***
— Может пойти с тобой? Тебя подвезти? Я готов подождать. Может хотя бы забрать оттуда? Купить дыню к твоему приезду? Может я всё-таки с тобой? Давай я с тобой поеду. Блин, ангел, у тебя точно один пригласительный? Кстати, в каком костюме ты будешь? Его не надо погладить? Ну вот и чего ты молчишь. Хайд слишком интенсивно заваливает брюнета вопросами и простыми фразами, пока тот с самым обреченным видом, на какой только способен, выбирает галстук, мысленно раз пять пожалев о том, что рассказал Лоулессу, куда едет. Соулмейт Лихта временами был чрезмерно гиперопекающим, хоть обстоятельства этого и не требовали. — Кстати, я буду скучать — добавляет блондин, — сильно. Тодороки вздыхает, но все же отвечает, что тоже будет скучать. Казалось, что провалявшийся пару дней дома с температурой Хайд теперь мог завоевать хоть пол мира. — Ну вот зачем ты туда такой красивый едешь? — Хайд наклоняет голову в бок, — давай скажем, что ты заболел и не можешь никуда идти. — Перестань, — хмурится Лихт, — я уезжаю всего на день, ты за это время не умрешь. Главное, не пытайся снова приготовить курицу в духовке, а то спалишь квартиру. И ножи не трогай. И на всякий случай, окна не открывай. — А окна-то почему? — Вдруг захочешь прыгнуть. А это не первый и не второй этаж. — Я похож на идиота? Тодороки поворачивается к Хайду и выдает вполне справедливое на свой взгляд — да. — Вот уж спасибо, ангел, больше всего мечтал слышать это от тебя, — Лоулесс строит привычное обиженное лицо и переворачивается с живота на спину. Что-то с характерным стуком падает на пол и закатывается под кровать. — Опять что-нибудь ломаешь? — Да нет, — Хайд достает кольцо и показывает его брюнету, — когда-то я хотел сделать Офелии предложение, но, как сам понимаешь, не вышло. Лоулесс тянется к подошедшему Лихту берет его за руку и одевает ему кольцо, которое прекрасно приходится на один из тонких пальцев. — Оно ведь женское и обручальное, прости, ангел, — Хайд неловко улыбается, тянет кольцо назад и снимает с пальца брюнета, чтобы убрать обратно. — Давай я лучше оставлю его у себя, — Тодороки забирает украшение и кладет в нагрудный карман рубашки, пока Хайд прикусывает губу и отворачивается — неловко. Лихт вообще довольно часто поступает слишком неожиданно и смущающе, взять даже тот случай с поцелуем в коридоре, когда он просто хотел проверить руки блондина. В голове у этого человека какая-то абсолютно другая вселенная, не совсем понятная Лоулессу. — Ты в костюме так неотразим, — бубнит Хайд с кровати через какое-то время, — я даже поражаюсь, как воробьи не падают с проводов от такой красоты. Вот он, Лихт Джекилланд Тодороки, во всей своей красе. Отзывчивый, внимательный, аккуратный, проницательный в конце концов, ну за что, мать вашу, Лоулессу такое счастье. — У меня просто огромные чувства к тебе, — признается он, после чего следует недолгая пауза, в которой Хайд активно теребит свои браслеты на руках — всегда так делает, когда волнуется, — очень большие. Как динозавр, — еще одна пауза, — нет, ангел, оставайся дома, и мы с тобой переспим. Давно пора. — Ну, знаешь ли, если каждому давать, поломается кровать. Хайд застывает с приоткрытым ртом, не понимая, а с каких вообще пор Лихт за такие предложения не колотит его, а отвечает подобным образом. Брюнет фырчит и все же немного улыбается. — А ты каждому до меня давал? — уточняет Хайд. — Какой ты всё-таки дурак, еж. Лихта это умиляет иногда — неловкое закусывание губы, краснеющие щеки и взгляд соулмейта, мечущийся из стороны в сторону и не знающий, за что зацепиться, только бы не на Тодороки смотреть. Сразу складывается ощущение, что стандартная система Хайда сломалась, механизм в мозгу активно пищит о поломке, сервер перезагружается, потому что после своего "короткого замыкания" он снова берет над собой контроль и продолжает ехидничать в своем стиле. — Ты тоже такой, ангелок. Не зря ведь говорят, что два сапога — пара.***
