***
— Чистый-светлый ангелок на небесах сидел, Чистый-светлый ангелок песни мертвым пел: "Спите-спите, ваш покой я буду охранять, Здесь, в Раю, придется вечность дни вам коротать". Устроившись на сухой желтой траве, светловолосая девушка гладила Лихта по голове, покоящейся на ее коленях, и тихо напевала себе под нос. — Чистый-светлый ангелок, но свет его исчез; Чистый-светлый ангелок: был согнан он с небес. Этот ангел крылья не вернет уж никогда, Сущность ведь его в Аду отныне навсегда. Тодороки был неестественно бледен, словно фарфоровая кукла, а не человек, но по медленно поднимающейся и опускающейся от дыхания груди было видно, что он не мертв, а лишь крепко спит. — Чистый-светлый ангелок уж больше не поет, Чистый-светлый ангелок в Аду теперь гниет. Оказался грешен тот, кто проповедь читал, И его мгновенно тот, что Свыше, покарал. Странно улыбаясь, Офелия перебирала черные пряди его волос. Хайд же нерешительно топтался на месте, не смея подойти хоть немного ближе или произнести хоть слово — это абсолютно не та Офелия, которую он знал, помнил и любил. Не та, чужая. — Грешники, что считают себя святыми, — медленно, растягивая гласные, певуче даже, произносит девушка, — занимают в Аду отдельное, увы, не самое почетное место. Знал об этом? Богохульство. Лоулесс молчит, внимательно следя за плавными движениями девушки — будто вот-вот выхватит из складок пышного платья нож и... — Почему ты говоришь подобное? — все же находит в себе силы спросить он, — почему ты говоришь подобное после того, как оставила меня с какой-то запиской на прощание? Улыбка с лица Офелии сходит (Хайд начинает дрожать), блондинка хмурится и убирает руки от Лихта, внимательно глядя Лоулессу в глаза. — Я говорю это потому, — Офелия проводит указательным пальцем по шее Тодороки, отчего по тому месту из образовавшейся раны течет кровь. Хайд вновь замирает, — что он мне не нравится. Не хочу, чтобы вы были вместе.***
Судьба все-таки чертовски несправедлива, раз зачастую делает абсолютно неподходящих друг другу людей соулмейтами. Офелия в этой несправедливости убеждается вновь, когда смотрит в зеркало на свое отражение, в то время как на ее телефон продолжают приходить сообщения с предложением встретиться еще раз от совершенно ненужного ей человека. В это время где-то в гостинной Хайд злится на то, что он не понимает, сочетается ли его одежда по цвету. Офелия различает цвета. Хайд, увы, нет. Девушка тихо вздыхает и опускается на пол возле раковины, прислоняясь спиной к стене — у нее ни за что не хватит духу рассказать обо всем Лоулессу сейчас. Офелия лишь снова принимает свой обычный вид и возвращается к Хайду. Правда все равно рано или поздно будет раскрыта. Она не станет говорить ничего, но постарается, чтобы этот год стал для них лучшим, если впереди ее ждет конец. Ложь ради того, чтобы не сломить Хайда раньше времени, чтобы он хоть немного побыл действительно счастливым вместе с ней, а что будет потом уже не столь для нее важно. Эгоистично? Да, еще как, но другой выход она и не желала рассматривать, хотела провести возможный остаток жизни в счастье. План своего ухода Офелия продумала заранее — скрыться в лесу, оставив Хайду записку, в которой она расскажет все, что не могла сказать весь год. Девушка знала точное время. Если умрет не она — просто вернется к Хайду и заберет записку; ну а уж если она, то так и останется в этом лесу, зная, что Хайд все равно не найдет ее тело — место она тоже выбрала, да и сам Лоулесс не станет спорить с этой просьбой, указанной на бумажке. Офелию будут считать пропавшей без вести. Офелия закрывает глаза с молчаливой надеждой, что парень сможет принять ее смерть. Хайд не принимает, он не хочет принимать — все было слишком хорошо, чтобы окончиться вот так, как в каком-то глупом романе. Жизнь Лоулесса на этом моменте переламывается как сухая ветка, на которую неосторожно наступили. Хайду всего девятнадцать, а он уже не знает, имеет ли смысл продолжать все это.Когда причины больше нет, Весна кончается так быстро, Как будто пачка сигарет.. И это утро точно выстрел.
