Однажды в оккупированной Франции

«[…] Но если мы возьмёмся сравнивать со зверем евреев, то приходят на ум крысы. И фюрер, и Геббельс повторяют это почти в каждой речи, но друг мой, в отличие от них я — не считаю данное сравнение оскорбительным. Вообразите на мгновение мир, в котором живёт крыса. Это воистину враждебный мир. Если крыса пробежит через порог прямо сейчас, вы же вряд ли ей обрадуетесь?»

Приставленный Рейном жид был насторожен скомканным рукопожатием, которое вручил ему своей маленькой, усеянной потом жидовской ладошкой; он сам — устал и беспомощен перед желанием спрятать или закрыть лицо; оба они отметили это, когда столкнулись взглядами. Сядь ты уже наконец, раздражённо подумал Ганс, когда последняя ветка лопнула в десяти метрах от лесной площадки, перепаханной осколками разноцветного битого стекла, а удаляющийся голос Рейна почти уже исчез за деревьями. Сядь и прекрати действовать мне на нервы, бестолочь. Сонно и медленно сдвигалось к западу солнце, осенний холод разгонял по телу дрожь с тем же осклизлым предчувствием, когда лицо Доновитца только-только опасно покраснело, а бешеные глаза его сузились первым предвестником грядущей бури. Ганс запахнул пальто плотнее, чтобы скрыть охвативший его озноб. Рейн, науськивая под нос окончание деревенского мотива, из которого помнил только мелодию и пару первых строчек, уже вклинился в низ заворачивающего к части пригорка, только по веткам дерева, ухлёстывая его голосу в тон, прыгала птица, свистя и чирикая. Полноватый и невысокий жид, единственный вчера не получивший порядковый номер из-за своей молчаливости, проследил за птицей тоскливо, вздрогнул, когда она вспискнула на полтона громче, и пересемеменил перед ним с одной ноги на другую таким образом, будто хотел по малой нужде. Этому как нельзя лучше подойдёт кличка «Бестолковый». — Вы не хотите вернуться в часть? — Память быстро подсунула Бестолковому жиду имя: Омар Ульмар — один из уже известных ему трёх удачливых болванов, вынесших с июньской ночи исключительно придавленное самолюбие и пару мелких ссадин; на войну он уходил возрасте двадцати семи или двадцати восьми лет — досье рейновского макаронника было таким же мелким, как и его рост, и некоторые детали Ганс уже не помнил точно. — К вечеру совсем похолодает, а в казармах с утра натоплено, так что можно… В тупом замешательстве Бестолковый не догадался, как продолжить начатую фразу, но, потоптавшись на лиственной подушке ещё немного — вдруг отметил неожиданно: — В доме на нарядах остались Ютивич, Герольд и Энди, а никто из них вас больше не тронет, не беспокойтесь. — Можем ещё некоторое время провести здесь, если вы не против. — Не разобрав в полной мере, передразнивает ли жид его манеру речи, вызвана ли его сердечность отданным приказом Рейна, которого он не слышал, или простым желанием поддеть его, Ганс посмотрел на Бестолкового слишком косо, слишком озлобленно и исподлобья. — Присядьте — вы, наверное, уже устали стоять... Потом — быстро понял, что собственный голос его надорван и сипел, будто бы у больного горлом, отодвинул прилипшие волосы со лба и улыбнулся жиду в лицо потеплевшей, как позднее лето, улыбкой: — Надеюсь, вы не сильно обижаетесь на меня за то, что лейтенант Рейн возложил на вас обязанности, которые не были обговорены с вами заранее?.. — Я не командую отрядом, чтобы отказываться от распоряжений, — заключил Бестолковый миролюбиво. — Я только выходил с пищеблока, когда лейтенант приставил меня к вам смотровым. Вы ведь были с лейтенантом в штабе у французского подполковника? — уточнил жид, всё ещё не решаясь сесть. — Лейтенант Рейн должен обговорить предстоящую операцию с руководством УСС: к сожалению, солдатский долг не позволяет ему даже должно передохнуть… Больше лейтенант ни о чём меня не оповещал, но вы, полагаю, осведомлены более точно. — Значит, из радиоштаба через час-два вернётся. — Бестолковый придержал полу пальто, осматривая корневую выемку под двумя соседними деревьями. В кустах что-то ухнуло глухо. Громкий неопределённый звук насторожил его, но это был только ветер — ветер и только. Ганс всматривался в навес веток ещё с мгновение с осевшим, желчным чувством полинявшей, но ещё не в полной мере остывшей злобы — Рейну удалось ввести его в такое состояние душевного потрясения, что скоро он будет остерегаться собственной тени. Однако Бестолковый оставался глух к его мыслям и страхам и, прежде чем усесться, проговорил почти дружелюбно: — Если всё-таки захотите вернуться, то скажите. Когда они уходили из штаба, утро перетекало в день тепло и солнечно, что обычно свойственно для пёстрой, лояльной французской осени, однако к полудню знойно выварился и затвердел в свёрнутом ужасе, когда полоумный рейновский ублюдок едва не убил его. Проглядывающая между деревьями линия горизонта уже начинала уступать сиреневатой дымке, кто-то у ближних к перелеску казарм орал что-то на французском — о предвечернем солдатском разводе, очевидно. Солдатские голоса разбивали унылый французский пейзаж в два слоя: на первом — лес, где стихли почти все звуки, помимо их дыхания, а внизу, где ветер встряхивал штабные крыши и ходил часовой, меся шагами подступающую с горизонта темноту — желтеющие маяки окон; к ночи всё это померкнет, чтобы утром повториться снова: снова грязь, снова ругань, снова надсадный вой семерых жидовских глоток, а поверх них — Рейн, приказывающий, язвящий, огрызающийся… «Если Рейн не поторопится расправиться со всеми распоряжениями в течение часа — а он не поторопится, — солдатский развод закончится, и на него сумеют попасть только те жиды, которые ушли вместе с Доновитцем, — Ганс внимательно вслушался доносящиеся из части звуки — после развода французов по талонам должны будут пускать на кухню снова, а он в который раз плохо позавтракал утром. Несмелым предположением вспомнил о существовании Бестолкового: «Может, спуститься с этим?» Но тут же обрезал мысль: «Нет, этот — этот не пойдёт». Больше с ним Бестолковый разговаривать не пытался. Он никак не справлялся о его самочувствии, но сидел гораздо спокойней, чем можно было ожидать от любого другого жида, не ехидничал и не огрызался. На его лицо, искусанное ссадинами, Бестолковый тоже не смотрел, больше внимания уделяя беснующейся с ветки на ветку птице, что открыло возможность рассмотреть его самого — отчасти, из-за простой скуки: на Бестолковом была только фляга с водой, прикреплённая к поясу, незаполненная сумка с патронами, и — перекинутая через плечо вторая сумка, несколько испачканная чернилами сверху. Исполняет обязанности отрядного секретаря — в конце концов, у кого-нибудь же Рейн должен позаимствовать блокнот… Уголки губ, обветрившиеся из-за растраченной на каждую улыбку Доновитцу слюны разошлись усмешкой кислой, как от перебродившего винограда, при воспоминании о Рейне, накинувшегося на него из-за одного только намёка на подобную просьбу. Ганс выделил у Рейна привычку огрызаться на всё, связанное с любым напоминанием о военной карьере, но не хотел скапливать рассуждения на