...мне!

      Гилтиас рассеянно согнул колечко откровенно декоративной тонкой цепи, замыкая звено, и вздохнул. Эти… Скажем, оковы… Они были бессмысленны. Он мог с легкостью разорвать тонкую цепочку, тем более что не ошейник даже – крепилась та к щиколотке, изящным таким браслетом с почему-то бубенчиком. Замок на браслете тоже был исключительной фикцией, пожалуй, с такой вручную справился бы даже сам чародей… А чар не было. Совсем. И да – Гилтиас проверял. Вроде бы звено нормально на место вернул?..       Никто не удерживал его всерьез. Дракон мог «вырваться», когда захочет… Для того, чтобы раз и навсегда покинуть башню. Не цепь должна была удерживать его в отведенном пространстве, а исключительно его собственная воля.       И снова была очевидна разницы. В кабинете – а жаль, что не в спальне! – он получил не просто угол со шкурами-одеялами-подушками, но полноценную жилую часть, которую можно было загородить ширмой. Была здесь и просторная софа, и тумбочка с вещами, и до уборной он мог ходить спокойно – магия просто удлиняла цепь при необходимости. А во мрачной башне был вполне удобный проект. И уж ему-то изначально полагался набор для гигиены, да и вещи никто не отбирал.       В общем, если до этого Гилтиас еще не чувствовал себя полнейшей скотиной, то теперь – вполне. Хотя бы потому, что ждал гораздо худшего. Рейстлин не выглядел тем, кто умеет так легко прощать. Не собственное унижение, не собственную беспомощность, не отношение, как к… вещи. А значит, что-то было еще? Что-то, задуманное магом? Отчего он вообще позволил остаться? Отдать долг? Почти смешно. Ведь тогда все действительно было бы иначе. Тогда – почему?! Не то, чтобы он был недоволен…       Гилтиас в самом деле не знал, зачем пришел и чего ждет. Ну не встречи же с распростертыми объятьями, в самом деле? Да этого и не было. Рейстлин вообще не касался его, да и смотрел нечасто.       Зато много работал в кабинете. Пожалуй, даже хорошо, что дракон обитал именно здесь, а не в спальне: Рейстлин проводил время либо за столом, либо в соседней лаборатории, куда не закрывал дверь – и можно было видеть. Гилтиас не знал точно, что пишет или читает маг, отмечал только, что тот и на свободе очень мало ест, и его ученику приходится чуть ли не силой вручать Маджере хоть что-то. С Даламаром дракон не ладил, но друг друга они старательно избегали. И явно не понимали, зачем тот, второй, нужен архимагу?       Наблюдая за магией чародея в лаборатории, Гилтиас диву давался – как его вообще смогли поймать? Да еще засунуть в браслеты? Он был не просто умелым, он был… Поражающим. Да, работорговцам попросту повезло. И ему – раз остался жив и цел.

***

      Маг неторопливо заносил какие-то данные в черный том, переписывая те из своих же записок. Даламар как-то вскользь пояснил на вопрос дракона, что его шалафи работает над вопросами перемещения в пространстве на большие расстояния. День давно сменился вечером, а тот грозил перетечь в ночь. Уже привычно – за неделю жизни «на привязи» дракон узнал, что Рейстлин ложится очень поздно, а работа заменяет ему едва ли не все. Эльф давно ушел спать, выгнанный за квелый вид и сонные уши. Звучало странно, но весело…       Гилтиас тихонько поднялся (звякнул клятый бубенчик, и маг коротко взглянул на него), поежился. Чего проще – разодрать цепочку, шагнуть ближе, обнять, прижать к себе, заласкать, занежить! Получить – все! Вплоть до самой смерти все. Только нельзя. Он сам должен научиться держать себя в руках. Как никогда ясно вспоминалась отповедь мага – в один из самых первых вечеров.       «Ты как избалованный, капризный ребенок, жаждущий получить новую игрушку. Недоступность, запретный плод – то, что тебя привлекает. И только. Ты не привык к отказу в чем-либо. Я уже размышлял об этом. Поведи я себя в самом начале иначе, позволь тебе желаемое, и через одну-две ночи наскучил бы, а после все было бы куда проще. Поверь, сыграть что-либо для меня не так уж сложно. Доступная добровольная покорность скучна для тебя. Реального же сопротивления оказать тогда я не мог. Однако соображать ясно тогда я почти не мог из-за ярости, и вышло то, что вышло. Теперь ты здесь – и если ты просто получишь то, зачем пришел, этот приход потеряет всякий смысл. Тебе придется решать, что для тебя важнее – сиюминутная прихоть или что-то другое.»       Была и еще одна фраза, сказанная вскользь, в одном из бесед – такие тоже случались, и нередко. Маг оставался потрясающим рассказчиком.       «На меня не так уж часто кто-то смотрит не как на врага».       Тогда Гилтиас не сразу сосредоточился на этой фразе, в тысячный раз зачарованный звучанием вкрадчивого голоса, а потом понял – это и было объяснением всего. И в сказанном оказалось слишком много горечи. Крисания? Жрица белого храма, светлого бога, спасенная черном магом, конечно, была благодарна, но… А Даламар? Восхищаясь учителем, видел ли он в нем кого-то, кроме наставника? Жадный до знаний, именно к ним, к магии он и стремился.

