Овин, лютня и масло

— Гера-а-льт! Этот крик был самым худшим, что можно было услышать посреди звенящей тишиной и стеклянной дрожью звёзд ночи. Разлепив глаза, ведьмак оторвал голову от подушки, нещадно колющей слежавшимися перьями щёку, и посмотрел на тумбочку, на которой некогда горели свечи, а затем приподнялся на локте, перевернулся на живот. Лютик, натянув на себя плед, глядел в затянутое пылью окно, словно зачарованный. — Ты чего? — медленно спросил Белый волк, щурясь. Его глаза жгло, будто в них насыпали два добрых кузова песка, Геральту до чёртиков хотелось спать, и при этом он понимал, что до рассвета оставалось не так много, а с колючей подушкой, которую как ни верти, перья в ней чудесным образом не смягчатся, и бредящим бардом, шансов выспаться, было чертовски мало. Впрочем, когда белоголовый вернулся в комнату, в которой стоял крепкий запах мяты, лаванды и ещё чего-то, трубадур сладко посапывал, лёжа на спине. Поначалу цветочный аромат, исходящий от крынки с водой, принесённой Урликом, ему показался уж слишком настойчивым и смахнёт осевший на ресницы грузом сон. Не желая тревожить своего спутника, мужчина разделся до нательной рубашки и пристроился на краю перины, всё-таки стеснив развалившегося парня пятой точкой. Прикрыл глаза и заснул ровно до тех пор, пока вдруг певец не взвизгнул, перебудив, наверное, всю корчму, включая ту бабку, названную тёщей, которой можно тягаться в храпе с хряками. — Тут кот, Геральт, здоровенный, — голос менестреля дрожал. Не вдаваясь в подробности, охотник, протяжно выдохнув, лёг на живот. Кровать задрожала и звучно скрипнула. — Это белочка, Лютик, спи. — Какая, к чёрту, белочка?! Я что белку от кота не отличу? Ведьмак ничего не ответил, уткнувшись носом в пахнущую пылью подушку. Он был уверен, что у барда началась белая горячка на фоне выпитого спиртного, а они, жертвы пушистой алкогольной векши, чего уж там только не видят и не говорят. А Лютик между тем не унимался, шуршал пледом, то подползал к окну, затёртой стекляшке, светящейся во мраке, то жался к ведьмаку, будто ребёнок, под бок матери. — Геральт, это кот, громадный, чёрный, как боров. И он… смотрит, — прошептал поэт, будто этот самый зверь ещё и подслушивает. — Глаза есть, вот и смотрит, ложись, — грубее пробурчал беловолосый. Лютик ухнулся, ударив локтем в плечо мужчине, тот приоткрыл глаза, нахмурился. А сон, трепыхаясь на его белых ресницах, словно запутавшийся заяц в силке, мог запросто ускользнуть, но, к счастью, оного не случилось. Бард притих. И наступило успокоение. Утро у ведьмака началось несколько позже, чем он рассчитывал. Солнечные лучи, ещё сохранившие летний жар, падали ему на лицо тёплой вуалью. Весь затёкший, Белый волк поднялся, оттёр рукой влажный след возле уголка губ, огляделся. По-прежнему в воздухе витал нежный цветочный аромат вперемешку с запахом пыли и старых вещей. Тряхнув головой, Геральт встал, потянулся и каждый его позвонок отозвался глухим, но таким приятным хрустом, после которого по всей длине позвоночника блаженно пульсировало что-то очень объёмное и мягкое. Нашарив рукой сапоги, ведьмак натянул их на ноги, пытаясь не шаркать и не ботать по полу тяжёлой подошвой. Встал. Найдя куртку, он оделся и бодро пошёл к двери, но перед тем, как выйти, остановился и посмотрел в засиженное мухами окно, а затем и на барда. Ещё раз подумал. Обняв подушку, Лютик, выгнув спину, спал у обшитой деревом стены. Плед цвета топлёного молока скрывал нижнюю часть парня, эффектно облегая выпяченные за счёт неестественного для мужчины изгиба ягодицы. Он дышал медленно, спокойно. Его, Лютика, часто сравнивают