...мне!

      Гилтиас не помнит, как проникает в комнату к рабу.       Вот он бессильно перебирает золото, сжимает монеты так, что те остро впиваются в ладони, сминает в пальцах какое-то блюдце в неопрятный комок. Зачаровывает кандалы, больше чтобы отвлечься. Потом думает — пригрозить, припугнуть, оставить в его комнате. Пускай... Пересмотрит свое поведение. И либо носит паранджу, либо... Почему-то представилось худое тело под вуалью. Только под ней, черной, полупрозрачной, падающей до самого пола. Гилтиас едва не взвыл...       А вот — кажется, и мгновения не прошло — нависает над спящим магом, и пальцы алчно подрагивают в мгновении от золотистой кожи — даже во мраке, разгоняемом лишь светильником, та кажется...       Ох.       Рейстлин спит, покрывало сбилось к бедрам, обнажив острые лопатки и трогательные бусины позвонков, выступающие на худой узкой спине. Дышит ровно, и не вздрагивают ресницы. Вытянутый, беспечный... Желанный... До ненависти, до темноты необходимый, и продраться бы сквозь холод к тому жару, что даже на расстоянии чувствуется! Через броню бы эту прорваться, до самого сердца, до самой сути, и пить его поцелуи, стоны, страсть, ловить дрожь, и чтобы не смел даже попытаться увильнуть!       Гилтиас старается даже не дышать, когда стягивает покрывало прочь. И задыхается, понимая, что маг наг весь... Разведенные бедра, совершенные в своем золоте изгибы, до трогательности хрупкие щиколотки.       Гилтиас уже не помнит, насколько все происходящее нездорово, он с трудом удерживается от прикосновений, а потом — словно новый сдвиг во времени, и он вжимает мага в постель, а кандалы не позволяют тому вывернуться — у кровати надежные спинки... И можно касаться, упоенно, долго, не слыша, не замечая уже ничего. Намотать белые волосы на кулак — и, потянув, клеймить чужое горло, чужие — нет, его, его, это все — его! — плечи, сжимать в пальцах бедра, до темных пятен, до болезненной дрожи раба... Прикусить кожу на лопатке — и долго слизывать привкус металла, горячего, пряного. От мага пахнет тленом и цветами, и жар его сводит с ума. И можно — все. Получить. Себе. Себе одному — все!       Вбиваться в нежное жаркое, до его хриплых вскриков, до выгнутой напряженной спины, до золотых кругов перед глазами. Снова и снова врываться в собственное наваждение, забыться, затеряться, вгрызться уже в плечо, снова слизывать кровь из укуса, из другого — золото такое на вкус, да? Его. Его!..       Гилтиас с ужасом отшатывается, сжимая уже свое собственное горло. Привкус крови на губах вызывает тошноту. Маг безмятежно спит, нагой, беспечный, все также прячет руки под подушкой и почти улыбается чему-то. Выронив кандалы, дракон убегает, не оборачиваясь, его долго некрасиво рвет уже во дворе, а яркие картинки бреда — не яви, боги! — снова и снова скручивают желудок в болезненном спазме и пах — в желании.       Маг напряженно выдыхает, открыв глаза, когда за драконом захлопывается дверь, и заставляет себя разжать под подушкой пальцы. На ладони остается четкий отпечаток рукояти кинжала.