***

      Вытягивая удлиняющуюся цепь из стены, дракон приблизился к письменному столу и замер, любуясь красивыми руками. Крохотные пятнышки чернил на золотистой коже, изящные длинные пальцы, сжимающие черное перо со стальным наконечником, ровные строчки, которые он не мог прочитать… Почерк у мага был безобразным на записках, летящим, острым, кривоватым, мелким, в общем, таким себе… В книгу же все заносилось идеально. Это уже не процесс исследований, когда важно успеть за мыслью, когда не до изящества рун и завитушек по краям, но тоже – работа… И кто знает, сколько магов потом будет читать эту книгу?       Невыносимо – только смотреть. Дракон сглотнул, почти всерьез завидуя пергаментным страницам, перу, скользящему по бумаге, белому мелкопросеянному песку, которым маг присыпал написанное. Не смотреть еще сложнее. Это как болезнь, как проклятье. Как сон, из которого не выбраться, и единственная реальная точка в пространстве – седовласый чародей.       И дракон не удержался. До того он опирался на столешницу, а теперь неспешно двинулся ладонями вперед, потянулся к рукам чародея, надеясь, что тот не сразу заметит, увлеченный работой – и вздрогнул от неожиданной боли, когда стальное острие пера ткнулось в нежную кожу между большим и указательным пальцами, почти пробивая ее до крови. - Ай! - Ой, - передразнил Рейстлин, искоса взглянув на «пленника».       На коже у того, так и не отдернувшего из-под пера руку, расплылась чернильная темно-синяя клякса, а ему все казалось – вот сейчас маг надавит лишь чуть сильнее, и чернила смешаются с кровью. Однако вместо этого нажим ослаб – а после то же острие скользнуло в диковинном узоре, оставляя след чернил, к запястью, почти всерьез царапая. А обратно легла цепочка крошечных рун, диковинной татуировкой – уже почти без чернил, но кожа краснела от нажима. Алели и скулы Гилтиаса, мелко и часто дышащего. Это оказалось неожиданно ярким ощущением. Рейстлин смотрел уже напрямую, серьезно и долго, и улыбался как-то так, что сердце почти готово было сбиться с быстрого ритма.       И когда наконечник сменился вдруг обратной стороной, неожиданная эта нежность показалась особенно острой. Каждое мягкое касание к пальцам, чуть щекотное, но остро ощутимое. Прикрывший глаза, дракон едва не урча от восторга и удовольствия, хотя гораздо больше хотелось бы ощутить не перо, а горячие золотистые пальцы. - Что здесь написано? – Он кивнул на руны, выведенные на руке незнакомой сложной формулой. - Узнаешь в свое время.       Гилтиас требовательно протянул и вторую руку – и чародей перехватил ее, разверну, сжимая в собственной руке. Мягкая сторона пушистого пера заскользила от запястья к пальцам, лаская линии и их пересечения. А оттого первый укол кажется особенно болезненным. Маг, окунув острие в чернильницу, стряхнул капли на тряпицу, и новая полоска изящных рун потянулась вдоль всей линии жизни. Это оказалось больнее, а еще гораздо восхитительнее, и на последней руне от излишнего нажима – все-таки в кровь – дракон не от параксизма боли вздрагнул, а от желания, замешанного на той боли и на восторге от ощущения жара пальцев, от дыхания, задевающего пальцы. - Спокойной ночи, Гилтиас.       Рейстлин ушел, не забыв убрать все записи и книгу в запираемый ящик. Осталось только перо, небрежно оставшееся на краю столешницы, да две цепочки рун на руках добровольного пленника.