Хайд шатается из комнаты в кухню, включает и выключает телевизор, листает журналы, вытирает пыль на полках краем футболки, бесцельно смотрит в окно и заваливает Лихта глупыми сообщениями, которые тот пока что даже не просматривает, будучи не в сети. Лоулесс возвращается в свою квартиру, проверяет все тринадцать кактусов (все ли с ними в порядке), моет стоящую в раковине посуду, убирает книги в шкаф, в общем, делает все, что может, чтобы хоть немного скрасить время, пока нет Лихта.***
Тодороки не понимает. Он абсолютно, просто категорически не понимает, куда за один день мог пропасть Хайд. То ли он от скуки решил заблудиться в лесу, то ли был похищен контрабандистами, которые занимаются продажей ежей, то ли попросту шатается где-то по барам, потеряв телефон. В любом случае, если Лихт его найдет, в первую очередь пропишет профилактических пинков. — Как ты думаешь, — вызвавшийся помогать с поисками Махиру останавливается посреди улицы, чтобы передохнуть от быстрого шага, — если крикнуть что-то вроде "Шекспир отстой", Хайд появится из-за каких-нибудь кустов, чтобы отомстить? Лихт негромко фырчит, останавливаясь рядом и на всякий случай оглядываясь по сторонам. — Я думаю, что из окна выглянет какой-нибудь другой ярый любитель Шекспира и бросит в тебя утюгом, — глубокомысленно изрекает он, — а еж может быть где угодно. Кстати, он часто так пропадает? — М-м, не-а. Первые два года после смерти Офелии за ним почти всегда следил Куро, так как Лоулесс мог навредить себе, но постепенно он снижал надзор. И последние года два-три мы вообще его не контролируем, потому что он не вел себя как-то не так. Ну, если исключить то, что он иногда резал руки. Но дальше он не заходил, говорил, что это помогает ему отвлечься и что он не сделает ничего серьезного, — пояснил Махиру, — ну а после знакомства с тобой он начал выглядеть действительно счастливым, мне не кажется, что он решит что-то сделать. — Очень надеюсь. Зная Хайда даже не долгие годы, можно привыкнуть к тому, что от него приходится ждать чего угодно. И это беспокоит больше всего — из равновесия Лоулесса может вывести даже одна единственная смс-ка от Лотти (которая, вроде бы, отстала от них после того, как Лихт несколько раз весьма нелестно послал ее). Снова прыгать с крыши он вряд ли станет, но вот натворить каких-нибудь других глупостей способен вполне. Тодороки очень надеется, что блондин не решил сгнить в какой-нибудь канаве, а сейчас сидит у какого-нибудь своего брата или знакомого, выключив телефон и заставляя своего соулмейта раскаиваться во всех возможных и невозможных грехах. — Напомни, куда мы вообще идем? — Здесь неподалеку в антикварном магазине работает ДжиДжи — брат Хайда. Вдруг Лоулесс у него. — Почему бы просто не позвонить ему, как мы звонили остальным? — Ни у меня, ни у Куро нет его номера. Не переживай, мы почти пришли. — Твои слова вселяют мало надежды, — Лихт всматривается вдаль в поисках чего-нибудь, хотя бы отдаленно похожего на антикварный магазин, — "здесь неподалеку" в твоем понимании может быть как на этой улице, так и за тридцать кварталов отсюда. Широта обиженно фырчит и ускоряет шаг. Все-таки Лихт иногда невероятно неблагодарная скотина. Уж лучше бы Махиру остался дома и готовил плов, чем сейчас слушал нападки в свою сторону. Хотя Лихта вполне можно понять — он волнуется. До магазина с огромной вывеской "Антиквар", выкрашенной золотой краской, они доходят молча. Махиру проходит вперед — он-то хотя бы знаком с ДжиДжи, хоть и поверхностно — Тодороки с неудовлетворением оглядывает пыльные полки со всевозможным барахлом и нервно теребит торчащий из-под ворота куртки шнурок синей толстовки. — Если честно, мы давно не общались, — глухо сообщает ДжиДжи, наматывая на палец длинный локон черных волос, выбившихся из-под капюшона, закрывающего едва ли не половину лица парня, — так что я понятия не имею, где он может быть. Не сложно догадаться, что из магазина парни уходят ни с чем. Лихт свирепо выдыхает и в который раз безуспешно пытается дозвониться проблемному Лоулессу — абонент вне зоны действия сети. — Я его убью, — обещает Тодороки, пиная ближайший сугроб, пока Махиру мысленно пытается выстроить план поиска и дальнейших действий вообще, — а если он решил сдохнуть, то воскрешу и убью собственноручно. "Будь у меня такие отношения, я бы тоже сбежал", — думает Широта, но сразу же отгоняет эту мысль от себя — Лихт