И однажды... все изменилось...

Поцелуй был сначала теплым и мягким, а затем стал всё более требовательным. Бушующие эмоции, которые мучили их все это время, внезапно нахлынули, поглощая их без остатка, и они отчаянно вцепились друг в друга. Его трость со стуком упала на землю, одной рукой он обхватил её затылок, а другой крепко прижал к себе. Эмма прикусила зубами его нижнюю губу и он застонал. — Я не хочу, чтобы ты меня ненавидела, — едва слышно прошептал Голд, с трудом оторвавшись от её губ. — Тогда не давай мне повода, — выдохнула ему в губы Эмма, и вновь поцеловала. Этот поцелуй был более нежным, почти целомудренным, но от него у Голда перехватило дыхание даже сильнее, чем от первого. Теперь первой отстранилась Эмма, и сильно сжав в кулаке его волосы, в которые она зарылась пальцами во время поцелуя, твердо, смотря ему в глаза, сказала: — Теперь говорить буду я, а ты будешь слушать. Во-первых, перестань говорить мне, чего я заслуживаю, это моя жизнь, и мне судить, чего я хочу или не хочу, и чего я заслуживаю. Во-вторых, я не знаю всех подробностей того, что случилось с твоим сыном, потому что ты мне ничего не рассказал, но я не буду допытываться, я же вижу, какую боль и страдания приносят тебе эти воспоминания. Я подожду, пока ты будешь готов и сам расскажешь, понял? — Голд просто кивнул, но ничего не сказал. — Хорошо. А теперь… Если бы ты и впрямь был монстром, то тебе это в принципе бы не волновало, ты бы не пытался меня оттолкнуть или отговорить… Просто бы воспользовался и забыл, как о сопутствующем ущербе. А насчет боли… Это часть жизни — невозможно жить, не испытав этого хоть раз… Он мог только с восхищением смотреть на Эмму. — Моя девочка… — с улыбкой прошептал Голд, легко поцеловал её в губы, потом в заалевшую щеку, и наконец в шею, как он мечтал сделать ещё тогда, в больнице. — Румпель… — еле слышно выдохнула девушка, вновь зарывшись пальцами в его волосы, и немного наклонив шею, чтобы дать ему лучший доступ. Это даже лучше, чем я думал… Чувствуя, как под его губами трепещет пульс, а дыхание девушки становилось всё более учащенным, он не чувствовал ничего, кроме блаженства. Эта девушка проникла столь глубоко под его кожу, что он теперь и при всем желании не сможет, да и вряд ли захочет избавится от неё, вырвать из своего сердца, стереть из своего разума… Моя Эмма… Сделав над собой усилие, Голд отстранился от Эммы и с сожалением сказал: — Как бы я не хотел, чтобы ты сейчас осталась со мной, тебе все же лучше уйти… Девушка нахмурилась, но прежде чем успела спросить «почему», он ласково обхватил её щеки, поцеловал в лоб, и тихо добавил: — Реджина. У нее повсюду шпионы, и если кто-то узнает… Я не могу позволить ей тебе навредить. Эта ведьма и так точит зуб на всю твою семью, и на тебя конкретно, ведь ты единственная, кто может разрушить её проклятие… — Я даже не знаю, как это сделать, — закусив губу сказала Эмма. — Я и о проклятии то знаю без году неделю, порой мне всё ещё кажется, что это все какой-то бред… Голд прижался своим лбом к её лбу, и со смешком сказал: — Уж поверь, принцесса, это не так… А насчет проклятия… Тут, я боюсь, тебе самой придется выяснять, как его разрушить… Эмма надулась и вредно пробурчала: — Ты ведь был тем, кто предсказал, что я это сделаю… Он вновь засмеялся, и поцеловал ее в нос. — Предсказания — вещь весьма непостоянная, и как точно ты это сделаешь, я могу только догадываться… Я лишь точно знаю, что это будешь ты… Эмма застонала и, стукнув его кулачком в грудь, пробормотала: — Ты совсем не помогаешь… Он только шире улыбнулся, чувствуя небывалую легкость, и прижал к себе девушку. Капризная принцесса… Моя принцесса… Голд может только себе представить ужас на лице Прекрасного, когда тот все вспомнит и узнает, что его бесценная дочь встречается с Темным. Но ему было плевать. Наверное впервые в жизни, он как никогда решительно был настроен не дать и этим отношением развалится. В этот раз он чувствовал, что с Эммой все будет иначе; он не мог потерять и её тоже. Он хотел и дальше ощущать её тепло на своей коже, тепло, не похожее ни на что, что он чувствовал раньше. Казалось, оно проникало в каждую частичку его существа и достигало самой его души. Никто другой никогда не заставлял его чувствовать себя так, как она, и он знал, что больше никто этого не сделает. Он больше не хотел давить в себе желание быть с ней, особенно теперь, когда Голд знал, что эти чувства взаимны. Он хотел беречь их и лелеять, хотел оберегать и любить эту удивительную девушку; хотел, чтобы она была счастлива, и больше всего на свете он хотел быть тем человеком, который сделает её таковой. Хотел наконец обрести свой счастливый конец. Тут он почувствовал, как дитя в животе Эммы решило напомнить о своем существовании довольно сильным пинком, который он, обнимая девушку, прекрасно почувствовал, и Эмма, судя по всему, тоже, так как ощутимо при этом вздрогнула. Румпельштильцхен слегка отстранился, и посмотрел на её