одном только нём сверх необходимого — избавление от навязчивого присутствия Рейна произвело на него впечатление глотка свежего воздуха. Вместо этого Ганс бегло посмотрел на Бестолкового ещё раз. Все жиды рейновском отряде носили куртки, однако у Бестолкового было именно пальто: длинное, закрывающее колени пальто на мягкой подкладке, которое он расстелил под собой правым краем, чтобы не пачкаться в оставшейся с лета грязи, — пальто из ткани совершенно чёрной, без каких-либо проседей, нанесённых временем или войной; осмотрев его, Ганс ощутил едкий прилив досады к аккуратности Бестолкового и его умению правильно распоряжаться вещами: пальто, которое Рейн с издевательской щедростью пожаловал ему, было поношено, залатано на правой руке и насквозь пропиталось американским табаком, но теперь, по крайней мере, ему не приходилось пачкать собственный китель. Бестолковый, однако, тоже курил: Ганс заметил следы табака по его тронутым желтизной среднему и указательному пальцам, по правой руке, очевидным для солдата жестом потянувшейся было к карману. Отчего-то передумав, жид вернул её обратно на полпути, не осмелившись закурить в его присутствии, перетёр руки крайне нервозным движением — и встретился с Гансом взглядом во второй раз. — Если вам нравится Ремарк, может, вас заинтересует философия Канта? — Бестолковый вдруг тоже решил, что торопиться им некуда, и вырвал его из негромкой вереницы мыслей. Ганс насторожился. — Кант? — Постоянное ощущение собственной уязвимости в последнее время сжилось с ним так тесно, что сначала Ганс не взвесил вопрос целиком. — Вы упомянули Канта, если я не ослышался, верно?.. — Я хотел предложить вам книгу по философии, — Бестолковый порылся в своей походной сумке, вытащил книгу в твёрдом переплёте и показал ему обложкой — несильно тяжёлую и несильно потрёпанную, какую обычно берут из библиотек. — Лейтенант говорил, вы много читаете, но не упоминал, что помимо Ремарка, так что я подумал о Канте. У меня больше нет ничего из немецкой философии, но, может, вам будет интересно что-то ещё из французских философов. — Жид повертел книгу в руках. — Они здесь тоже есть. — Ницше и Гегель были бы излишне мрачными в военных обстоятельствах, — неосознанно Ганс облизнул губы — запах сладкого французского табака, исходивший от Бестолкового, ударил в нос слишком плотно. Бестолковый скрестил пальцы с пальцами. — Я пробовал разобраться в немецких идеалистах, но до сих пор отчасти не понимаю философии Гегеля. Хотя мне ли судить, ничего подобного не написав. — Вам не обязательно писать что-либо, чтобы иметь собственное мнение об трудах Гегеля — вы очень скромны. — И достаточно проницателен, если Рейн не науськивал тебя вести себя со мной подобным образом. — Не только Кант, но и весь семнадцатый век, как я вижу... — Отметил между тем Ганс по обложке, прочитав первые верхние строк. — Философы Нового Времени? — Здесь, скорее, про все школы философии Нового времени и эпохи Просвещения, — объяснял Бестолковый всё также дружелюбно. — Хотите посмотреть? — Я совсем не против ознакомиться, если позволите... Спасибо, — поблагодарил Ганс, взяв книгу — американская литература пробудила в нём интерес, позволив на некоторое время отвлечься от мыслей о голоде и внешнем виде. — Говоря откровенно, я не ожидал, что в военное время на фронте кто-либо из солдат проводит время за чтением хорошей литературы. Война вынудила нас с вами познакомиться при весьма дурных обстоятельствах, однако вы, пожалуй, как никто другой понимаете меня. — Я знал, что никто не возьмёт книги, поэтому оставил одну небольшую для фронта, чтобы перечитывать, если появится случай, — отзывался Бестолковый просто. — Рад, что вам понравилось. Всё это время Ганс искал на жидовском лице неприязнь, усиленно скрываемую, однако дружелюбная манера общения Бестолкового, его удивительно открытый, спокойный, беззлобный взгляд одели его замешательство определёнными подозрениями теперь. Гансу вдруг стало любопытно, из какого теста слеплен Бестолковый, так ли оправдано его благодушие, каким оно пытается казаться перед ним — и чтобы ответная, но уже отполированная вежливость задела этого жида так глубоко, как бы ему хотелось. — Могу я спросить вас?.. Это не касательно литературы: простите, что я так резко перевожу тему, но некоторые вещи из произошедшего за день не могут не волновать меня. — Вам не обязательно просить у меня разрешения, чтобы о чём-то спрашивать, — не сводил с него маленьких тёмных глаз Бестолковый. «Подумать только — ты ведь и в самом деле не притворяешься, — подумал Ганс. — Сколько же слухов ходило обо всём хвалёном американском бесстрашии, а ты из рейновского отряда — и самый пугливый». — В таком случае, вам ведь уже известно о прозвище, которое мне дали французы, не так ли? — Ганс разгладил пальто на коленях. — Это второе из тех прозвищ, которое они давали мне — по крайней мере, на моей памяти. Признаться, они славные выдумщики, эти французы — взять хотя бы их скептичное отношение ко всему английскому или удивительная привычка не улыбаться прохожим... Я уверен, вы меня понимаете. — Если вы о прозвище французского лейтенанта, то — да. — Бестолковый чуть нахмурился. Ганс слегка качнул головой в знак согласия. — Не принимайте мои слова за грубость, но не могли бы вы не обращаться ко мне подобным образом? Я уже разговаривал с лейтенантом Рейном по этому поводу, но вы же понимаете, мои просьбы его ни к чему не обязывают: впрочем, я не устаю благодарить его за проявленное благородство не оставлять меня войскам союзной армии. — Рейн не хотел рассказывать ему о прозвище, данном нетрезвеющим французским индюком, за которым запах недельного перегара гнался вместо духов — поставленный сегодня между ними обоими, Рейн имел вид человека, застанного на чём-то постыдном, что он до последнего хотел бы от него скрыть, — но, сполна наигравшись в благородство, часом спустя струсил перед всей своей шайкой и никак не остановил Доновитца, кличку Бонне унизительно растрепавшего. — Это будет каплей в морей, но, признаюсь вам честно, такая ассоциация с моим именем меня несколько обижает. — Я не думал тогда, что вы услышите. — Жид не стал упорствовать и стушевался в кратчайшее время. — Лейтенант не говорил, что эта шутка вам настолько неприятна. Вас она сильно... рассердила? — О, что вы — разумеется, нет, — Ганс особенно заострил внимание на жидовском лице, — нисколько. Напротив, я благодарен, что вы прислушались к моей скромной просьбе. Вы очень добры ко мне. Бестолковый попытался улыбнуться. Несмелая улыбка его оказалась весьма милой, между тёмных негустых бровей залегла морщинка, свидетельствующая о том, что этот жид не обделён способностью думать. — В ваше отсутствие я позволил себе несколько расспросить лейтенанта Рейна о ваших сослуживцах и о вас в том числе — только о самых важных деталях, ведь нам предстоит тесно сотрудничать в скором времени, — однако лейтенант никак не упоминал, что в его отряде есть поклонники общефилософской литературы. — Ганс бегло просмотрел листы. — Признаться, вы