"Мы в жизни любим только раз, А после ищем лишь похожих."
"Пиздабольничество", — с твердой уверенностью мог бы сказать Хайд, глядя на Тодороки недели две назад. Сейчас уже не может, все чаще подлавливая себя на мысли, что он невольно сравнивает Лихта с Офелией. И находит между ними сходства — горячие руки, мягкие губы, пахнущие сладким шампунем волосы, легкие поцелуи в щеку, изгиб шеи или даже в лоб, но только не в губы. В этих, казалось бы, незначительных мелочах он часто был на нее похож, очень сильно похож. Но в то же время абсолютно отличался. Иссиня-черные волосы вместо светло-пшеничных. Холодные ультрамариновые глаза вместо мягких изумрудных (и, ах, какая жалость, что об этом Хайд узнает только с фотографий девушки). И колкие фразы вместо милых нежностей. Лихт был таким и другим одновременно. И Лоулесс, если честно, не знает, нравятся ли ему черты сходства или же все-таки различия. Зато он точно знает: ему определенно (теперь это бесполезно отрицать) нравится Лихт. Сейчас, правда, Хайд не особо задумывается об этой теме — он тянет соулмейта за край едва ли не до дыр заношенной (и, кажется, горячо любимой) футболки и уговаривает его полежать на кровати, в теплом и уютном царстве подушек и одеял, хотя бы еще пару минут. И очень огорчается, когда Лихт, треснув его по рукам, с ворчанием уходит в ванную. В своем "царстве" Хайд на время остается один, наслаждаясь оставшимся после парня теплом — скоро оно исчезнет, потому что Лоулесс отчего-то не имел способности согревать вещи. Когда это наконец происходит, Хайд с сожалением поднимется с холодной кровати и тоже идет в уже освободившуюся ванную комнату. Там за эти сутки с небольшим у него уже появились и полотенце, и зубная щетка, и что-то еще, так что вполне можно считать себя едва ли не полноправным жителем этой квартиры. Так, глядишь, Лихт и прописку оформит. — Ты в курсе, что непозволительно много ешь? — интересуется Тодороки, глядя на то, как Хайд насыпает себе в тарелку хлопья и заливает их молоком, — я скоро начну брать с тебя деньги за проживание. Блондин обреченно вздыхает — нет, до прописки все-таки еще далеко. — За все это, ангел, я плачу тебе своей безграничной любовью. — Нет, спасибо, будь добр, плати деньгами. Мне твоя любовь и даром не нужна. Хайд смотрит на Лихта с осуждением. А тот на него — с раздражением. Ну что за прелестная парочка. И уже после завтрака, когда Тодороки будет с самым агрессивным видом мыть посуду, до скрипа натирая ее специальной губкой, Хайд снова обнимет его со спины, уткнется носом в мягкие волосы и прошепчет тихое "спасибо", пользуясь тем, что сейчас Лихт не сможет его ударить. Ну а Лихт, если честно, даже если бы и мог, то не стал бы этого делать. По крайней мере, не в этот раз. Лихт точно похож на Офелию. По крайней мере, до тех пор, пока не узнает, что Хайд выложил в Инстаграм их совместное фото, сделанное, когда Тодороки на что-то отвлекся: вот тогда то он возвращается в свое обычное состояние — готов обматерить и отпинать практически все в этом мире (за исключением котят, щеночков и других милых животных (Хайд не в счет), потому что, ну, он же не изверг какой-то). Лоулесс на все это лишь усмехается и предлагает Лихту завести свой аккаунт, чтобы выкладывать туда фото "ангельских будней". Брюнет в ответ показывает ему средний палец, а сам всерьез задумывается об этой идее — свои фото, конечно же, он выкладывать не планирует, а вот смотреть видео с котятками еще и в Инстаграме можно вполне. И глядя на то, как Лихт с самым серьезным видом агрессивно тыкает что-то у себя в телефоне, Хайд снова усмехается. Все-таки, соулмейт у него действительно прекрасный (хоть временами странный и грубый. Но это уже мелочи).***
— Та-ак, чем ты вообще занимаешься по жизни? — интересуется Лихт. Но, скорее для того, чтобы разбавить тишину, а не из интереса. Молчание и излишне заинтересованный взгляд Хайда, направленный на него, в какой-то степени напрягали. — Пытаюсь влюбить в себя ангела, — честно отзывается Лоулесс с лихтовской кровати, в которую он вернулся практически сразу после завтрака. — То есть, безработный? — уточняет брюнет. — А, так вот ты о чем. Я думал, что Махиру тебе об этом рассказал уже. Я актер, причем вполне успешный, если ты не знал и не слышал, — не без хвастовства замечает он, — кстати, сегодня у меня репетиция в десять, — оба парня одновременно