с эльфами. С такими же прекрасными, тонкими и изящными, по мнению людей, существами. Впрочем, человек-то, будучи не самым мудрёным творением, имеет две модели поведения по отношению к тому, кто не похож на него — восхищение и ненависть. Барду, по сравнению с ведьмаком, повезло, и то, относительно. Да, он купается, благодаря своей приятной наружности, в женском внимании. Начинается, насколько может судить Геральт, всё красиво, как и должно быть — он щерится, демонстрируя свои зубки, барышни заливаются румянцем, подобно яблочкам в июле, а потом он вдруг исчезает вместе с новой пассией. Проходит ночь, может, две, и тут вся романтика сходит на нет. Хорошо, если поэт бесшумно улизнёт до того, как первый луч упадёт на землю. Гораздо хуже, когда весь город узнает о том, какой Лютик плохой хахаль и худозвон в постели. Чего стоит, к примеру, Веспуля, от которой у ведьмака поныне веко подрагивает. Уж крепко она хватила сковородой лже-Лютика в исполнении мимика. Но потом началось интересное, ибо женщины, тем более обиженные, превращаются в самых настоящих фурий, которые уже не ходят, а носятся, подыскивая удобного момента, они живут поиском идеального оружия, чтобы показать то, как она сильно пострадала от этих отношений. Но розовощёкая Веспуля сумела только обратиться в сороку. Только глухой, наверное, не слышал, что носит в пёстреньких штанах менестрель; любая новиградка теперь знает, что от певунов, особенно от Лютика, стоит держаться не только подальше, но и ноги сомкнутыми потеснее. А бард тут практически не причём. А вот вкус — да. Веспуле трубадур как мужчина не пришёлся по душе, а вот другая, вполне вероятно, весьма лестно отзовётся о ночи с Лютиком. Собственно, если верить поэту на слово, то таких немало. Впрочем, Геральт становился чаще всего свидетелем драм. Люди ещё любят пробовать, искать что-то, действительно, «своё», а самое интересное, это то, что они считают себя «не целыми». В народе даже ходит предубеждение, якобы смысл жизни — это найти свою когда-то потерянную часть, злостно оторванную богами и поселенную к чёрту на куличиках. На этот счёт была сложена уйма легенд, всяких, красивых, и не очень. И этим действом, то есть, поиском, они занимаются большую часть своей жизни. Все, и женщины, и мужчины вечно в поиске, а как нападут на кого-нибудь, так мигом пробуют на зуб, подобно ребёнку, но только у тянущего всё в рот дитя есть нянька, которая настучит ему по ручонкам, а тут нет управы на взрослых беспризорников. Отсюда вытекает множество всяких семейных проблем. Да, всё из-за того, что кто-то вечно тянет всё в рот, как бы тривиально это не звучало. Они, гуляя по раздолью жизни, приметят в траве бутон, сорвут, и тут берутся рассматривать его внимательнее, прилаживать к себе, а потом оказывается, что лепестки дурны собой, мерзки и бесполезны, да и вообще их лучше оборвать. Так происходит и с Лютиком, каждый раз ему обрывают лепестки. Но нужно сказать, что бард не такая уж и несчастная жертва, как может показаться на первый взгляд, ведь он сам любит красоваться, иначе говоря, навлекать на себя приключения, разжигать пламя в порозовевших девичьих грудях, а потом получать или отдавать своё. И дело тут не в его охоте до девок и в их реакции, а в том, как он пожинает плоды своего очередного любовного похождения. Прошло всё хорошо — ходит и тренькает на лютне весёлые мотивы, худо, то смахнёт грязь с рукава, возьмёт свою тонкоголосую, верную, пробежится пальчиками по струнам и начнёт петь, если даже унижают, если даже бросают камни. Да, именно ненависть и брань, летящая подобно пике, точно и остро, роднит Лютика