меня приятно удивили. — Хотелось оставить какое-то напоминание о доме, — сентиментально отозвался Бестолковый. — В самом деле, — Ганс улыбнулся слабо. Это была «История западной философии» Рассела — он не читал — по крайней мере, не в американских изданиях. Ганс перевернул книгу обратной стороной, осмотрел обложку и напечатанную сверху фотографию, разученным голосом успев заметить виновато: — Я не уверен, что вы хотите говорить со мной, однако неприлично читать в вашем присутствии. — Читайте, если хотите, — Бестолковый просто пожал плечами — намерение отвлечь его от произошедшего с полоумным рейновским ублюдком проступило в отведённом взгляде так явно, что уже начинало обращать на себя его искренний интерес. Жид вслушался в чириканье птицы с мгновение, а потом прибавил: — Фронт не хвастается книгами, а я её уже столько раз перечитывал, что почти целиком помню. Знаете, помогает на какое-то время отвлечься от войны, когда наступает время отбоя. — Неужели ваши сослуживцы игнорируют возможность несколько отдохнуть от тягот войны за обсуждением хорошей литературы, — пожурил Ганс шутливо. — Лейтенант Рейн показался мне достаточно внимательным человеком — разве и ему не хочется отвлечься на минутку-другую?.. Вашему талантливому отрядному фельдшеру, а также другим сослуживцам — например, тому... весёлому и приятному рядовому, по-моему, которого я мог слышать сегодня? Он играл с вами в карты утром — такой невысокий, знаете, с кудрявыми волосами, — Ганс показал на себе топорщащиеся волосы жида, повсеместно усеянного прыщами, — к сожалению, я ещё не запомнил всех имён, но уверен, вы меня поняли… Донни Доновитцу? — А вам о Донни сейчас действительно интересно спрашивать? — Бестолковый вдруг нахмурился. Нужная струна его мыслей была затронута. — Вы, кажется, хотели что-то сказать? — намекнул Ганс ласково. Бестолковый помолчал, раздумывая над ответом. Ветер встрепал ему короткие чёрные волосы, румянец плотно плеснул краски на шею, как если бы очерчивал на ней большое родимое пятно. Птица пискнула в последний раз и улетела, унося ближе к французской части своё маленькое пернатое тельце. — Как вам пришло в голову настолько довести Донни до белого каления? — Наконец спросил Бестолковый прямо. Говорить о произошедшем этому жиду было неприятно — Ганс видел его замешательство по направленной в сторону голове, по не задерживающимся надолго в одной гримасе губам, — однако он говорил, ведомый своим солдатским долгом — удивительно, что хотя бы один из жидов не обделён чувством совести. — Донни слишком погорячился на ваш счёт сегодня, но ваши слова про винкели в концлагерях превзошли даже его. — Бестолковый поднял глаза снова. — Вы хотя бы понимали, что делали? Ганс нашёл нужным лаконично потупиться, будто Бестолковому в самом деле удалось устыдить его. — Полагаю, вы сильно сердитесь на меня из-за сорванного развлечения, однако в свете последних событий и военной дисциплины сержант Доновитц не должен был позволять себе подобных… вольностей на мой счёт. — С удовольствием вспомнились его выпученные, бешеные глаза, маленькие, чёрные, как у свиньи, плавающие в заполонённом от бессильной злобы потом лице. На допросе он мог бы довести неуравновешенного Доновитца до состояния озверевшего беспамятства, если бы обстоятельства встали поперёк…. Он был бы более избирателен в словах, имей желание напомнить себе мгновением раньше, что ни Доновитц, ни Рейн, ни кто-либо из семерых оставшихся не находятся у него на допросе. — Вам лучше не подходить к Донни, пока он не остынет после вашего выяснения отношений. — Посоветовал между тем Бестолковый с участием, которое вряд ли могло интересовать его. — Донни не ослушается приказа лейтенанта, но не полезет за словом в карман, если вы снова разозлите его. — Если мы всё же подняли тему старшего сержанта… досадную, разумеется — я хотел бы обратить ваше внимание на то, что я относился к сержанту Доновитцу с уважением, как и ко всем вашим сослуживцам — и надеялся на ответную сдержанность. — С первого дня работы над документацией собранного УСС жидовского отряда у него не оставалось сомнений, зачем Рейн содержит в своей шайке Доновитца, зарабатывающего всем жидам репутацию национальных американских героев, но его дружеские тяжбы с Рейном стали самым мерзким из недавних открытий. Рейн даже здоровался с Доновитцем не так, как с остальными — сцепляя с ним руки в особенно крепком рукопожатии, становясь друг к другу плечом к плечу, одним только жестом демонстрируя, что в отряде за Доновитцем стоит Рейн, а за Рейном — Доновитц. — И такое яркое... проявление чувств оказалось весьма неожиданным. Вы опередите меня, отметив, что о сержанте Доновитце ходили разные слухи — и будете правы, — слухи о военных заслугах сержанта Доновитца ходили разнообразные, однако я — я не доверяю слухам. Я предпочитаю реальные вещи. Бестолковый тоже помедлил. — Донни — очень вспыльчивый человек, и ваши слова о его ориентации сильно разозлили его. Мы знакомы с Донни уже давно, и я могу сказать, что ему с трудом удаётся контролировать себя, когда злится. Хуго… Лейтенант Рейн может с ним справиться, но так, как на вас, Донни никогда ещё ни на кого не злился. — Я не позволял себе никаким образом выказать неуважение к сержанту Доновитцу — и вы это помните — даже когда он угрожал мне физической расправой или, когда поносил грязной руганью, не стесняясь присутствия лейтенанта Рейна. — На этот раз Ганс позволил себе настаивать: вынужденно он смог свыкнуться с Рейном, его раздутым самомнением деревенского идиота, выкормленного американской пропагандой, но с остальным зверинцем мириться был не намерен. — Но когда сержант Доновитц взялся оскорблять Германа, которого расстреляли у меня на глазах, у меня больше не было никаких моральных сил терпеть. Считаете ли вы сами подобное поведение с военнопленным оправданным, Омар? Первый раз назвав жида по имени, Ганс украдкой бросился взглядом в его лицо, чтобы увидеть первое впечатление, которое произведут эти слова, однако рейновский макаронник отнёсся спокойно; его спокойствие перекрыло бы прошлую неудачу с Рейном полностью, командуй Ульмар отрядом вместо него. — Не считаю. — Глаза у этого жида были большие, тёмно-карие, близко посаженные к узкой переносице, а нос... Нос, отметил Ганс с расшевелившимся интересом. Какой интересный нос... Неужели — латинос? — В порывах злости Донни плохо отдаёт отчёт в том, что делает, и кроме лейтенанта его никто не может утихомирить. Сейчас Донни даже и не вспомнил, что вы в положении. «В положении, — несмелая искра смеха плеснулась в глаза ярким блеском, Ганс прикрыл рот ладонью, чтобы скрыть пробравшуюся на губы улыбку и случайно не сбить рейновского макаронника с толку. — В по-ло-же-ни-и…» — повторил он с умильным, развеселившимся чувством, засматривая жиду в лицо прищуренными глазами. Называть робкого Ульмара бестолочью было почти несправедливо. — Омар, вы можете оставить эти пустяковые формальности вслед за лейтенантом Рейном — у меня уже нет воинского звания. — Отметил