...мне!

      Сон растворяется от первых же невесомых касаний, но дракон не спешит открывать глаза, только улыбается легко и счастливо. Пришел. Наваждение его, мечта и греза, божество и проклятье. И он, золотой дракон, покорно гнется под едва ощутимой лаской, тянется, нежится, предвкушает... Им же чарованные когда-то тяжелые кандалы обхватывают запястья — крепко, надежно, и столбики у постели тоже крепкие. Да он и не стал бы вырываться. Ведь маг не хочет.       Но теперь можно открыть глаза. Смотреть на Рейстлина — особое удовольствие. Светильник спрятан за резной ширмой, и падает на золото причудливыми пятнами и полосами, вычерчивает сложные узоры по ключицам и плечам, танцует на груди и животе, и Гилтиас завидует, завидует этому свету, ведь тот может касаться, может сколько угодно скользить по гладкой коже причудливого оттенка, по седым волосам, собранным сегодня в небрежный пучок — так, что несколько прядей уже выбились, упали на шею. А свет ложится на горло причудливым ожерельем, кружевом из золотистых бликов. Рейстлин сидит так близко, что его бедро задевает драконье. Пряно и сладко пахнет из курильницы, и светлая струйка дыма, послушная красивым пальцам, закручивается то спиралью, то настоящей змеей, уплотняется, растет и, чужой волей и магией ведомая, скользит к Гилтиасу, по горлу — ошейником, удавкой, изысканной лаской, ведь даже легкое сжатие не несет настоящей боли.       Блеск металла привлекает внимание. Дракон видел такие кольца на рынке когда-то... Но отмахнулся, как от ненужного, а теперь залюбовался, восхитился: кажущиеся острыми «когти» обхватывали все три фаланги указательного и среднего пальцев на правой руке чародея, филигрань с россыпью крохотных топазов, сложный узор — везде, кроме «когтя», гладкого, с затупленным концом... Он не обольщается, и не зря: первое же касание доказывает, для чувствительной кожи ощутимо даже слабейшее нажатие.       Как горячим воском по груди — ладонью снизу-вверх, обжигающей, сухой, узкой, любимой. Вверх, до горла, и когти скользят по кадыку, заставляя запрокинуть голову. Уязвимость эта, беспомощность — никогда они не притягивали дракона раньше. Никогда не манили.       От рук мага пахнет цветами и терпкими травами, сухими книжными страницами, ветхими, ломкими. Костром пахнет и бурей, близкой, стремительной, яростной. Даламар говорит — розы и тлен, а Гилтиасу чудится пепел прогоревших углей и полынная горечь. И металл, пляшущий теперь по раскрытым губам, не заглушит этого запаха. Нет аромата прекраснее.       Золотой пытается ухватить когти ртом, но Рейстлин только дразнит. Почти поцелуй, почти нежность, да не уловить, не ухватить. И просить нельзя. Это правило дракон выучил очень хорошо: попроси, и не получишь. Маг жесток. Маг играет по собственным правилам, и никогда не озвучивает их.       Когти в самом деле кажутся острыми. Кольца оставляют на часто поднимающейся груди белесые следы, быстро наливающиеся розовым. Очерчивают разлет ключиц — с нажимом в одну сторону и с одной только лаской — в другую. Первый поцелуй приходится на место их схода, от жара чужого дыхания — восхитительно, горячо, привкус металла на губах оборачивается хмелем.       Пожалуйста. Пожалуйста. Он не произносит этого вслух, только жалобно изгибает брови, жаждет — и боится. Не мага, нет: тот жесток, но никогда не причиняет действительной боли, никогда не переходит границы, и сладости удовольствия всегда неизменно больше. Дракон боится того, что проснется. Не узнает, что — дальше? Дым из курильницы снова ласкает горло, попадает в рот, тяжелый, приторный, дракон глотает его и жмурится, ощущая, как кольца-когти-пальцы скользят по животу, по выступающей косточке таза... Разводит бедра, подается навстречу, не зная, как попросить, как показать, что мало, так мало!       Чародей, конечно, все знает. Смеется почти неслышно, склоняется — прядь волос скользит по животу, губы узоры-спиральки выводят на теле, оставляют короткие болезненные метки. Как жаль, что утром их не станет...       Он хотел бы носить. Хоть эти метки, хоть выжженное клеймо, если бы это означало принадлежать Рейстлину.       А тот играет. То ласково проведет по телу ладонью, то когтями этими золотыми выведет очередные две линии, и рот его, днем способный большей частью на сарказм да яд, теперь волшебство творит без всяких заклинаний — так, что Гилтиас стоном захлебывается от невинных касаний. И на длинные пальцы свободной от украшений руки (масло добавляет еще одну нотку, столь же хмельную, сколь и все эти ароматы) насаживается сам, выгибается, прикосновение продлить пытается. Сам горло подставляет, и глаза закатывает, когда на нем рука мага оказывается, сжимает, сдавливает — так, что дыхания почти не остается, и золотые круги перед глазами пляшут... Кольца кожу царапают, там, где голубоватая жилка бьется, Рейстлин ритм меняет, привыкнуть не дает, и каждый толчок пальцами вздрогнуть заставляет. А то новую забаву придумает, замрет, остановится в н у т р и, надавит — и сколько не подавайся навстречу, сколько не скули, только рассмеется этим своим все понимающим, все знающим смехом. И потом — быстро, едва не яростно, так, чтобы сердце зашлось, до самой грани — и прочь, за нее, упасть к крылатым золотым звездам, выплеснуться, забыться.       Когда наутро дракон находит у себя под боком свернувшегося клубочком чародея, он и не верит поначалу. На нагой спине солнце пляшет, каждый позвонок пересчитать можно, волосы растрепались — ребра щекочут, от того и проснулся. А на правой руке, сжатой в драконьей надежнее любых кандалов, кольца-когти...