Хайд смотрит на землю, на проходящих вдалеке людей с крыши высокой заброшенной много лет назад многоэтажки, курит взатяг свою последнюю сигарету и тщетно пытается найти в уголках своих мыслей причину не шагать, а остаться и дальше существовать в этом мире. "Я надеюсь, что ты сможешь принять это и продолжишь жить и быть счастливым без меня", — гласит одна из строк той самой записки. И, если честно, это выглядит для Хайда еще большим издевательством со стороны девушки — будто она действительно просто сбежала от него, сыграв столь злую шутку. Лоулесс бросает с крыши окурок и уже почти сбрасывается следом. Единственное, что его останавливает —***
Лихт зевает, а затем с неким удивлением смотрит на дверной проем: все-таки сонный Хайд в огромной толстовке, в широких спортивных штанах, в длинных фиолетовых носках с зелеными грибами (Тодороки даже знать не хочет, где тот их достал) и накинувший на плечи плед — зрелище странное и забавное, учитывая, что сам Лихт сидит в футболке и коротких шортах, а в квартире около двадцати одного градуса тепла. — Может обогреватель включить? — заботливо интересуется Лихт, пока недовольный кокон, то есть Лоулесс, усаживается на стул и шмыгает носом. — Лучше сделай мне кофе, — глухо просит он, а после мрачно добавляет, — кажется, я заболеваю. Так что Гил точно меня убьет, — Лихт ставит перед ним огромную кружку кофе, — это как мое проклятье — мерзнуть и болеть каждую зиму, — Хайд делает большой глоток и чуть морщится — обжигает язык, — и не зиму тоже. В воспоминаниях по-прежнему присутствуют ледяные углы приютского помещения, в котором он рос. Тонкие, не греющие одеяла, холодные трубы и батареи, фиолетовые пальцы и стучащие зубы. Детство всегда ассоциировалось у Лоулесса с бесконечным холодом, который из промерзших стен***
Обоюдное игнорирование первым, все же, нарушает Хайд — не выдерживает этой отстраненности Тодороки и молча прижимается к нему, когда тот садится на кровать. Лихт не обнимает в ответ, но и не отталкивает Лоулесса от себя. И лишь через несколько минут спрашивает все с той же ледяной интонацией, что и днем: — Это правда, что ты продолжаешь встречаться с девушками? Хайд чуть ощутимо вздрагивает от неожиданного вопроса, отстраняется и смотрит Лихту в глаза — в них лишь равнодушие и ничего больше. — Н-нет, — блондин прижимается вновь, уже крепче, — снимки старые, еще с прошлого года. И когда Тодороки лишь кратко кивает в ответ, Хайд понимает и признаёт, что запутался окончательно — что же на самом деле к нему чувствует Лихт, он то заботлив, то, наоборот, апатичен по отношению к нему как сейчас. Не без повода, но уж лучше бы он орал, чем молчал. Лихт, честно говоря, запутался тоже — но был четко уверен в том, что внимание Хайда к остальным выводило его из себя. А еще он знал про Офелию и про сохранившиеся чувства блондина к ней. Тодороки понимал, что испытывает ревность, но не желал признавать этого даже для самого себя, что уж тут говорить про остальных.***