Ганс уже бодрее и добавил, тепло улыбнувшись: — Пожалуйста, обращайтесь ко мне по имени. — Лейтенант Рейн — старший офицер, и если он может позволить себе разговаривать с вами в подобном тоне, то я не могу: я ведь не офицер, как он, — Ульмара — «Пусть будет Ульмар — стоит добавить в рейновское скопище хоть какое-то разнообразие» — вполне вероятно, повысили на пару чинов, но все жиды в рейновском отряде носили гражданскую форму, и пока Ганс упускал из виду, какое именно. — Да вы меня не только по воинскому чину, но и по возрасту старше. Мне неловко так с вами разговаривать. — Говорите так, как вам удобно, Омар. — Пусть макаронник думает, что от гордости у него осталось только смирение и то — пустое чувство. — Вы же не против того, что я обращаюсь к вам по имени? — Не против. — Ульмар замялся несколько. — Думаю, лейтенанта это рассердить тоже не должно. — Раз уж мы заговорили о ваших сослуживцах, напомните ли вы мне их имена в том числе? — Ганс позволил себе сесть свободнее. — Все они ведь уже не понаслышке знают меня, но я не совсем знаю их — и с моей стороны путаница в именах будет очень некрасивой, вы согласны? — Энди играл со мной сегодня в карты, Майкл отбивал мяч в тот момент, когда вы с лейтенантом вернулись из штаба подполковника, — услужило начал перечислять Ульмар, а мысленный счёт с каждым новым именем отрубал номера в том порядке, в котором жиды вчера заговорили с ним: Третий, Шестой… — Саймон — фельдшер, которого вы видели сегодня, а Герольд... — Четвёртый, Пятый… Ульмар всё ещё говорил так осторожно, будто ему пришлось платить за каждое слово, но это только придавало макароннику особое очарование — прежде Ганс видел его лишь единожды — в середине июня — и тогда счёл наиболее способным из всех явившихся на премьеру подставных итальяшек: Доновитц, не раскрывая рта, выдал из себя отпетого идиота сразу, несвязная речь Рейна и его тщетные попытки выдать себя за итальянца позабавили больше оправданий продажной дурочки фон Хаммерсмарк. Во внешности Ульмара не было ничего необычного: совершенно посредственное лицо, большее место которого занимал вытянутый, загибающийся нос, такой же маленький, но поддетый кверху рот, осторожно сглаженный природой подбородок; всё в этом жиде было маленьким и неприметным, но оттого и менее раздражающим. Брился он чисто, по сравнению с другими жидами выглядел опрятней. Сначала Ульмар составил о себе впечатление человека робкого и стеснительного, однако теперь стало очевидно, что рейновский макаронник его боится. Ганс решил попробовать завязать разговор. — Вы изучали итальянский в колледже или в ином высшем заведении Штатов? — Он едва ли занимает в рейновской шайке место младшего состава — слишком мягкотелый, но мне нужно начать хотя бы с такой малости. — Простите мне это моё незнание — я родился в Вене и могу только полагать, где вы учились после окончания гимназии — вы подскажите мне название лицея или консерватории, откуда выпускались? — Вы как-то… очень сложно сказали. Не по-английски, — Ульмар посмотрел на него страннным взглядом. — Я имею в виду, у нас это все высшие учебные заведения называются колледжами — даже если университет и не колледж вовсе. — Колледж, — повторил Ганс за Ульмаром с размякшей толикой досады. — А в чём разница, позвольте узнать? — Разница в том, что у университета есть научная направленность, а у колледжа — нет. — Объяснил Ульмар. — Но обычно все говорят просто — «колледж». — Ка́лидж, — повторил Ганс снова. Американская разговорная речь всегда обескураживала его. — Моё замешательство вызвано сугубо нехваткой языковой практики — прежде мне не доводилось так тесно общаться с американцами. Уверен, вы поможете мне скорее освоить разговорные особенности. — Если вам так удобнее, можно разделить по названиям, — предложил Ульмар быстро. Ганс улыбнулся и дружелюбно кивнул. — Я учился в Калифорнийском технологическом университете, — ответил между тем Ульмар, переложив сумку себе на колени. — Вернее — доучиться не успел, ведь к моменту выпуска я ушёл в добровольцы. Это самом на Западном побережье — тоже Калифорния, даже переезжать не пришлось. — Калифорния? — Ганс помедлил несколько. — Один из самых обеспеченных штатов, если память не изменяет? — Один из, но поступить в Калифорнии гораздо сложнее, чем в Канзасе или Аризоне. Некоторые спрашивают, почему кол… университет технологический, если у меня неоконченная гуманитарная специальность магистратуры, но в Калифорнийском очень много направлений, из которых можно выбрать. — А на кого вы учились? — полюбопытствовал Ганс тактично. — На факультете истории и философии науки. Может, кто-то после выпуска с моего факультета будет преподавать философию или напишет и свою книгу тоже, но я всегда хотел пойти что-то, связанное с культурологией. Книга тоже с университета, — Ульмар кивнул Гансу на колени. — Она должна была пригодиться при написании диссертации, но два года назад пришлось уйти, не получив диплома. А вы… вы же знаете, как устроена наша система образования? Ганс заправил выбившиеся волосы за ухо. Улыбка его потухла, дав понять макароннику Ульмару, что этого он совсем не знает. — Я интересовался американской историей за недолгое время до того, как Соединённые Штаты и Великобритания планировали операцию «КИНО» — в конце концов, мы с Германом хотели обосноваться на чарующем Нантакете по окончании войны. — Деликатное незнание вскоре должно обмануть этого робкого жида, и возможно, он проговорится о вещах, которые в присутствии Рейна обсуждать не следует. — Для меня нет ничего лучше, чем услышать от коренного жителя. Это так любопытно… Омар, вы меня заинтересовали. — Может, лейтенант Рейн вам уже рассказывал, но тем, кто хотят поступить, приходится копить деньги на колледж или университет ещё со средней школы, так что времени на то, чтобы определиться со специальностью, тоже мало. — Начал говорить Ульмар. — У нас либо спортивные, либо академические стипендии, которые могут полностью оплатить обучение. У меня была академическая, а у… у Донни спортивная — он был капитаном команды в средней школе, и его взяли в колледж. Питчером был. Ганс неторопливо кивал всем жидовским словам в знак того, что слушает он внимательно, не перебивал и не задавал Ульмару наводящих вопросов. После упоминания полоумного Доновитца Ганс напрягся машинально и поднёс палец к губам, но, опомнившись, тут же отдёрнул руку с отвращением. — После Великой депрессии урезали финансирование большей части колледжей и университетов, поэтому для всех поступление было не из лёгких. Я не смог поступить сразу, хотя у меня ещё со школы были хорошие рекомендации от учителей. Вы? — спросил Ульмар его вдруг. — Вы где учились? — Я проходил военную аттестацию в Берлине, — Ганс не хотел долго задерживаться на этом вопросе. — Это было уже после Первой мировой — ни одна страна бывшего Тройственного союза не избежала ужасающих последствий войны, Австро-Венгрия распалась, а средний класс, к которому имела честь причислять себя и наша семья, находился на грани бедности... В