живот. — Кажется, кому-то не очень нравится, когда его игнорируют, а? — подняв бровь сказал он, улыбнувшись углом губ. Эмма смутилась, и судя по тому, как слегка поморщилась, ребенок вновь начал толкаться. Сделав глубокий вдох, мужчина убрав руку с её поясницы, и нерешительно спросил: — Я могу..? Эмма только кивнула. Он робко положил ладонь на её живот и почти сразу ощутил движения под своей ладонью. Это было удивительное ощущение. Чудо новой жизни, столь решительно растущей и набирающейся сил в утробе девушки; жизнь, которая явившись на этот свет, наконец подарит Эмме семью, о которой та мечтала, ведь даже когда проклятие падет, её родители поначалу будут для неё по сути чужими людьми, пройдет много времени, прежде чем это изменится, и, глубоко в душе, он втайне мечтал стать частью этой маленькой семьи, что пока состояла из двух человек. Он уже почти смирился, что ждать разрушения проклятия придется возможно ещё десять лет, ведь присутствие здесь девушки сейчас отнюдь не значило, что оно рухнет в ближайшее время. А раз так, то поиски Бея придется отложить ещё на десятилетие, которые он мог, как бы эгоистично это не звучало, провести с Эммой и помочь ей вырастить ее сына. Румпельштильцхен не был дураком и прекрасно осознавал, что его собственный сын давно не мальчик, которого он когда-то потерял. Бей уже давно вырос и стал взрослым человеком, у которого он лишь мог попросить прощение за причиненную боль и зло, как только найдет. И всё. Но любовь к своему ребенку, которую он носил в своей душе три столетия никуда не делась, а лишь росла и накапливалась с течением времени, а так как сыну она, как и его старик, уже вряд ли будут нужны, он мог подарить их другому мальчику; мальчику, что еще до своего рождения остался без отца, но у которого уже есть такая чудесная мать, как Эмма. Голд был уверен, что ему не составит труда полюбить её сына, если мальчик хоть немного будет походить на мать, которая словно пламя притягивала к себе взоры других. — Ты ему нравишься… — тихо сказала Эмма, украдкой смахивая слезу радости и умиления, которая потекла у неё по щеке, увидев, с каким удивлением и даже благоговением мужчина касался её живота. Она не могла подавить робкую надежду в душе на то, что у её сына всё же будет папа. Почему-то Эмма была уверена, что из Голда выйдет прекрасный отец. Мужчина поднял бровь и спросил: — С чего ты так решила? — Он так бурно только на тебя реагирует… И вообще, услышав именно твой голос этот хулиган в первый раз начал пинаться… — с улыбкой сказала девушка и нерешительно положила ладошку поверх его руки, которой он всё ещё продолжал касаться её живота. — Может это потому, что он наоборот меня боится… — пессимистично сказал Голд, но руку не убрал. Ребенок, кажется, оскорбился от его слов и сильно пнул как раз туда, где лежала его ладонь. Эмма ахнула от столь активных танцев её сыночка и с усмешкой сказала: — Что-то я сомневаюсь… и как по мне, так мой пузожитель, кажется, весьма оскорблен тем, что его обвинили в трусости… Голд только засмеялся, и вдруг присел на корточки, положив обе ладони по обе сторону живота, с преувеличенным раскаянием сказал: — Прощу прощения, маленький принц. Я не хотел оскорбить вашу честь… Ребенок ещё раз слабо зашевелился под его руками и наконец угомонился. Мужчина поднял трость, которая все это время валялась на полу и, опираясь на неё, встал и посмотрел на Эмму, которая сияющими глазами смотрела на него, вытирая слезы, текущие из них. Девушка искренне была тронута проявлением нежности с его стороны по отношению к её сыну. — Ну что ты, моя хорошая… — ласково сказал он и погладил её по щеке. — Не плачь… Эмма тряхнула головой, и дрожащим голосом сказала: — Я не плачу. Это всё дурацкие гормоны… Он просто улыбнулся. Эмма тем временем успокоилась, и глубоко вздохнув сказала: — Ладно, я пошла… Ты прав насчет Реджины: то, что я про неё знаю не утешает меня, и я как можно дольше хотела бы избегать с ней встречи. Кстати, ты любишь рагу? Голд удивленно поднял бровь, и спросил: — Предположим, люблю. А с чего вдруг такой вопрос? — и игриво добавил: — Неужто ты хочешь приготовить мне ужин на День Святого Валентина? — Не поверишь, но я все же умею готовить… — с сарказмом сказала Эмма, а потом нахмурилась и удивленно спросила: — Сегодня и вправду День Святого Валентина? Он не смог сдержать смех. — Да, принцесса… Сегодня День Святого Валентина. — Вот черт! Я и внимания не обратила, — ошарашенно сказала Эмма. Голд широко улыбнулся и игриво спросил: — Так что все-таки с ужином? Кормить-то меня будешь? — Да, я накормлю тебя ужином, ехидна ты этакая, — закатив глаза сказала девушка. — С нетерпением буду ждать. Эмма ударила его в грудь кулачком и, прощаясь на ходу, пошла к двери. Выйдя на улицу, она на секунду замерла и прижала ладони к горящим щекам. Боже мой! Кажется, я, как последняя дурочка, втрескалась в Румпельштильцхена! Вот уж, если мне и вправду удастся разрушить проклятие, мои родители-то обрадуются!