— Ты изменился, — негромко замечает Куро, искоса поглядывая на брата. — Что-о? Вовсе нет, я такой же, как и прежде, — Лоулесс с легким непониманием смотрит на Куро и улыбается шире, — а что по-твоему изменилось, братец? — Смотришь иначе. Хайд округляет глаза и достает из кармана телефон, чтобы посмотреть на свое отражение. — В твои глаза вернулся блеск, а взгляд стал живым, как раньше. Хайд смотрит на себя еще раз, но не замечает ничего. — Тебе кажется, братец, ничего не изменилось. СлиппиЭш пожимает плечами — "Потом поймет". Хайд понимает только сейчас — с появлением в его жизни Лихта он действительно стал другим: улыбается искренне, курить стал меньше, даже навязчивое желание сделать себе больно пропадало. У него появился тот, к кому можно прижаться холодной ночью, кому можно рассказать какую-нибудь глупость или, наоборот, важную тайну, кого можно обнимать-обнимать без остановок длинными вечерами, кому просто можно довериться. Тодороки и правда особенный. — Знаешь, Лихт, — неуверенно начинает Лоулесс свою речь, выдыхая слова соулмейту куда-то в ухо, — я просто боялся оставаться в одиночестве. Я не хочу тебя отпускать.***
Острое лезвие резко скользит по еще старым шрамам, надрывая и разрезая бледную кожу — сначала отдельными каплями, а потом целым потоком кровь течет на дотоле белый и чистый кафельный пол в ванной. — Я переночую сегодня у себя. Думаю, нам обоим нужно немного времени, чтобы побыть наедине с собой. Хайд сползает по стене вниз, прислоняясь к ней спиной и устраиваясь на полу, выставив окровавленные руки перед собой. Хочется закричать так, чтобы услышали все соседи, но из горла вырываются только тихие всхлипы и хрипы. По телу проходит озноб, Хайд закрывает глаза и покрепче стискивает зубы. Температура, кажется, поднимается еще больше.Этот твой кошмар не прекратится никогда. Жалкой ложью душу не спасешь. Хайд освободился, чтоб остаться навсегда. Чтобы жить, когда и ты умрешь*.
Лоулесс опускается и ложится на пол, не обращая внимания на то, что лихтовская серая футболка пачкается в крови — плевать, если честно. Хочется закрыть глаза и не открывать их больше никогда, всё равно в жизни какая-то сплошная хуетабень. Иногда (всегда) складывается ощущение, что он изначально бракованный был — ни семьи, ни любви, ничего. Хайд закрывает глаза и больше не открывает их. По крайней мере, весь следующий час. В себя Лоулесс приходит от того, что его левую руку бережно обматывают бинтом. Хайд уже не на полу в ванной, а в своей кровати, одетый в чистую футболку вместо той, окровавленной. Лихт аккуратно затягивает бинт и завязывает узел, кажется, совершенно не обращая внимания на "застывший" на нем взгляд блондина, и лишь затем смотрит Хайду в глаза. — Ты мудак, — стараясь говорит холодно, но все же не справляясь с дрожью в голосе сообщает Тодороки, на что Хайд лишь кивает — полностью согласен и возражений не имеет, — ты хоть понимаешь, что вполне мог умереть? Хайд кивает еще раз и опускает голову вниз — глаза у Лихта красные и крайне уставшие, и Лоулесс хорошо понимает, что в этом его вина. — Я все еще нравлюсь тебе даже с этим? — тихо спрашивает Хайд, боясь в ответ услышать твердое "нет", которое мгновенно уничтожит его. — Когда человек нравится тебе, ты не видишь в нем недостатков, — хмыкает Лихт и прижимает Лоулесса к себе, — а если ты любишь его, то принимаешь со всеми недостатками. — С каких пор ты начал цитировать фразы из каких-то сопливых пабликов о любви? — блондин улыбается и обнимает крепче. Тепло. — Молодец, еж, ты загубил мое первое и последнее признание в любви тебе. — О, не-ет, — театрального тянет Хайд, — что же мне теперь делать? — Можешь рассказать, что тебя беспокоит. И Хайд, и Лихт становятся серьезными вновь. — Я расскажу, — честно обещает Лоулесс, — только чуть позже, ангел. Позволь мне еще немного просто пообнимать тебя в тишине.