...мне!

      Гилтиас любуется, даже не пытаясь это скрыть. Рассматривает, жадно, открыто, замирает у двери — и запирает ее изнутри. Маг только небрежно кивает, переворачивая страницу — он устроился в роскошном кресле, и книга интересует его сейчас гораздо больше, чем глупый золотой дракон. «Домашний» халат обнажает вытянутые по пуфику ноги почти от колен, узкие ступни слишком хороши для парчовой обивки, а Гил впервые ревнует к мебели. Равно как и к теплым бликам от огня в светильнике, и к страницам книги, и...       — Я принес подарок.       Это раздражает. Невнимание, равнодушие, подчеркнутое игнорирование... Игры нравятся немногим больше. Да, тогда Гилу достается внимание, ехидство, насмешки, но его дразнят, только дразнят — и ничего не обещают! Это жестоко.       — Я принес подарок, — повторяет он, хмурится, идет к креслу. Золотая лепнина — прихотливые ветви плюща, сложнейшая резьба, проработанные крупные листья. Но куда приятнее разглядывать длинные тонкие пальцы, поглаживающие темную обложку. Или — заглядывать в жуткие, желанные эти глаза.       — Я принес подарок!       — Я слышу... Хозяин. Мне попрыгать?       — З-зачем?       — От счастья.       Дракон выдыхает с облегчением: не раздражен и даже заинтересован, поглядывает с любопытством, а глаза не бегают по строчкам — замерли. Ждет. Холодный тон или жгучая насмешка давно не отпугивают, он быстро учится распознавать истинное. И поспешно опускается у ног мага, у самого пуфика, застегивает на тонкой щиколотке цепочку сложного плетения. Звенья искрятся, острые грани преломляют свет, а несколько подвесок — топазы нежного оттенка шампанского. Золото к золоту, а оттенки все же разные, и смотрится это так, что удержаться дракон не может: касается губами выступающей косточки, подъема, щекой трется.       «Мое, мое!.. Мне!»       У мага ступни горячие, хрупкие, тлен и розы, пальцы длинные, аккуратные, если в горсть сгрести да сжать, почти страшно. Или перебрать по одному, дыханием опалить — так смешно сжимаются, точно от щекотки! А кожа мягкая-мягкая... Масла да ванны с травами на пользу пошли. Это на спине вот рубцы все никак не сойдут.       Дракон любуется. Касается. Вседозволенностью наслаждается, да вырваться не дает — уже двумя руками удерживает, пятку гладит, щиколотку, лодыжку. Совершенство. Языком старые руны вычерчивает вдоль подъема, едва-едва от укуса удерживается.       «Мне! Мое! Мне!»       Нет, не удерживается, кусает все же, за самое мягкое на большом пальце место, тут же виновато зализывает, снова трется щекой.       Он давно помешался. Давно уже сошел с ума и уже не пугается этого: смирился. Что там — он даже не может знать наверняка, не сон ли это! Не очередное ли несбыточное!       Гилтиас срывается, когда маг пытается отстраниться и встать. И колдует, почти не задумываясь, замечает, как удивленно расширяются неправильной формы зрачки, как округляется рот. Золотой плющ резьбы надежно обвивает запястья, вжимает их к подлокотникам, еще одна плеть скользит по горлу, вдоль острого кадыка, к ключицам — замирает, не душит, но удерживает.       «Мой, мой!» — радуется что-то внутри. Он сам радуется, чужой беспомощностью наслаждается и любуется.       — Не отпущу, — говорит он и улыбается. И, видимо, что-то такое в его улыбке или взгляде есть, что маг не спорит, не требует — только голову запрокидывает. И толкает босой стопой в грудь, легонько, не пытаясь сбить, уронить, причинить боль. Дракон ту ногу перехватывает, нежит, гладит. Его! Его сокровище! Все — его! И это, и острые колени, и все, что халат прячет — тоже его! Халат тянут, почти рвут, пояс слишком туго завязан, Гилтиас шипит от досады, пока справляется с ним, и распахивает полы, тут же жмется к раскрытым бедрам, ввинтившись промеж них плечами, оставляет быстрые лихорадочные поцелуи на выступающих тазовых косточках. Запах, насыщенный, восхитительный, вдыхает жадно, сосредоточиться просто невозможно, всего и сразу хочется: вдоль живота губами скользнуть, во впадинку пупка языком ввинтиться, нежную кожу тут, сбоку, прикусить, заклеймить, отметить, и по перспективе бедер пробежаться поцелуями, сладко и жарко. А здесь, здесь легко уловить в поцелуе частое биение пульса, толкнуться языком в ответ, в такт, в ритм, в танце и обещании, оставить следы.       «Мой, только мой!»       Первый всхлип мага, в тот момент, когда губы дракона смыкаются на навершии затвердевшей плоти, кажется лучшей мелодией. Он весь напряжен, он тетива тугого лука, струна сложного инструмента, тронь — завибрирует, задрожит, коснись — запоет. Гилтиас наслаждается. Каждым звуком, который не может удержать Рейстлин, каждым движением напряженных бедер, каждым быстрым вдохом. И сам весь отдается неспешной ласке, жадничает в стремлении продлить это удовольствие, сам себя сдерживает, в кресло Маджере вжимает ладонями — нет, не торопись!       «Мое!»       Он весь, весь теперь его, сам подается навстречу, глаза жмурит, губы тонкие кусает едва ли не в кровь, да только собственное тело его предает, к дракону льнет, и никуда, никуда он не сбежит. По грани Рейстлина водить и пытка, и удовольствие, Гилтиас думает — как странно, не впервые же для него такое? Нет, не думает он ни о чем, ему даже себя касаться теперь почти не нужно, лишь в самом конце, когда Рейстлин все-таки падает куда-то к бездну, за грань. Хорошо, хорошо! «Мой, мой, навсегда мой!»       Гилтиас едва не плачет, осторожно обрабатывая глубокие ссадины на запястьях, на горле мага. Острые листья плюща оставили следы, как лезвиями прошлись, дракон смазывает припухшие царапины и то и дело виновато касается губами золотистой кожи, да в глаза заглядывает виновато.       — Прости... Прости! — В сотый раз он просит прощения, и в сотый раз получает чуть уставшее поглаживание по голове. И снова и снова прижимается к магу, не зная, как уберечь его. От себя самого уберечь.