Веймарской республике офицерский состав подвергся значительным сокращениям, однако момент моего совершеннолетия незадолго до золотых двадцатых, поэтому я мог надеяться на продолжение карьеры в Германии. Потом произошёл Аншлюс... Я очень давно не был на родине и очень скучаю по Венской опере. — Ганс раздосадовано процокал языком. — А вы, Омар? Если я правильно помню, вы ведь тоже поступали в период ревущих двадцатых? Кажется, именно так их называют у вас на родине. — У меня не такая богатая семья, чтобы полностью позволить себе оплачивать обучение в Калифорнийском, поэтому у меня был только один выход — получить академическую стипендию. — Ульмар был видимо тронут его словами, скоро стеснительности его поубавится. — Но вы же так стремитесь учиться, — похвалил Ганс. — Вы собирались даже писать научную диссертацию: насколько известно мне — важная научная работа… — Я сдал проходной тест на хороший балл, — Ульмар подобрал под себя колени. — Я подрабатывал некоторое время после того, как окончил старшие классы, потому что не смог поступить сразу по окончании школы. Приходилось готовиться к поступлению прямо на рабочем месте, сразу после смены — мы собирались поступать в Калифорнийский со знакомым, у которого сложилась ситуация, схожая с моей. Он хотел на исторический, я — на культурологию, но он решил остаться работать в конечном счёте. — Как печально... — Посетовал Ганс, покачав головой. — Депрессия нас тоже коснулась, и я очень рад, что вы смогли исполнить свою мечту — не все обладают такой же прилежностью, как вы. — И направил макаронника к теме, нужной ему: — Если вы выбрали гуманитарную специальность, вы изучали языки? — Мы изучали греческий, но я не настолько разбираюсь в языках, чтобы свободно говорить на нём. — До Первой мировой в Штатах преподавали также немецкий, однако Ульмар умолчал об этом обстоятельстве, думая, что он не знает — этот жид уж больно любил молчать. — По крайней мере, не так хорошо, как вы. Ганс приподнял брови. — В самом деле?.. При нашей с вами самой первой встрече я совсем не услышал акцента в вашей речи даже несмотря на то, что вы сказали мне всего пару приветственных фраз, которые, верно, выучили заранее. Если вы не учили итальянский прежде, я поражён проделанной вами работой над акцентом — произношение итальянского отличается сложностью для прочих европейцев, и некоторые слова и я запоминал с трудом. — Получается, вы сами четыре языка знаете? — Ульмар наконец-то не выстоял перед его обаянием и начал задавать вопросы сам. — Пять, — Ганс придал выражению лица смущённости. — Английский, признаюсь честно, Омар, порой до сих пор приводит меня в замешательство: я изучал английский только по книгам и никогда не был ни в Штатах, ни в Великобритании; оттого не могу знать сленга и выражений, с ранних лет известных всем исконно англоговорящим… Но лейтенант Рейн, полагаю, вам об этом тоже рассказывал. — Так вы — самоучка? — Жидовские брови переселились на верхнюю часть лба. — Никогда бы не подумал, что самому можно выучить так много. Вы очень хорошо и свободно говорите по-английски. — А что вы подумали? — отшутился Ганс. — Я вижу удивление в ваших глазах, но языки не так сложны, как точные науки — понимай их люди так же точно, как многие распознают языковые особенности, мы бы избавились от половины бюрократии, ведь они совсем не знают математики!.. Ганс неосторожно хихикнул. — Немецкий, французский, английский, итальянский, — Ульмар подсчитал вслух. — А какой пятый? — Иврит, — ответил Ганс с охотной улыбкой. — Иврит и идиш, Омар, если говорить точнее, но, несмотря на моё хорошее умение разбираться в акцентах, причислять знание идиша будет хвастовством с моей стороны — идиш основан на немецких диалектах, поэтому он не вызвал у меня больших сложностей. — Знание иврита существенно облегчало ему работу, подсказывая искать еврейские лазейки там, где никто другой бы искать не стал, однако то, о чём Ульмар никогда не узнает, ему не повредит. — Следующим я бы хотел изучить что-нибудь экзотическое: скажем, китайский или японский, но они показались мне излишне претенциозными. Может, что-нибудь из европейского… — Ганс кашлянул и махнул рукой: — Впрочем, я снова заговорился; не думаю, что мои откровения в какой-то степени могут интересовать вас. Ульмар старательно думал, что бы ему сказать, а потом подмигнул рядом с его правым плечом, где светлую полосу дня, опрокинутую на небо всплеском недавней зари, комкал лес, большой и мрачный. — Загадайте желание, чтобы выучить шестой. — Прошу прощения?.. — продолжил Ганс скорее по наитию. — Божья коровка, — сказал и показал Ульмар. — У вас божья коровка на плече. — Ах, это, — Ганс проследил, как чёрно-красный жук ползёт по исхудавшей дорожке между тёмно-синих ниток. — Прелестное создание. Вы знаете, в детстве мы часто отпускали божьих коровок с пальцев, хотя я порядком недолюбливаю насекомых… Но не будем о моих глупых страхах — поговорим о вас. Лесть — старый трюк, и улыбка, вызывающая к себе расположение не хуже высокого офицерского звания, прокладывала ему изведанную дорожку тактичного интереса: Ганс ждал, когда Ульмар потеплеет к нему душой так же, как и Рейн, имевший дурость проговориться о своём младшем брате под влиянием правильных слов, — как напрягся, услышав звук чужих шагов — торопливый и лёгкий — и уже знакомый. — Омар! — Это был тот раздражающий жидовский рядовой, торговавшийся за сигареты прошлым днём — его звонкий высокий голос, чуть надрывающийся на гласных, угодил в промежуток беседы, и возможность владеть вниманием рейновского макаронника была утеряна. На мгновение тишина в перелеске оставалась нетронутой, но потом раздражающий своей назойливостью вопль раздался снова: — Ома-а-ар! — Это Ютивич, — поспешно пояснил Ульмар, всполошившись и проявив больше суетливости, чем за всё время ни к чему не обязывающего разговора с ним, а потом крикнул своему дружку в ответ: — Ютивич, я тебя итак за милю прекрасно слышу — прекрати драть горло и иди сюда. Ганс придавил голову жука ногтем и брезгливо смахнул его остатки в сторону. — Омар, если ты сейчас стоишь, то лучше сядь, — продолжая хихикать, Второй жид продирался к ним через ветки. — Я только что видел Донни. Он просто в ярости! Клянусь, в последний раз я видел его таким злым, когда Хуго — светлая ему память, — изловчился оскальпировать фрицев больше него на десять человек — помнишь, Донни тогда ещё назвал Хуго трусливой нацисткой шавкой, переменившей хозяев и цеплялся ко всем весь день, пока лейтенант Рейн ему мозги обратно на место не вправил. Ну вот, а брюхатого Андерсена, пока лейтенант не слышал, Донни при Энди и Саймоне только что понёс, на чём свет стоит, и сказал, что… — И что же сказал про меня сержант Доновитц, рядовой Ютивич? — спросил Ганс, склонив голову на бок с чуть заметной улыбкой, когда наглый дружок рейновского макаронника вывалился к ним из кустов. Второй жид остановился, поначалу не поняв, кто ответил ему, и заозирался по сторонам — едва ли не самый младший в рейновской своре — самым младшим