***

Но когда она вернулась домой, ее ждал сюрприз. Едва она поднялась на крыльцо, придерживая одной рукой подол платья, а в другой неся пакеты, первым делом Эмма увидела, что дверь в особняк слегка приоткрыта. На секунду она заколебалась. Может я сама забыла закрыть дверь? У меня ведь в последнее время беда с памятью… И это была правда. Чем больше становился её живот, тем более рассеянной она становилась, но врач, у которого Эмма была пару дней назад уверил, что в её состоянии — это нормально. Поэтому девушка с опаской и надеждой, что это все же она забыла закрыть дверь, а не к ним влезли воры, медленно открыла дверь и вошла. Звук разбитого стекла, раздавшийся где-то в глубине дома, подтвердил её самые худшие опасения. Эмма облизав в миг пересохшие губы, поставила пакеты с покупками на пол и, настороженно оглядываясь, начала красться к телефону, что стоял неподалеку от двери. Тихо сняв трубку с рычага, Эмма стала быстро набирать номер полицейского участка. Закусив губу, она нетерпеливо слушала гудки, но тут за её спиной раздался голос. — А ты кто еще такая? Эмма обернулась. Говоривший оказался грузным мужчиной лет пятидесяти, в кепке и куртке с эмблемой… цветочного магазина?! Что за черт?! — Вообще-то я здесь живу, — вскинув голову ответила Эмма, внутренне трясясь от страха. — А вот что здесь делаете?.. Но прежде чем она договорила, мужчина вдруг поднял руку в которой был зажат пистолет и дрожащим голосом сказал: — Я не хочу причинять тебе боль. Поэтому лучше положи трубку. Эмма, испуганно взирая на него, стала класть трубку, но вместо рычага она положила её рядом, надеясь, что мужчина этого не заметит. Тот не заметил. Он кажется был больше занять тем, что пытаясь удержать пистолет, так как его руки безбожно тряслись. Но от этого Эмма только еще сильнее испугалась, в былые времена она может бы и не боялась, по крайней мере, не так сильно, но теперь ей нужно было думать не только о себе, и она почувствовала, как волна паники и страха за ребенка угрожала затопить её приливной волной. — Все. Положила. Чего вы хотите? Но мужчина лишь сглотнул, и рявкнул: — Иди в гостиную! Эмма медленно стала пятиться, обнимая руками живот, и тихо молилась, чтобы Грэм всё же ответил на звонок телефона, связь на котором она не сбросила. Остановившись посреди теперь перевернутой к верху дном комнаты, Эмма вновь тихо спросила: — Что вам нужно? Забирайте что хотите, только не трогайте меня и не вредите моему ребенку. Мужчина моргнул и посмотрел на ее живот, словно только сейчас понял, что она беременна. — Быстро же он нашел замену моей девочке… — пробормотал себе под нос мужчина, а потом повысив голос рявкнул: — Где чашка? Мне нужна чашка! Он уже полдома перерыл в поисках чашки, которую ему сказала найти здесь мадам мэр, но он так её и не нашел. Эмма растерянно нахмурилась и непонимающе спросила: — Какая чашка? О чем вы говорите? — С отколотым краем! Она должна была быть здесь! Девушка вновь растерянно захлопала глазами, не понимая, зачем мужчине разбитая чашка. Но тут она вспомнила, как в одном из шкафов во время уборки видела чайную фарфоровую чашечку, как раз с отбитым краем, она тогда еще удивилась, зачем Голд её хранит, но пожав плечами подумала, вдруг это тоже какой антиквариат и вернула её на место. — Я-я, кажется, знаю о чем вы… — тихо сказала она, переводя взгляд с мужчины на пистолет и обратно. — Ну! Так неси! — крикнул в ответ мужчина. Эмма подошла к нужному шкафу и подрагивающими руками открыв дверцы, достала ту самую чашку. Протянув её мужчине, Эмма чувствуя, как к глазам вновь подкатывают слезы, сказала: — Это она вам нужна? Судя по взгляду мужчины, так и было. — Забирайте. И уходите. Пожалуйста. Мужчина выхватил чашку из рук Эммы, которая сразу обняла ими живот. Пару секунд он смотрел на фарфоровое изделие, после чего вдруг повернулся к ней, и сказал: — Я не могу тебя отпустить. И прежде чем Эмма успела даже вскрикнуть, он взмахнул рукой и со всего маху ударил рукоятью пистолета ей в висок.