злится из-за того, что волнуется, на деле же он, максимум, отвесит Лоулессу подзатыльник и сделает вид, что вообще не переживал. Неожиданно телефон Тодороки начинает звонить, тот нервно вздрагивает и сразу же отвечает, при этом хмурясь. Махиру успевает прочитать на экране имя контакта — "Тупой еж". Все происходит именно так, как и предполагал подросток — подзатыльники, фразы по типу "ну ты и придурок" и чистая, неподдельная радость в глазах Лихта, которую тот старательно скрывает, делая вид, что сердится. Лоулесс всего лишь решил сходить еще раз "навестить" гипермаркет, чтобы все-таки купить ту сковородку, ну или что-нибудь еще. К слову, купил он и то, и другое тоже. Ну а телефон попросту снова сел от холода. Хайд смотрит на Лихта и думает, что стоило сказать хоть что-нибудь помимо "ну прости, ангел". Лихт смотрит на Хайда и думает, что "для профилактики" стоит треснуть его сковородой еще раз. Махиру смотрит на Лихта и Хайда и думает, что с большим удовольствием отметелил бы их обоих, чтобы наконец помирились как следует. Недавно подошедший после работы Куро смотрит на них всех и думает, что был бы не против сейчас заварить себе лапши и никаким образом не касаться любовных дел своего младшего брата с "отбитым ангелом". К большому сожалению, мечты Куро так и не сбываются. Он с молчаливой мольбой и укором смотрит в спину Широте, когда плетется следом за ним. Впереди снова начинают собачиться Тодороки с Лоулессом, а дома так и остается лежать одинокая и скучающая упаковка рамена. Грустно, очень грустно.***
— Посмотри, что я принес, — Хайд протягивает брюнету огромного плюшевого медведя с цветным бантом на шее и втирает что-то про Валентина, День всех влюбленных и всеобщую любовь вообще. Тодороки едва ли не начинает светиться при виде игрушки (да-да, очередная его слабость), но, поколебавшись, все же переступает через самого себя, складывает руки на груди и интересуется: — Я что, похож на ребенка? — Лоулесс согласно кивает (ну похож же), так что Тодороки хмурится еще больше, — я не стану от тебя ничего принимать после вчерашней ситуации. Ты меня достал. — Да брось, я извинился раз сто, сколько можно? Просто посмотри, какой он милый. А еще лучше, потрогай его. Лихт бережно жмет медведю лапу и тяжело вздыхает — пушистый, мягкий, просто восхитительный на ощупь. Уже недолго думая, Тодороки крепко прижимает медведя к себе, выхватив его из рук блондина, и отворачивается, направляясь в гостинную и напоследок бросив: — Медведь милый, но, будь добр, свали в туман. В этой достаточно грубой фразе, если очень постараться, можно уловить отголоски зажатого "спасибо". Хайд, видимо, старается очень сильно, раз видит благодарность — Тодороки просто не мог не оценить подарок, все-таки, он еще такой ребенок. — Пожалуйста, ангелок. Если ты имел ввиду именно "спасибо", — ухмыляется Хайд и добавляет, — кстати, а настольные игры ты любишь? — Ну, да.. — Прекрасно! Тогда раздевайся и ложись на стол — сыграем. Лихт закатывает глаза и обреченно вздыхает — ну и почему он успел забыть, какой Лоулесс иногда-почти-всегда придурок. Вообще, этот день они провели довольно нетипично. Хайд решил, что в его обязанности входит обеспечить празднование любого, даже самого незначительного (на взгляд самого Тодороки) дня, так что в первую очередь после медведя потащил его в кинотеатр. На удивление, это была не индийская мелодрама, над которой рыдал бы Хайд. Затем была прогулка по городу, очередное (уже привычное даже) валяние в сугробах. Правда в этот раз валялся только Лоулесс, потому что брюнет оказался сильнее. Драка, даже такая, безвредная для обоих, была чем-то вроде неотъемлемой части их жизни, способом выпустить накопившийся внутри пар, переводя все в шутку. Хотя, возможно, если бы Хайд перестал тупо прикалываться, этого бы не было. После холодной улицы и сугробов возвращаться в родную квартиру кажется еще большим удовольствием, там и тепло, и уютно, и приготовленные еще утром кексы с изюмом ожидают в духовке, а паста на плите. Ужин, хоть и проходит по большей части в тишине, но это даже кажется правильным — в такие моменты в словах нет необходимости. Уже будучи на кровати, Хайд