был либо он, либо отрядный фельдшер, — он очень торопился поделиться свежими новостями с Ульмаром, но продолжения истории Ганс так и не дождался. — А-а, да ты тут со старшим по званию, — протянул Второй ехидно, когда наконец-то понял, что не обознался, и Ганс смог прощупать его взглядом. Лицо дружка рейновского макаронника было слегка одутловатым и не отличалось особой примечательностью, однако голубые глаза запрыгали по ним с Ульмаром быстро и пронырливо, выдавая в жиде человека внимательного и не отличающимся особым чувством такта. — Донни ничего хорошего о вас не сказал. Лейтенант Рейн вроде как тоже вчера говорил, что от матюков у вас каждый раз случается кондратий, а от Донни я добился только двух цензурных слов — «говнюк», «сука» и «убил бы». А, итого три. — «Четыре, — подумал Ганс, сцепив зубы, — это четыре слова, идиот». — Я бы с удовольствием процитировал остальные, но вам сейчас нельзя волноваться. Отдышавшись и не убирая рук с набитой чем-то пазухи осенней куртки, Второй тем временем сдул с вздёрнутого носа лист — кленовый, кажется, — нисколько не робея, прошёлся по нему, сидящему, глазами и задержался на ссадине, уродливо расплывшейся на щеке. С появлением Лилипута, в последний раз виденного им около недели назад, юрко ныряющего во французский погреб, тишина обставила их троих более напряжённо: этот жид не смотрел на него с ненавистью припадочного Доновитца, но безнаказанность развязала язык и ему. Ганс спрятал ладони под широкую полу пальто — Рейн уже заметил, что он дёргает его оторочку, когда нервничает, однако перед другими жидами этой привычки Ганс показывать не хотел. — Омар, ты хвастаешь перед старшим немецким офицером своим итальянским? — полюбопытствовал между тем Второй. Бодрой, подпрыгивающей походкой он подошёл ближе, обмениваясь с Ульмаром подначивающим взглядом, который обычно предназначается для близких друзей. — А почему без меня? — Лейтенант дал распоряжение последить за военнопленным до тех пор, пока он сам от французов не вернётся — чтобы отвадить Донни, если он вдруг додумает свой остроумный ответ. Почему ты не на наряде? — спросил Ульмар с особенным неудовольствием. — Ты разве так быстро со всем разобрался? — Так полдник же, — Второй подпёр дерево своей костлявой тушкой. — Все французы в очередь на кухню завалились, а нам всё равно заняться нечем, кроме общих сборов — мы же уходим с утра. Там на кухне булки раздавали, Энди с Герольдом свои съели уже. Тебя не было, я пошёл тебя искать. — Ютивич, если лейтенант узнает, что ты ушёл, не собрав весь патронташ, ты точно на неделю на ночных вахтах застрянешь. — Со стороны Лилипута действительно было очень глупо уходить. Может, поэтому Ульмар и обращался к нему по фамилии. — Не раздражай его за сегодня ещё больше. — Это лейтенант сказал тебе ко мне не подходить, а чтобы я к тебе не подходил — про это он ничего не говорил, — весело заметил Второй. Прежде Ганс хотел оставить этому жиду кличку, подмечающую небольшой его рост, но спустя некоторое время не счёл её подходящей — макаронник Ульмар был не сильно выше Второго. — Он всё равно во французском штабе — я уйду раньше, чем лейтенант вернётся. — Возвращайся на наряд, — настоял Ульмар с глубоким вздохом. — Да я быстро, — отмахнулся Второй беспечно. — У меня самые быстрые ноги на всю Францию — одна здесь, другая там. — И похвастался гордо: — Я уже два магазина собрал. — А всего двадцать два? — спросил Ульмар. — Двадцать два, — погрустнел Второй. — По шесть на каждого? — По шесть на каждого. — Иди на наряд сейчас, — оборвал Ульмар пляшущую скороговорку с твёрдостью, которой Ганс ещё не видел в нём. — Я не буду тебя больше прикрывать, если ты даже со второго раза ничего не понимаешь. Все наряды вне очереди до Рождества — твои. — Да сейчас пойду, — продавил тишину своим нытьём Второй. — Я проверить хотел, куда ты делся, а оказалось, ты тут не один. Минут пятнадцать мне хотя бы дай, чтобы отдышаться — и я пойду. Второй остановился говорить, заправляя чёрную рубашку в пояс — она топорщилась, тоже не успевая за его дёрганым поведением. Заправил и обратил внимание на книгу, раскрытую у него на коленях. — Ого, — Второй жид без разрешения выхватил книгу у Ганса из рук и принялся осматривать со всех сторон. — Омар, это твоя история философии? А я думал, Майкл её тебе так и не вернул после того, как таракашек ею в той французской таверне бил. Это кто, Рузвельт? Сам на себя не похож. — Это Иммануил Кант, Смитсон. Вы читали? — натянуто поинтересовался Ганс. — Неа, — весело выдал Второй. Из всей рейновской шайки этот жид был самым молодым: суетливый, худощавый, беспокойный, ни на чём сильно не задерживающийся. Он собрался было посмотреть цветную фотографию на обложке, но бросил, не присмотревшись, придержал листы пальцами правой руки и начал прокручивать их так стремительно, как проектор кинолент. Ему всё было интересно, ново, черты лица его то и дело расходились в улыбке широкой и беспечной, когда он изменял и тон, и манеру поведения, то бросаясь во все стороны, то обращая внимание на что-то одно. Жидёнок, решил Ганс, присматриваясь. Ты не жид — Жидёнок. — А у меня плохо с литературой. Вот, держите, — он вернул ему книгу. — Я её вроде не помял. Всё он время он держал книгу верх тормашками. — Смитсон, ваш сослуживец прав — вам не стоит доставлять лейтенанту Рейну лишних хлопот сегодня. — Ганс намеревался спровадить раздражающего дружка Ульмара обратно в корпус поскорее. — Вам ведь поручили… — А почему это — «Смитсон»? — отозвался вдруг Жидёнок обиженно. — Вы вот к Омару по имени обращались, я ещё когда поднимался слышал. А мы с вами уже два раза виделись. — Прошу меня извинить, но разве Смитсон — не имя?.. — Поначалу Ганс не понял, в чём ошибся. — В вашем... в ваших бумагах первое и второе имя стояло именно в том порядке, в котором их назвал вам я — первое и второе имена — если не ошибаюсь, именно так говорят американцы. — Вообще-то — нет, — в первый этот маленький жид не мог связать перед ним двух слов от страха, а теперь вдруг вздумал учить его. — Смитсон — это фамилия, «сын кузнеца» — так с нашего переводится, если вы не знали. Хотя вы, наверное, не знали — вы же в Штатах и не жили никогда. А «рядовой Ютивич» — звучит ужасно. — Я полагал, что окончание «ич» обычно присуще еврейским фамилиям, — слова пробрались на губы кисло, — а «Смитсон»... — Ютивич, — перебил Жидёнок, и прежнее раздражение им обернулось неприязнью: жид, который под недалёким началом Альдо Рейна никогда в жизни не дослужится даже до младшего лейтенанта, чувствовал себя самоуверенным донельзя. — Ютивич — имя, Смитсон — фамилия. Знаете, я порядком недолюбливаю, когда меня называют по фамилии — обычно это означает наряд вне очереди или что-то вроде того. — Простите мне мою неловкость. — Рейн съест тебя живьём, когда вернётся. — Среди всех ваших сослуживцев у вас очень необычные имя и фамилия — для меня, как для коренного немца, легко запутаться. — В первый раз вы обращались ко мне Ютивичем, — Жидёнок прищурился. — Я думал, вы тогда по