с эльфами. Что те, грациозные дети матери-природы, что бард, прекрасный выходец из людского племени, оба терпят бесславие. Хмыкнув, ведьмак тихонько открыл дверь и скользнул в коридор, также осторожно закрыв её. Конечно, это не лучшая идея оставлять парня здесь, но иначе поступить Геральт не мог. После такой взбучки организму Лютик навряд ли будет уверенно стоять на ногах, и тогда он станет скорее не докучающей разноцветной и голосистой блошкой, а самой настоящей проблемой, которая сама себя ни коем образом не защитит. Трусливость и готовность возложить на алтарь свою жизнь в дар искусству — два демона, живущих в непостоянной душе поэта. И при этом Геральт искренне не понимает, почему трубадур, будучи той ещё истеричкой, готов лезть, в прямом смысле слова, в самое пекло, чтобы, как он говорит, всё увидеть своими глазами и запомнить каждую деталь, происходящую на поле брани. Куда девается живущая в его коленках дрожь, когда дело касается сложения новой баллады? Уж сколько было случаев, когда Лютик находился на волоске от непоправимого? Сколько раз Геральту приходилось бросать всё и мчаться к менестрелю со всех ног на другой конец местности, чтобы полоснуть по рёбрам замахнувшуюся на него гуля? А что было тогда, на море? Лютик, подобно ребёнку, шлялся по оголившемуся дну, собирая ракушечки для Глазок, причём беловолосый просил парня быть начеку или уйти, но нет, бард не из таких, он, видимо, дурной. Адекватный человек, которому свойственно бояться, не будет скакать на ступеньках, уходящих куда-то на морское дно, или совать руку в гнездо некрофагов. И каждый раз, каждый заказ у Геральта болит голова не только о вознаграждении и сохранности своей шкуры, способной выдержать и смрад, и грязь, и боль, и тысячи удары клинков, и клыки, но и о нежной, подобно викуньевой шали, шкурке поэтишки, которая расползётся на ниточки от одного грубого прикосновения. Да, Белый волк не доверял «Барсучьем логову», что уж и говорить. Но тащить певца в Урмаво урочище нельзя, что бы там ни было, упырь, стрыга или небылица, рассказанная каким-нибудь надравшимся до соплей мужиком. Он не может рисковать им. Нет, неправильно. Он не имеет право рисковать человеческими жизнями, вовлекать их косвенно или прямо в сугубо свою ведьмачью работу. И неважно, бард это или обычный деревенский дурачок. Снизу доносились разные звуки: топот, шелест метёлки по деревянному полу, ругань и звон посуды. Бодро спустившись по лестнице, ведьмак вошёл в зал и с удивлением обнаружил, что он пуст. Никого, кроме столов, колченогих лавок, прогнувшихся от времени, и бутылки, заткнутой кукурузой, которая теперь стояла на стойке в компании с глиняной миской. В ней лежала горстка солёных орехов. Видимо, Урлик после их разговора ещё какое-то время развлекал себя брагой. Кстати о корчмаре, его-то Геральт и желал увидеть. Было бы неплохо объясниться с ним по поводу предоставленного ночлега. Вслушиваясь в людскую возню, больше похожую на ту, которая обычно творится на кухне, белоголовый немного подождал, надеясь встретить Урлика, взял пару-тройку орешков и, морщась от приторного вкуса соли на языке, кашлянул. Не дождался. И тогда Белый волк вышел на улицу. Солнце ещё висело низко, светило в спину. По вытоптанной дорожке, ведущей к корчме, гуляла стайка белых гусей. Как только ведьмак спустился с крыльца, птицы загоготали, вытягивая свои длинные шеи. Они что-то агрессивно говорили на одном из диалектов птичьего языка, Геральт бы не удивился, если в этот момент пернатые сквернословили, как сапожники, понося на чём свет стоит нарушителя их порядка. Одна из серокрылых гусынь, та, у