поднимают глаза на висящие на стене часы, — твою мать! — именно с этими словами Хайд вскакивает с кровати. Что совсем не удивительно, учитывая, что до десяти оставались какие-то двадцать минут. А ведь до театра еще нужно добраться. А перед этим одеться и что-то сделать с волосами, чтобы они не торчали в разные стороны острыми прядями, иначе Гил снова надает по ушам за неподобающий хорошему актеру вид. К слову о волосах — эти "ежиные иголки" и стали основной причиной, по которой Тодороки нередко называет Хайда ежом. По крайней мере, так он и ответил на вопрос блондина по этой теме. Подавляя недовольство по поводу того, что Хайд по-хозяйски роется в его шкафу, двигая вешалки с одеждой, Лихт какое-то время молчит, а после интересуется: — Почему не оденешься в свои вещи? Твоя квартира напротив моей. — Там такой бардак, а у меня действительно очень мало времени, ангел. К тому же, я куда-то убрал свои ключи, а их поиск может затянуться надолго. Из недр шкафа Хайд извлекает подходящую белую рубашку, скидывает с себя толстовку и надевает ее. То же самое происходит с домашними штанами, которые он заменяет на черные джинсы (хорошо хоть, что у Лихта имелись не только белые). Пользуясь тем, что Тодороки отвлекся на пришедшее от кого-то сообщение, Хайд берет с кровати собственный телефон и выходит в коридор. Через какое-то время слышится хлопок двери, и лишь тогда Лихт отвлекается от сообщения и понимает, что Лоулесс ушел, кстати, оставив толстовку и штаны валяться на полу (не удивительно теперь, почему у него дома бардак). Кажется, ушел полностью в его одежде. Эти подозрения подтверждаются, когда Лихт тоже выходит в коридор, чтобы проверить наличие своих вещей — куртка, шарф и даже ботинки отсутствуют. А буквально через пару минут ему приходит голосовое сообщение от Кранца с подобным содержанием: "Представляешь, только что мимо меня пробежал парень в точно таких же вещах как у тебя. Я даже сначала подумал, что это ты в блондина перекрасился и бе́гом по театру в куртке занялся. Но нет, это оказался Хайд. Ну, помнишь, я тебе о нем когда-то рассказывал? Он еще у Гила работает. Вот, это он был. Кажется, на репетицию опаздывает, а Гильденштерн такое не шибко терпит. Хотя этот Хайд у него вроде в любимчиках, как я слышал. Кстати, у них скоро концерт в этом же театре будет, не хочешь сходить?" Мысленно поражаясь тому, как этот человек может вложить столь бурный поток информации и даже сплетен в свою речь, Лихт переслушивает сообщение еще раз, чтобы ответить на все поставленные вопросы. Лихт: я помню, кто такой Хайд, но абсолютно не понимаю, зачем ты мне о нем рассказываешь. И хватит верить всем слухам, еще скажи, что он спит с Гилом за свое место в театре. И я не хочу идти на их концерт. А если и захочу, ты об этом точно не узнаешь, Кранц. Кранц: может и спит, этого я не знаю. А от концерта зря отказываешься. Кранц: кстати, насчет концертов. Ты все еще не ответил на мое самое первое сообщение: придешь сегодня репетировать или нет? Лихт: да, скоро приду. Решу только одну проблему. Кранц: окей, тогда я возьму ключи от зала. Ты помнишь, где меня найти. Лихт: угу. Лихт вздыхает. Такое ощущение, что с появлением в его жизни Хайда все пошло наперекосяк, начиная с душевного равновесия и заканчивая курткой, которую тот так некстати забрал. — Так, ладно, я просто возьму его куртку, чтобы не мерзнуть в пальто, — убеждает самого себя Тодороки, разыскивая по ящикам ключи от квартиры Хайда, — ничего страшного ведь не произойдет. Можно смело сказать, что этот момент и стал переломным — именно с него вся одежда парней стала общей, ведь схожие строения тел позволяли беспрепятственно таскать шмотки друг друга. Разница была лишь в том, что у Лоулесса преобладали яркие футболки и толстовки с дурацкими принтами, типа играющей на гитаре голубой собаки, в то время как подавляющая часть вещей Лихта была черного, серого или темно-синего цвета. Так или иначе, но ярко-оранжевую куртку Хайда брюнет все-таки надел. К счастью, в театре существовала такая прекрасная вещь как гардероб, где Лихта хорошо знали и куда он отдал свою(-чужую) курточку. Если бы Кранц увидел его в ней — точно заподозрил бы что-то неладное. Но в кабинете Розена он появляется только в своей любимой черной толстовке. — Рад тебя видеть, — улыбается Кранц, поднимается из-за стола, чтобы отдать племяннику ключи и заодно пожать руку в знак приветствия. — Я тоже, — улыбается Лихт в ответ и даже ничуть не кривит душой — видеть мужчину он всегда рад, хоть тот и та еще "болтушка". Правда сейчас особо разговаривать с Розеном он не намерен, ведь в планах у него была репетиция, — ладно, я пойду, наверное. Все-таки, концерт уже скоро. — А вот надо было заранее готовиться, — в шутку корит его Кранц, — не забудь только ключи обратно принести. — Не забуду, ты ведь знаешь. — Да я шучу, — еще шире улыбается мужчина. И Лихт опять не может не улыбнуться в ответ.***
