Со скоростью света

      У ее душителя не было физического тела. Несмотря на это, он ходил за ней следом и дышал в затылок, а в момент слабости обхватывал узловатыми пальцами шею и стискивал так, что не оставалось ни единого шанса сделать вдох. Она не умела терпеть – попытки кому-то что-то доказать не приводили ни к чему хорошему, а любые просьбы безжалостно перечеркивались насмешками. Когда воздуха переставало хватать, тьма сотнями ладоней сгребала ее в объятия и укрывала покрывалом из забвения – только тогда она испытывала благодарность по отношению к мраку, которого всегда боялась.       Руки были везде – они трогали ее за запястья, дергали за звенья цепей и больно-больно впивались в затылок, словно стараясь вонзиться в мозг. Иногда она думала, уж лучше бы вонзились, и тогда бы ей больше не пришлось страдать. Там, где не было ни света, ни звука, она вечно сражалась со своим злейшим врагом – и проигрывала ему раз за разом.       Ее душитель укладывал подбородок ей на макушку и вкрадчиво шептал о чем-то на ухо ужасающим многоголосьем – он не умел молчать. В его голосе сливались женские стоны и детский плач, старческое ворчание и юношеские крики, мужской бас и девичий смех – они вливались ей в уши и цеплялись за ускользающий рассудок ледяными пальцами-шильями, не давая покоя. Все становилось еще хуже, когда приходили образы – они сливались в сознании одной сплошной каруселью и сдавливали грудь стальными тисками. Иногда ей казалось, словно из нее вот-вот выдавит все внутренности – но, как назло, приступ боязливо отступал ровно до следующего раза.       Время от времени к ней приходили. Голоса – не те, другие, реальные – наполняли ее крошечное жилище, а вместе с ними приходили и редкие прикосновения. Ее старались не трогать – не то боялись, что она заразная, не то думали, что она хрустальная. Она смотрела в их лица, жадно следила за движениями и мечтала, чтобы у нее тоже была свобода. Она могла бы жить в светлой комнате, есть вкусную еду и передвигаться в каких угодно направлениях – или даже сбежать куда подальше.       Но она была ограничена – с момента своего рождения и до самой смерти.       Она всегда сопротивлялась, когда на нее надевали повязку, но хлесткая обжигающая пощечина действовала лучше любых попыток убедить. И она замолкала, замолкала, когда внутри была не согласна – силы были заранее неравны, и голоса шептали, что у нее ничего не получится, даже если очень сильно постараться. Повязка погружала ее мир во тьму, и руки невидимого душителя вновь смыкались на горле – от позорных падений ее спасала только цепь, зажатая в сильной руке человека, ведущего ее из комнаты прочь.       Как она хотела увидеть мир вокруг – не только свое укромное жилище и большую, вычурно украшенную комнату, но и что-то за их пределами. Ее ноги болели, и она спотыкалась почти о каждую неровность, но ее неизменно грубо поднимали и вновь тянули куда-то за собой. Такие походы тянулись бесконечно, но настоящая протяженность пути была ей неизвестна – плотная повязка скрывала от нее мир, который никогда ей не принадлежал.       Ее сажали на что-то мягкое, снимали повязку, и голоса взволнованно рокотали в ее голове, смешиваясь в назойливый гул, становившийся с каждой секундой все громче и громче. Она видела лицо отца, одетого в какие-то странные узорчатые одежды – он говорил ей: «Улыбайся, моя милая, будь приветлива, будь умницей, ты должна хорошо сегодня поработать». И она послушно кивала, где-то в глубине сердца веря, что когда-нибудь отец позволит ей увидеть мир.       Мать, неизменно бледная и строгая, стояла в стороне. Как бы ей ни хотелось привлечь ее внимание, мать никогда не смотрела на нее – будто бы считала ее больной до такой степени, что на нее нельзя было даже глядеть. Черноволосые светлоглазые люди хлопотали вокруг – зажигали фонари, закуривали благовония и туго затягивали ее волосы в сложную прическу. Жаловаться было нельзя, плакать – тоже; за любое неправильное действие следовало наказание, а этого она хотела меньше всего.       От странных запахов, слишком резких и сильных, сознание меркло, заполняясь пустотой. Она затихала, ощущая, будто отделяется от мира, ограждаясь от него туманной пеленой. Все знали, что потом ее будет выворачивать наизнанку, а голова будет нещадно болеть, но всем было плевать – она была лишь инструментом, который искусные руки музыканта настраивали перед каждой игрой. Голоса ненадолго замолкали, давая ей насладиться секундой покоя, а потом вновь становились громкими настолько, что она не слышала мира вокруг.       Невидимый душитель обвивал руки вокруг ее горла, прижимался к спине и терся подбородком о макушку, на которой возвышался какой-то странный головной убор. Она больше себя не контролировала – ее мысли становились такими никчемными и жалкими, что попросту убирались в сторону и заглушались рокотом голосов.       Звуки сямисэна и барабанов едва пробивались сквозь завесившую разум пелену. К ней кто-то подсаживался, брал ее за безвольную ладонь и что-то спрашивал. И она отвечала – точнее, кто-то отвечал вместо нее: ей казалось, будто губы шевелились сами по себе, без какого-либо на то дозволения. Слова лились из нее рекой, вместе с тем как в голове один за другим сменялись различные образы, которые она озвучивала вслух. В чьих-то голосах слышалась благодарность, в чьих-то проглядывала злость, и люди вереницей подходили к ней, садились рядом, брали за руку и задавали свои вопросы.       Ей казалось, что она может ответить на любой вопрос. В голосах, наполняющих ее разум, не было ничего, что принадлежало бы ей самой – голову сами собой заполняли обрывки каких-то знаний, которые она никогда не смогла бы добыть самостоятельно. И она говорила то, что видела и слышала – затянутый туманной пеленой разум выдавал слово за словом, и ей даже не всегда удавалось понять их значения.       Когда все заканчивалось, она не могла самостоятельно подняться на затекшие ноги – усталость в ее теле была настолько велика, что конечности, даже не закованные в кандалы, казались чугунными. На нее вновь надевали повязку, а после поднимали на руки и несли обратно в комнату. Уже там ее усаживали на табуретку, небрежно придерживая за плечо жесткими пальцами, расплетали сложную прическу и снимали дорогие красивые одежды. Голоса – и реальные, и другие – звучали как будто бы на отдалении, и ей казалось, что еще чуть-чуть – и она вновь падет во тьму.       Страх пробуждался в ней и сгонял сон – она цеплялась непослушными пальцами за юбки и заплетающимся языком умоляла не оставлять ее, но никто не слушал. Тяжелый ошейник насмешливо звенел цепями при каждом движении, и она чувствовала, что готова расплакаться. Невидимый душитель обнимал ее со спины, ворковал множеством голосов, и она думала, что потеряет сознание в любой момент – голова шла кругом и раскалывалась от боли.       Она никогда не оставалась одна – бесчисленное количество теней плясало в углах, опасливо обходя по широкой дуге приглушенное пламя свечей, а когда люди уходили, забирая с собой свет, набрасывались на нее, как голодные собаки на кости.       И она снова падала во тьму, из которой не было выхода.