которой между ног был самый большой мешок, так распалилась поднятым гусаками шумом, что подскочила и кинулась на ведьмака, цапнула за сапог. — Ах, ты зараза! — крикнул он, топнув. Птица отпрыгнула, забив крыльями. Увидев «жестокую» расправу над своей соплеменницей, гусиная толпа загудела, а из бело-серой кучки, живущей травой, зерном и агрессией, выбежал, прижав голову к земле, гусак. Геральт, сложив пальцы в знаке Аард, приготовился пустить слабый поток энергии, но остановился, услышав странное постукивание деревянным предметом по земле. Гусак, между прочим, вскинул голову и, радостно шевеля гузкой, развернулся и побежал к своим сородичам. — Воюешь уже, а ведьмак? На тропинке стоял толстопузый, розовощёкий Урлик в забавной широкополой шляпе из лыка, а в руке он держал какую-то кривую, но толстую палку, изогнутую, точно лебединая шея. Свора «плотоядных» птиц вилась у его ног: кто тянул шеи к мужичку и пощипывал его за рубашку, а кто лёг покорным белым облачком возле мысков сапог. — Я как раз искал тебя. — Но Агнешка нашла скорее тебя, — хихикнул мужичок. — Ладно, что там у тебя? Геральт посмотрел на ту самую сизую гусыню, бросившуюся в атаку. Именно она, задрав оранжевый, как мытая морковь, клюв, стояла в стороне от остальных птиц, возле правой ноги Урлика. Видимо, он обладает таким необычайным умением, как воспитывать дворовую псину в любом существе — гусь это или человек. — Я поеду в Умарово урочище, не обещаю, что вернусь сегодня же. Урлик, прошу об одном, не выкидывай барда сразу, как только перестанешь слышать звон копыт моей кобылы. — О чём вопрос, Геральт? — он всплеснул руками. — За кого ты меня держишь? За изверга? Обижаешь, милсдарь ведьмак. Всё щуришься, выглядываешь подвох, як сыч, думаешь, гляжу, всю голову сломал, пытаясь раскусить старину Урлика. Знаю, — мужичок опустил голову, — ты не привык к добру, а посему всё тебе этно яко в новинку. Послежу за твоим… кстати, а кем он тебе приходится? Так печёшься о нём, абы брат он тебе. Отведя взгляд, белоголовый тихонько вытолкнув воздух через ноздри. Если бы он знал ответ, то точно ответил. Нет, Лютик ему не брат, в конце концов, а что он должен чувствовать, испытывая к нему братскую любовь? А если и друг? Слишком сложно это для ведьмаков разбираться в необъяснимой тревожности, сверлящей мозг навязчивыми мыслями. — Нет, просто попутчик, — сухо ответил Геральт, внутренне скривившись от произнесённых слов. Попутчик, который порой бесит так, что хочется его оставить где-нибудь и забыть, как страшный сон, и он же незаменимый атрибут, который так нужен, чтобы огонь пылал ярче, грел, танцуя в такт соскакивающим со струн нотам. Проще говоря, Лютик, как Плотва, правда, та приносит пользу как средство передвижения и собеседник, который выслушает, а вот бард в скакуны не годится, да и слушает порой плохо. Но всё-таки, признаётся Геральт, он зачем-то нужен ему. — О, как. Интересно, — Урлик сделал шаг вперёд. — Ну, ладно, попутчик, так попутчик. Пойдём во двор. Корчмарь, несколько раз стукнув тупым концом палки по земле, направился к калитке, а гуси, между прочим, разбежались в стороны, затем собрались снова в кучку на лужайке. Чего только не увидишь на окраинах городов! Обычно там, в лачужках, прячутся от людских глаз юродивые, знахарки и низшее колдуньё, а тут, надо было такому случится, повелитель гусей. Задний двор купался в солнечных лучах, брехучий пёс, облаявший ведьмака ночью, преспокойно лежал возле конуры и жмурился от яркого света, на его суховатом чёрном носу поблёскивали две капельки. Кудахтали пёстренькие куры, проводившие время в поисках еды: чесали