имени ко мне. Вы ко всем же начинаете по именам обращаться — вы лейтенанта тоже называли, но теперь не называете, так что ему видимо не очень понравилось. — Я обращался к вам так, как мне докладывали, обращался лейтенант Рейн, — Ганс не хотел ссориться с наглым дружком рейновского макаронника и быстро нашёлся с ответом: — Вероятнее всего, в сборе документации произошла очень досадная ошибка. Ума ни приложу, Ютивич, как они могли упустить такие важные детали. — Да Лейтенант никогда не обращается по фамилии, если мы не косячим — как с Майклом, например, сегодня, когда он вам случайно чуть бутылку в голову не запулил. А однажды Герольд пристрелил немца просто так — он его тоже по фамилии. Необходимость понравиться наглому дружку Ульмара снова подтолкнула губы улыбнуться. — Полагаю, ваши сослуживцы запомнили быстрее меня. Я учту, Ютивич. — Да все сначала путаются, — поделился своей проблемой Жидёнок. — Это вообще с первого дня общего смотра пошло — с самого первого дня как все зазнакомились, так и пошло. Сначала было смешно, но потом лейтенант нарочно стал орать неправильно. Даже немцы подхватили. — Наверное, очень интересная история. — Ганс сложил руки замком — так, чтобы даже мельком не смотреть на ногти. — Вы поделитесь? Жидёнок будто ждал этого. — Ещё до открытия Западного фронта всё случилось — на первом смотре. Я тогда с поезда только соскочил, когда в Вашингтон приехал. Мы, кстати, с Омаром там-то и познакомились — он не мог найти нужную дорогу, а мне жутко хотелось курить, я подошёл стрельнуть у него сигу, но Омар не курил тогда. Ну вот, а когда смотр закончился, всем сказали «Вольно!», все пошли знакомиться — оттуда и пошло. Ближе к делу, поторопил жида Ганс мысленно. Солнце ушло со стороны Ульмара, Ганс потянулся за фуражкой по привычке, не нашёл её и посмотрел на Жидёнка с усталым чувством скрипача, безнадёжно утомлённого, но ведомого необходимостью докончить партию. К Жидёнку ещё нужно было привыкнуть. — Так-то я вообще лейтенанта сначала с Донни перепутал, потому что он к нам первым на смотр пришёл, но у Донни погон лейтенантских не было, только старшего сержанта — они, как оказалось, с лейтенантом Рейном ещё до того, как генерал отряд стал собирать, познакомились, и Донни правой рукой лейтенанта тут же стал. Но Донни больно как вышибала всегда выглядит, поэтому я решил, что — нет. А как лейтенанта увидел, сразу понял: вот, это — лейтенант американской армии. Я к нему, значит, самым первым подскакиваю, жму руку. Лейтенант Рейн спрашивает, мол, как звать. Ну а я растерялся — лейтенант как никак — и решил, как в армии сказать, чтобы сразу все всё поняли: «Ютивич! Смитсон Ютивич!». Лейтенант посмотрел на меня, как на мексиканца какого-то, и спросил: «Ну так Смитсон или Ютивич»? Ульмар заулыбался несколько, а Жидёнок — Жидёнок засмеялся задорно и громко — смех у него был переливом молодой и наивной беспечности, который через пару лет бросит его в зрелость. — Ну так вот, шутки шутками, а я вообще-то по делу пришёл. — Жидёнок вдруг посерьёзнел и спрятал руки в карманы. — Ты принёс мою долю сигарет? — отозвался Ульмар уже заинтересованнее. Жидёнок полез искать что-то у себя за пазухой. — Донни обещал мне две пачки сиг к сегодняшнему вечеру, но сейчас он находится не в том настроении, чтобы делиться, но у меня и так их уже через край. Я стрельнул у местного французского секретаря жевательный табак, а пачек сиг у меня то ли двадцать одна, то ли двадцать две. Или всё-таки двадцать одна — одну я уже выкурил вроде как… А, к чёрту. Смотри, чем с нами поделились французы. Жидёнок порылся в куртке ещё немного и вытащил из-за пазухи куртки две булки, завёрнутые в скомканный шарф — французские бриоши, посыпанные сахаром — французская армия испытывала недостаток в солдатах и технике, но на их кухнях по обыкновению умели хорошо готовить. Глухо заныл желудок, когда замерший лесной воздух пропитался запахом свежего хлеба, а от нервов и голода у него снова распалилась мигрень. «Обычное состояние после стресса, — подумал Ганс устало — в окружении восьмерых жидов страх притуплял все чувства, и он нашёл смелости попросить ни Ульмара, ни Жидёнка поделиться с ним. — Рейн не станет морить меня голодом». — Ютивич, вы… вы украли? — Полюбопытствовал между тем Ганс у с нехорошим предчувствием. — Я ничего не крал, — возразил Жидёнок весело. — Украл Энди, а я позаимствовал у него. Энди в этих вещах мастер — если что-то попадает к нему в руки, оно становится общим. — Но если ваш сослуживец позаимствовал провиант без позволения вышестоящего начальства, об этом могут узнать французские офицеры… — «Если об этом узнает старикашка Клермон, он может доложить о воровстве в штаб де Голля — пара жалоб от французского руководства, и Рейна разжалуют». Ганс посмотрел на и Ульмара тоже, в разумности которого сомневаться не приходилось: — Разве лейтенант Рейн позволяет нарушать военную дисциплину подобным образом? «А если Рейна разжалуют, я не смогу выбраться из Франции живым». — Он шутит, — Ульмар кинул в своего дружка пару листьев. Жидёнок подпрыгнул и увернулся. — Если бы лейтенант Рейн узнал о воровстве, Энди с рук бы это не сошло — и всем остальным тоже. — Ну, я приврал чутка, — признался Жидёнок. — У французов была раздача, а Энди просто сновал рядом. Он изловчился и выпросил пару штук у французского лейтенанта — он понимал по-английски. — Почему ты сразу не сказал? — отозвался Ульмар. — До ужина ещё часа три-четыре. Теперь только Герольда время спрашивать, он за всем этим следит. — Так ты вроде как об этом и не спрашивал, — Жидёнок плюхнулся рядом с Ульмаром, достал из маленькой табакерки две мокрые пластинки жевательного табака, поискал глазами, куда бы деть крышку. — Какая разница — я всё равно нам с тобой обоим две булки принёс… Снюс будешь? — Герольд? — Ганс хотел, чтобы разговор был общим, но теперь жиды практически не обращали на него внимания. — Мы как раз обсуждали ваших любезных товарищей до вашего появления. Это тот самый… Жидёнок заснул жевательный табак под верхнюю губу. И принялся пылко объяснять: — Герольд — тот, который встретил лейтенанта самым первым, и я вчера подбивал его спеть. Хотя вы слышали — Герольд на самом деле очень хорошо поёт. Саймон — длинный как каланча, Майкл вечно — недовольный чем-то, а Энди — кудрявый. — И добавил: — Ну а Донни и нас с Омаром вы уже знаете. «Длинный как каланча, вечно недовольный чем-то, кудрявый; а ведь ты — ты становишься настоящей находкой», — Гансу захотелось расхохотаться громко и потрепать Жидёнка за обе щёки в награду за чудесную, очевидную до оригинальности идею, которую он подал ему, но ни один из сидящих перед ним жидов не поняли бы причины его теперешнего веселья. Длинный, Недовольный, Кудрявый… К горлу толкнулось чувство, близкое к восторгу: в перемешанных словах Жидёнка, помимо всей прочей болтовни, был замешан удивительный смысл: болтая и не вдумываясь в то, что болтает, Жидёнок собрал все отличительные признаки рейновской шайки в одном отпущенном слове, подмечающим жидовскую