешь, что с ним было? Надо же, я думал, примером сделают, в назидание другим. Ваши местные божки решили его наказать... Заперли после смерти в собственном разуме. Склеп, нетленное тело, эти визиты, вот в чем было дело, вовсе не в его преданности искусству! Я уже не думаю на Лунитари, на такое способен лишь наш черный покровитель. Я пытаюсь представить себе, каково это было... Год. Даже немного больше. — Он не сошел с ума? Гилтиас впервые смотрит на меня в упор, не отвлекаясь, не оборачиваясь. Я замечаю вдруг, как лихорадочно блестят у него глаза. — Нет, и я не представляю, как. Даламар... Скажи мне, а я безумен? Может, это я сошел с ума, не он? Я свихнулся, возвращая его и надеясь, что на этот раз... — он сглатывает ком в горле, смеется коротко и надсадно, — что на этот раз все будет иначе? Мне не хочется ему лгать, но я вспоминаю вдруг, как раньше на него смотрел Рейстлин и как бывал бережен. — Может быть, ты и прав, — медленно говорю я, но он не верит, кривится устало. А через мгновение на его плечо ложится рука. Знакомые пальцы, только не золотые больше, прохладный взгляд непривычных, голубых глаз. — Нечего так таращиться, бывший ученик, магический щит и проклятье со мной не воскресли. Гил, идем домой. — Ты уже дочитал все? Так быстро? — Увидел вас, так что просто забрал книгу и свиток. Идем. Гилтиас кивает на прощанье, и они идут к выходу, а я понимаю, что все это время простоял столбом, откровенно его разглядывая, и даже сказать ничего не успел. — Шалафи! — он даже не оборачивается. Наверное, это к лучшему, что я мог ему сказать? Что мне жаль? Что я думаю — Гилтиасу стоило рискнуть? Что мне до сих пор стыдно за то, что я подсматривал за ними? Они тихо говорят на ходу, даже спорят, похоже, и у самого выхода останавливаются вдруг, Рейстлин говорит что-то Гилу, за руку берет — крепко, нежно, даже интимно в чем-то, переплетая пальцы, и тот улыбается: неуверенно, неубедительно. Эстетики шарахаются, когда Рейстлин аргументирует еще и поцелуем. Гилтиас смеется теперь уже смущенно, но по-настоящему, опускает голову и лицо прячет. Рейстлин щекой прижимается к его макушке, улыбается и уводит его, они скрываются за дверью, а я все стою и смотрю... Один из эстетиков трогает меня за рукав — Астинус ждет. Я иду к его кабинету, и слышу обрывки встревоженных разговоров монахов: они обсуждают пропажу. Я только теперь понимаю, что у меня был шанс узнать что-то важное прямо здесь, сложить воедино разрозненные обрывки слухов, легенд, может быть, даже понять, чего он хочет теперь — ведь он не забрал бы записи, не будь там чего-то важного! Но ни единой истории, связанной с Рейстлином, не знаю я от начала до конца...