Сколько Лихт себя помнит, музыка всегда была неотъемлемой частью его жизни. С раннего детства он увлекался музыкальными игрушками, такими как, например, ксилофон или пластмассовая дудочка. Когда стал постарше, загорелся идеей научиться играть на пианино, как его мама, и много времени потратил на усердные тренировки. В школьном возрасте также овладел игрой на скрипке по наставлениям отца. Во времена обучения в университете даже написал несколько собственных композиций. Затем были концерты, несколько десятков. И именно тогда Тодороки понял, что это совсем не то, чего он хочет. Громкие аплодисменты и пафосные хвалебные речи не были для него признаком зрительской симпатии — лишь раздражали после утомительного выступления, ну а валящиеся вопросы журналистов попросту выводили из себя, хоть он и не показывал. А ещё были "концерты на заказ" — на "вечеринке" какого-нибудь знакомого семьи по поводу его дня рождения, чаще свадьбы или другого торжества. Овации и похвалы от слушателей там были тоже, но совсем отличались — шли от чистого сердца. Это не так сложно заметить: когда человек чем-то восхищен, на какое-то время он замирает, буквально столбенея и не имея возможности пошевелиться или сказать хотя бы слово. Лишь потом, когда некое наваждение пропадало, и человек брал над собой контроль, он начинал выражать свои эмоции известным всем способом — аплодисментами. И для Лихта эти короткие паузы после окончания мелодии, эти застывшие люди, что отложили от себя телефон, вилку или бокал, все эти вроде незначительные вещи говорили о том, что его труд оценен. Выступать Тодороки соглашался, конечно же, не у всех — только у тех людей, которые действительно были друзьями семьи (а и таких было много). А предложения знакомых друзей бабушки соседки с конца города он предпочитал отклонять, ведь с большей вероятностью они "заказали" парня лишь из-за того, что им сообщали о его успехе у публики. Можно сказать, что целью Тодороки, причиной, по которой он вообще приходил на эти мероприятия, было желание "зацепить" своих слушателей — музыкой перевернуть что-то внутри каждого и заставить задуматься о своем. Ведь эмоции, которые он вызывает, и являлись для любого музыканта главным показателем и оценкой его трудов. Так или иначе, но "концерт" (а если выражаться предельно точно — свадебный подарок для одной из лучших подруг матери по просьбе ее мужа, который хорошо знает, как она восхищается игрой Лихта) скоро состоится. Сыграть что-нибудь для гостей лишь на первый взгляд просто. Но для каждого события нужно подобрать соответствующую мелодию, а затем отрепетировать и исполнить ее так, чтобы все выглядело и звучало безупречно. Именно для этого Лихт и брал у Кранца (который являлся владельцем данного театра) ключи от музыкального зала, где проводил свои репетиции. К слову, репетировал он не только перед выступлениями, иногда просто приходил в свои выходные, чтобы поиграть в собственное удовольствие, ну и, конечно же, чтобы не "потерять" навык. В такие дни Лихт еще позволял себе вдоволь пообщаться с Розеном и, по совместительству, узнать о всех важных и неважных событиях в театре. Только сегодня Тодороки вспомнил, что не раз слышал о Хайде еще до знакомства с ним: от Кранца, от Махиру, от Куро даже. Все-таки, не зря говорят, что слухи о человеке идут далеко впереди него. А еще, нынешняя участь Лоулесса в какой-то степени беспокоила Лихта. "Надеюсь, его уволили", — мстительно думал он, открывая крышку пианино и выбирая нужные ноты — их он не особо любил, но на репетициях использовал, — "Будет знать, как чужие куртки брать. И опаздывать".***