лапами землю, шустро откидывая её назад, а потом брались что-то усердно клевать. Деревенская идиллия, тишь да гладь, и только сарай, возле которого случилась трагедия, портил всё картину. Иногда незнание делает мир лучше, ярче и безобиднее. Едва Геральт появился возле навеса, где ночевала кобыла, как она громко заржала, почуяв запах своего хозяина. Всякий раз, особенно после долгой разлуки, сердце Белого волка тает, когда Плотва встречает его, радуется и немного жалуется на одиночество. И ведь не нужно никаких слов, ему хватит лишь звучного ржания и блеска в тёмных глазах, отороченных длинными ресницами. Глупо улыбаясь, мужчина ускорил шаг, а Плотва умудрилась просунуть голову в стенку навеса, сделанную из прутиков. Цокнув языком, он погладил копытного спутника по длинной морде. — Любит она тебя, Геральт. По глазам вижу, — проговорил Урлик, присаживаясь на пенёк, стоявший возле дровника. — Напои её, возьми вот ведро, и набери в той бочке, чистая, — мужичок наклонился, подцепил пальцами травинку, оторвал и вложил в рот. — Тоже видишь? Сдаётся мне, Урлик, что друидскому делу ты обучен, — произнёс ведьмак. Сняв шляпу, корчмарь помахал ею на себя, остужая покрывшееся потом красное лицо. Травинка, зажатая между зубов, покачивалась, повинуясь созданному ветерку. Урлик засмеялся. — Эх, ведьмак, чары здесь не причём. Если, этно, — он начал грызть сладкий стебель, — приглядеться к животине, то она, хоть и немая, тоже говорит, только телом. Имей твоя кобыла связки, я тебя уверяю, она курила бы тебе фимиамы. Наполнив ведро, Геральт направился к Плотвичке, но перед тем, как предложить ей питьё, белоголовый окунул руку, зачерпнул немного воды, а затем протёр лицо и освежил шею. — Ну, это навряд ли, — буркнул охотник, вспоминая то, как он грозился отправить лошадь на колбасу за то, что она пускалась в пляс всё его путешествие к Яруге. — Как знаешь, — протянул Урлик, сложив руки на животе. — Говорю то, что вижу. Пока кобыла шумно поглощала жидкость, Геральт возился с сумками, проверяя запасы, вернее он искал заначку, к счастью, кожаный мешочек тут же попался ему на глаза. Дело в том, что он подумывал дать несколько монет корчмарю за оказанную помощь. Ходить в должниках, как это делают без всякого зазрения совести люди, Белый волк не любил. Иначе говоря, он, зная о висящем долге, ворочается по ночам и подолгу ходит в скверном настроении. Развязав кошель, белоголовый, зайдя за стенку навеса, отсчитал двенадцать флоренов, бросил в карман, а потом вновь спрятал мешочек, который, порядком, стал легче. Большая часть пойдёт на благодарность Урлику, а на то, что останется, позавтракает где-нибудь в Гулете. Протерев седло ладонью, ведьмак взял его в руки и накинул на рыже-коричневую спину Плотвы, та немного подалась назад, вынула морду из ведра, а потом взялась щипать торчащую, словно зелёная щетина, травку. Урлик, любуясь кобылой, улыбался, как дитя, но вдруг поднялся с пня, метнулся куда-то в сторону и вернулся с щедрым пучком ароматного сена. В отличии от Геральта, Плотва не стала чваниться и тут же взялась жевать предложенное лакомство. Погладив животное по голове, путая пальцы в её отросшей чёлке, корчмарь похлопал кобылу по упругой шее. — Хорошая, крепкая кобылка, — произнёс Урлик. Ведьмак уловил в его голосе грусть, но спрашивать об этом не стал. Закончив прилаживать седло, белоголовый вынырнул из-под бока лошади, потёр руками, а после сделал шаг в сторону навеса, подхватил за лямку кожух, в котором была лютня, и отдал её мужичку. — На, вот, отдашь её барду, — сказал он, а после запустил руку в карман и достал деньги. — А это