устраивает руки на талии Тодороки, аккуратно кладет голову ему на плечо и прислоняется щекой к его щеке, чтобы обратить на себя внимание. — Ты красивый, — выдает он после нескольких минут тишины, кажущихся Лихту долгим часом от того, что блондин бездейственно молчит, — знал об этом? Это что-то совсем другое, отличающееся от дружеского общения и шуточных соревнований друг другу напоказ. То, в какой обстановке, а главное, каким тоном сказаны эти слова — это что-то поистине личное, а от того кажущееся еще более трепетным, так что все внутри начинает подрагивать. Лихт знает, к чему все идет. Он приподнимает голову и поворачивается к парню; чужие, нет, родные руки ложатся на спину, отчего тепло разливается по всему телу. Хайд тянется за поцелуем, но Тодороки ловко уворачивается и прижимается губами к его шее, всасывая небольшой участок кожи, чтобы оставить засос. Лоулесс начинает дышать шумно, неритмично, ведь шея одна из самых чувствительных частей его тела — Лихт будто несколько лет рядом провел, а не полтора месяца, раз так хорошо знает, до чего нужно прикоснуться, чтобы вызвать у блондина дрожь. Хайд "забирается" руками под футболку парня, чуть царапая его кожу просто потому, что нравится, как выглядят красноватые следы на бледном теле, а еще потому, что Лихт целует и трогает его совсем не так, как это делал кто-либо до него — по-особенному, так что руки сами по себе хотят сделать что-то в ответ и шарят под тканью футболки, пока сам Лоулесс тяжело дышит и жмется ближе даже от столь незначительных действий. Лихт не снимает с блондина свитер — знает, что тот вполне может замерзнуть — лишь опускает воротник, оголяя одно плечо, чтобы перейти с шеи на него. Путаясь в одежде, Лоулесс все же снимает свитер самостоятельно, оставаясь в одной майке, и убеждает брюнета в том, что он не замерзнет. — Не торопись, — упрекает его Лихт и продолжает целовать, по-прежнему избегая губ, и, черт, это вполне может сойти за квест — подбородок, щеки, виски, уши, за ними, шея, плечи, руки. Целовать в разных местах и по-разному совершенно, глядя на то, как меняется реакция Лоулесса, если это место хоть чуть более чувствительное. Ладно, стоит признать, что Хайд просто растаять готов от подобных действий. Он запрокидывает голову назад, резко выдыхает и прикрывает глаза, желая полностью отдаться этому удовольствию. Хотя бы потому, что его еще никогда не касались так — абсолютно искренне. Майку с него Лихт снимает десятью минутами позже, переходя поцелуями вниз по телу и вызывая еще большую дрожь. И вроде, ничего особо умелого он не делает: простые поцелуи, засосы и поглаживания, но какой результат. — Да где ты такому научился?.. — выдыхает Лоулесс, когда соулмейт в очередной раз доводит его до мурашек. Или все же правду говорят, что прикосновения родственной души ощущаются более четко, а от того особенно. Не отвечая на вопрос, что, скорее всего, был риторическим, Тодороки валит блондина на кровать. Хайд тянется к губам Лихта, чтобы все-таки поцеловать, но тот повторяет "маневр" и вновь прижимается к его шее. Лоулесс расправляет плечи, подаваясь вперед и чуть слышно стонет брюнету на ухо, впервые вызывая мелкие мурашки уже у него. — Ты пиздецки классный, — неожиданно даже для самого себя вырывается у Лихта. Не давая Хайду времени на то, чтобы осмыслить эти слова и ответить на них, он спешит сгладить этот промах в виде внезапного признания и стаскивает с блондина штаны. Из заднего кармана вылетают тонкие пластинки презервативов. — Только не говори, что ты.. — тянет Лихт и вопросительно смотрит Лоулессу в глаза, зная, что тот поймет. — Ну да, да, я готовился, естественно, — негромко возмущается Хайд и отводит взгляд в сторону, — я к этому целый день вел, и что такого. — Ничего. Так даже лучше. Лихт снимает с себя футболку и рукой зачесывает лезущую в глаза челку назад — блондин нервно сглатывает и впервые за вечер краснеет. Тодороки ненадолго замирает, чтобы воспользоваться моментом и как следует его рассмотреть. Тело Хайда — полотно, которое жизнь раскрасила по своему усмотрению. На этом полотне бледные созвездия родинок и россыпь веснушек перемешиваются с узорами порезов и