Хайд: хей, ангел, у меня кончилась репетиция. Купить тебе что-нибудь в супермаркете в знак нашей "очень крепкой мужской дружбы"?:))) Лихт: купи себе мозги и совесть. Хайд: окей, значит я беру торт. Какой лучше: клубничный или шоколадный? Лихт:..........клубничный........ Лихт: кстати, ты уже в магазине? Хайд: неа, пока что стою у гардероба в театре. Лихт: жди меня там и никуда не уходи Хайд: жду :0 Лихт захлопывает крышку и без того многострадального, повидавшего жизнь пианино, быстро собирает ноты в папку, заталкивает ее в портфель и, заперев за собой зал, едва ли не бежит к Кранцу в кабинет — отдать ключи и попрощаться. А потом можно и Хайду идти по ушам давать. — Не ожидал тебя тут увидеть, ангелочек, — несколько удивленно сообщает Хайд. Уже после того, как получает от Лихта подзатыльник за куртку, в которую он по-прежнему одет, — следишь за мной небось? — Хватит молоть языком, раздевайся, — огрызается Тодороки и отдает номерок гардеробщице. — Оу-у, вот так сразу? Я, конечно, не против, ангел, но не при людях же.. — Тц, идиот, куртку мою снимай, — шипит брюнет, протягивая Хайду его, оранжевую. — Так бы сразу и сказал, — бормочет тот, расстегивая и снимая лихтовскую курточку, — а то "раздевайся". Откуда я должен знать, что ты имеешь в виду. После завершения обмена одеждой парни выходят на улицу и направляются в сторону ближайшего супермаркета — за тортом и не только.***
— И все-таки, ангел, пролей мне свет своей ангельской правдой — что ты делал в театре? — интересуется Лоулесс уже когда они идут по направлению дома. Оба несут по несколько пакетов в каждой руке, потому что то самое "и не только" оказалось просто огромнейшим списком. К слову, платил за все Хайд в качестве компенсации за съеденное у Лихта. — Можно сказать, тоже репетировал, — лениво отзывается Тодороки, — не знаю, говорил тебе Широта или нет, но иногда я выступаю на заказ с игрой на пианино. Грубо говоря, это мое хобби помимо основной работы бариста. — У-у-у, понятно, — задумчиво тянет Хайд, — как по мне, уметь играть на чем-то действительно круто. Хотел бы и я уметь что-нибудь подобное.. — Ты прекрасно играешь на нервах. Можешь этим гордиться. — Да ну тебя, ангел. Вот и почему ты такой вредный. Лихт лишь недовольно фырчит в ответ. Доказывать что-либо Лоулессу сейчас у него нет ни сил, ни желания. До дома они так и доходят молча. Не договариваясь, идут в квартиру Тодороки, которая за последние несколько дней стала их постоянным местом обитания (ну, для Лихта так и было, а вот Хайд никак не хотел возвращаться к себе), распихивают продукты по полкам, не убирая только нужные, а после этого Лихт оставляет Лоулесса одного на кухне, "приказав" что-нибудь приготовить — ну точно забыл ту ситуацию с мукой и содой. Ну или просто готов без сожаления распрощаться со своей плитой и кухней вообще. К счастью, все проходит нормально. Хайд вполне успешно готовит карри, даже не опрокидывает на себя тарелки, когда несет еду к Лихту в спальню, где они, за просмотром телевизора, ужинают. — Кстати, ангел, — неожиданно начинает Хайд. "Совсем не кстати", — мысленно делает себе замечание, но продолжает начатую мысль, — пообещай, что когда-нибудь обязательно сыграешь на пианино лично для меня. — Угу. — Ну что за "угу"? — начинает капризничать Лоулесс, недовольный, что Лихт уделяет ему так мало внимания. Поэтому наваливается на сидящего Тодороки сзади, заключая его в свои крепкие объятия, — скажи: "конечно сыграю, любимый". И с чувством это скажи, от чистого сердца. — Еж, если не замолчишь, я сыграю на твоем позвоночнике. Предварительно вынув его из тебя, — бубнит Тодороки, — еще могу на ребрах. Тебе что больше по вкусу? — и усмехается. — Ты супер-садист, Лихт, — раздосадованно отвечает блондин и пытается надавить на жалость, — я то думал, что ты меня лю-юбишь, а ты во-от какой.. Тодороки недовольно цокает и ничего не говорит — он скорее язык себе откусит, чем признается, что Хайд ему действительно симпатичен, хоть так оно и есть. Лоулесс какое-то время еще что-то ворчит про лихтовскую "нелюбовь", а после так и засыпает — прижимаясь к своему соулмейту, хоть положение и не самое удобное для сна. Как только Лихт это понимает, аккуратно, стараясь не разбудить, перекладывает Хайда на кровать, вспоминает свои же слова о заботливой жене, хмыкает и накрывает парня одеялом. А через какое-то время ложится спать и сам, не забыв отправить Махиру сообщение-отчет о том, что они друг друга пока что не убили. Тот ведь волнуется все-таки. Ну а на кухне в холодильнике так и остается нетронутым клубничный торт.