тебе, остальное позже. Спасибо. Урлик, не колеблясь, взял и лютню, и деньги, подкинул их на ладони, чтобы посчитать, и сунул куда-то туда, где кончалась рубаха. Ведьмак, ведя Плотву под уздцы, направился к калитке, за ними, подобно тряпичному мячику, шёл, подпрыгивая, корчмарь. Доныне дремавший пёс загремел цепью, лениво потянул носом, а потом вновь уронил голову на лапы. На крылечке сидел чернявый Пшемко, юноша что-то усердно рисовал палкой на земле, пытаясь угодить галдящей сестре, просящей его нарисовать лошадку. Когда, бодро стуча копытцами, вышла Плотва, девочка ахнула, широко раскрыв рот. — Пшемко, ты посмотри! — пискнула она, держась маленькими ручонками за курточку юноши. — Какая она… большая, — Анка протянула руку к Плотве, — и, ой, — испугавшись, светловолосая спряталась за спину брата, — и красивая… Геральт, шедший по другую сторону животного, остановился и выглянул из-за кобылы. Между Пшемко и девочкой началась какая-то небольшая перебранка, та что-то нашёптывала ему и водила глазами из стороны в сторону, видимо, на что-то намекая, а он только лишь хмурился, как старикан-затворник, которого пытаются выманить на ярмарочную гулянку, и мотал головой. Обойдя кобылу, ведьмак подвёл Плотву поближе к крыльцу и вытянул руку в приглашающем жесте. Урлик, скрестив руки на груди, с удовольствием, прищурившись, наблюдал за своими детьми. Пшемко напрягся, выпрямился, набычился, причём так, что в его тёмных глазах засверкали молнии. Защитник, ничего не скажешь. Шумно набрав в лёгкие воздуха, Анка, сжав кулачки, вышла из-за спины парня и, храбро смотря в глаза ведьмаку, опустила свою крошечную ладошку на его, огромную и мозолистую. Геральт накрыл её руку своей и потянул к Плотве. И тут отважность Анки стала постепенно угасать, она занервничала, нахмурила белёсые бровки, поджала губу. Но когда её ручонка соприкоснулась с тёплой грудью гнедой, она переменилась в лице, оно засияло. Красные, обветренные губы восторженно разомкнулись, явив ряд отсутствующих верхних зубов. Плотва, хлестнув себя хвостом по бокам, опустила голову. — А как её зовут? — неловко водя ладошкой по выпирающим мышцам покрытым коричневым волосом, спросила Анка. — Плотва. Девочка скривилась, на её конопатой мордашке проскользнуло непонимание, а потом, склонив головку, спросила: — Как рыба, чтоль? Мысленно хохотнув, Геральт закивал. — Хм, странный, вы, дяденька. Лошадь рыбой называете. — А это уже не ума дела маленьких девочек, — подошёл Урлик к дочери, положил широкую руку на её плечико. — Татко, а когда у меня будет лошадь… — Можешь назвать её, как захочешь, главное, чтобы нравилось вам обоим, — проговорил ведьмак, отвёл Плотву подальше, а затем оседлала её. — Бывай, Урлик. — Бывай, Геральт, — помахав розовой рукой, произнёс корчмарь. Ведьмак тронул поводья, заставив кобылу начать движение, она, фыркнув, бодро зашагала по тропинке. Загоготали гуси на полянке. Геральт посмотрел уголком глаза на мутные оконца «Барсучьего логова», на Урлика в окружении детей, а затем отвернулся, накинул капюшон на голову и толкнул пятками кобылу в бока. Он гнался, поднимая пыль, хлестал кобылу, подгоняя её, а та, прибавляя скорости, начинала хрипеть. В нём вдруг проснулся какой-то азарт, жажда скачки, да и сама Плотва была не против пробежки. В животе охотника невыносимо урчало, ёжилось, болело, требуя пищи. Голод буквально душил. Все его мысли были направлены только на то, чтобы побыстрее добраться до Гулеты, завалиться в какой-нибудь трактир и поесть, желательно сытно, и желательно жирной похлёбки с копчёностями. А уж потом, на свежую голову и сытый желудок, ехать в урочище.