шрамов, полученных, в частности, случайно — неудачно упал с лестницы, обжегся, неосторожно попал на себя кислотой или что-нибудь еще. На этом полотне вдоволь самых разнообразных рисунков, оставленных событиями минувших лет. Пользуясь теми минутами, что Лихт тратит на разглядывание, Лоулесс успевает вернуть дыхание в норму и даже хоть как-то упорядочить мысли. Он снимает с рук гремящие браслеты и кольца, чтобы они не мешались, кладет их на тумбочку, дотянувшись до нее, а потом сразу к Лихту — провести носом по горячей коже, запоминая приятный запах, что принадлежит лишь одному человеку. Вдоволь налюбовавшийся Тодороки наконец-то продолжает свои действия и мягко толкает Хайда обратно на кровать. Как только возбуждение накроет с головой, осмысливать происходящее в полной мере уже не получится, чувство желания завладеет полностью, сровнявшись с эффектом от алкоголя — потеря контроля над собой и отдача инстинктам. Так что Лихт хочет успеть полностью насладиться всем, что можно взять от этого момента, чтобы потом буквально утонуть в наслаждении. Когда смазанные лубрикантом пальцы начинают его растягивать, Хайд складывает ладони лодочкой и закрывает ими лицо, чтобы брюнет не мог увидеть красноты от смущения на щеках. Лоулесс раздвигает ноги и подается вперед. Это не был какой-то случайный перепихон, блондин хоть сейчас готов приступить к самому главному. Он знает, что ни для него, ни для Лихта это не станет первым опытом, но он хочет, чтобы первый раз именно между ними стал чем-то особенным. — Блять, ну давай быстрее.. — Заткнись. Я не хочу, чтобы у тебя потом был геморрой или еще какая-нибудь хрень. Влажные пальцы трутся внутри, пока что не задевая никаких чувствительных точек, и Хайд недовольно ерзает на кровати, комкает под собой простынь, царапает Лихту спину — он не может просто так ждать, так что ко всему прочему насаживается на пальцы самостоятельно, всем своим видом показывая Тодороки, что он абсолютно готов, бери уже. Лихт надевает презерватив, раздвигает ягодицы блондина и наконец-то мягко, плавно входит. Хайд прикусывает губу, делает глубокий вдох — воздух необходим как никогда — и осторожно двигает бедрами, проверяя собственные ощущения. Дискомфорта почти нет, так что он подается вперед уже увереннее. Плечи и лопатки Лихта продолжают покрываться короткими царапинами, которые оставляет Хайд, пока брюнет постепенно начинает ускоряться в ритме. Тело чувствительно сейчас настолько, что любое прикосновение вполне может сойти за искусную ласку. Уже через десяток минут они меняют положение, чтобы было удобнее. Ноги Лоулесса то и дело разъезжаются по кровати в разные стороны, а простынь под ними грудится, выправляясь со своего места и обеспечивая Хайду ещё большую подвижность. Ему и глаза закрывать для того, чтобы чувствовать больше телом, нет необходимости — перед ними летают если не искры, то светлые мушки точно, настолько сильны ощущения. Хайд кусает себя за ребро ладони, чтобы не стонать слишком громко и не пугать этими звуками соседей (ну а вдруг звукоизоляция не настолько хорошая, чтобы подавить их), но когда эмоции и ощущения достигают высшей своей точки, он забивает на все — сейчас для него существует лишь эта кровать и Лихт на ней. Лоулесс позволяет себе отдаться ощущениям без остатка.***
Колени болят, таз ноет, и спина тоже передает привет, будто Хайд достиг пенсионного возраста. Но он даже не жалеет. Глядя на Лихта, спящего в его футболке, с волосами, растрепанными и мокрыми после ванной, а точнее: после душа и нескольких часов ленивого лежания в пене вместе с кучей резиновых уточек и китов — что закончилось тем, что Лоулесса едва не утопили, потому что его китовая баталия посмела одолеть Капитана Кря (и этим людям по двадцать шесть лет) — с полнейшим умиротворением и спокойствием на лице: Хайд понимает, что он нигде не ошибся в своем выборе "подкатить" к кому-нибудь в этот Новый Год. И это связано даже не с тем, что Хайд пережил, наверное, самый лучший секс в своей жизни. Просто Лихт действительно был восхитительным, и это проявлялось во всем. Блондин улыбается и ложится к Тодороки, обнимает его и закрывает глаза, почти сразу же засыпая.