внешность и только — та самая заурядная, простая особенность, до которой вчера не додумался он сам. Ганс всматривался каждому жиду в характер, в которых было даже скучно разбираться, пытаясь отыскать их привычки и черты, но Жидёнок смотрел на своих братьев трезвым взглядом, став тем единственным нужным словом, которого не хватило человеку его склада ума и характера; мысли взбудоражились и застучали по вискам. Все названные жиды — жиды, которых требовалось помнить, — остались со своими прежними именами: Рейн остался Рейном, Доновитц — Доновитцем; остальные четверо примерили на себя лица, предложенные самым внимательным из их собственной своры: рейновский фельдшер в самом деле был вытянут и худ, готовый едва ли не соперничать с Доновитцем ростом: его рост и худоба вытянулись в жида Долговязого, топорщащиеся волосы Третьего превратили его в Кудрявого; придавленный к земле, мрачного вида Шестой стал Угрюмым, неуклюжим и замкнутым. Неназванным в выстроившимся ряду жидовских кличек стоял только Пятый, ускользающий от его внимания, однако теперь это не составит большой трудности. Ганс откинулся назад, зорко следя за Жидёнком, полного молодой энергии и жизни, с юрким, подловатым и несдержанным языком. Ссадина на щеке не болела больше, и Ганс снова стал самим собой. Жидёнок поделился крошками жевательного табака с Ульмаром, захлопнул табакерку, всё ещё не подозревая, как сильно он помог ему. А потом, выставив углами худые колени, спросил: — Булку будете? — Вы же, наверное, только с Омаром поделиться хотели, — помедлив, проговорил Ганс в непроизвольном замешательстве. Он всё ещё размышлял о том, как лучше окрестить Пятого, взбудораженные мысли его крутились и путались. — Мне бы не хотелось навязываться к вам третьим, Ютивич. — Так-то я вообще думал, что лейтенант Рейн вас с собой возьмёт — мало ли, ему пришлось бы перевести что. Так будете или нет? — предложил Жидёнок снова. — Я всегда могу попросить у Энди, а он пободается с французами ещё — ему не сложно. — Только если вас это не затруднит, Ютивич, — Ганс постарался, чтобы согласие звучало сдержанно: очевидно, что предложение не обрисовывалось в снисходительную подачку его положению, и отказываться теперь было бы некрасиво, он отложил книгу в сторону. Кроме того, он действительно сильно хотел есть. — Нас не затруднит, — пожал плечами Ульмар. Жиды быстро поделили между собой один бриошь, а другой целиком отдали ему. — А кстати, я тут как раз хотел спросить, — Жидёнок приступил к своей части быстрее всех и продолжал говорить, работая узкой челюстью: — Вы же любились со своим адъютантом, так ведь? И мне стало интересно: куда вы намеревались податься после войны? Я имею в виду, как вы собирались... А-ай! Ульмар несильно, но достаточно ощутимо пихнул Жидёнка под рёбра. Ганс поднял взгляд на них обоих. — Омар, чего ты пихаешься? — возмутился Жидёнок. — Я ведь ничего такого не ска… Ульмар продержал помрачневший взгляд ещё немного. Жидёнок решил не договаривать прерванную мысль и закусил губу — он наконец-то понял, что сболтнул лишнего. — А, точно, — выдал наконец он кисло, — я забыл. Его непримечательное, но удивительно живое лицо выражало смущение. Жидёнок вздохнул шумно: — И да, я ещё хотел бы сказать, что чушь спорол утром: это насчёт… насчёт произошедшего сегодня — я просто на самом деле очень давно не видел Донни таким злым, вот с языка само и сорвалось. Я зря вас ещё больше напугал. Я не буду больше Донни подначивать — вы же ребёнка ждёте, в конце концов. И пожал плечами: — Я вообще от балды сказал. — Я не злюсь на вас, Ютивич, — Ганс разломил бриошь на две части, скатал из хлебного мякиша шарик и отправил в рот — он был польщён своей удачной выдумкой, и Жидёнок стал меньше раздражать ему нервы. — Я понимаю ваше оправданное отношение ко мне и ни в коем случае не могу винить вас в этом. Жидёнок на мгновение перестал жевать. — Да на самом деле некрасиво получилось, — признался он спустя недолгую паузу и почесал правой рукой затылок. — Я на вас в обиде был за то, что вы мне мешок на голову напялить приказали. — Всё в порядке, не стоит больше вспоминать об этой произошедшей неурядице, — Жидёнок словно нарочно пытался отбить у него всякий аппетит. — Я лишь могу надеяться, что слова лейтенанта Рейна возымеют на сержанта Доновитца должное действие. Давайте оставим всю недосказанность в прошлом. — Но у Донни от вас, конечно, знатно полыхнуло. — Жидёнок не потрудился сдержать смешок. — Донни вообще говорил, что последнего человека, назвавшего его так, как вы назвали, собирали по частям. — Если верить всему, что говорит Донни, повеситься можно, — добавил Ульмар с проблесками иронии в голосе и взгляде. — У Донни на каждый раз разная история. — Разная история?.. — Ганс старался есть медленнее, чтобы растянуть удовольствие — янки и французы вместе с месячным жалованием также выдавали своим солдатам горький шоколад, но он никогда не любил его. — Мне неловко вас то и дело переспрашивать, но какую историю, связанную с сержантом Доновитцем, вы имеете в виду? Жидёнок поёрзал на месте сказал: — Донни любит хвастать тем, что гонял легавых у себя в Бостоне в самом начале тридцатых, но каждый раз их количество меняется — то ли их было девять, то ли десять — чёрт его знает. — В последний раз было одиннадцать, — уточнил Ульмар с лёгкой улыбкой. — Донни — закадычный приятель с лейтенантом Рейном, но хвастать любит перед всеми, — продолжал Жидёнок. — Герольд больше всего общается с Саймоном, Энди — с Майклом, но это всё временные перестановки, когда приходится смотреть, чтобы кого-то не пристрелили — так что особо не вникайте. — А вы лучшие друзья с Омаром, насколько я могу полагать? — аккуратно поинтересовался Ганс, когда Жидёнок решил дать себе короткую передышку — этому жиду вопросы следовало задавать быстрее, чем он придумал бы их себе сам. Впрочем, иногда Жидёнка было действительно полезно слушать. — Мы познакомились на первом смотре войск и тут же страшно пожалели, что не знали друг друга раньше. — Сказал Жидёнок, широко заулыбавшись. — Я никогда не встречал человека болтливее. — Взгляд Ульмара, отданный Жидёнку, был очень тёплым. — И щедрее, — Жидёнок рассмеялся звонко. — Кто бы делился с тобой сигами и французскими булками, если не я? «Холерик, — оценил Ганс, пока жиды обменивались друг с другом любезностями. — А этот флегматик: весьма… весьма необычное содружество». — Я вот никогда не видел полковника СС так близко, если не считать раза, когда мне напялили мешок на голову, — сказал Жидёнок, принимаясь за булку снова. — Одни старшие лейтенанты, капитаны и ещё раз капитаны — скука смертная. Поймать майора — и то было редкостью. — В таком случае, вам следовало быть на премьере «Гордости нации»: вы бы лицезрели всю верхушку Рейха и приглашённого офицерства, — воспоминание об июньской ночи должны были стать безоговорочным признанием его триумфа, Ганс поджал губы. Сладкое теперь казалось не таким вкусным. — К слову, почему я не видел на ней вас, Ютивич?.. Вы были шофёром у своих друзей, но разве милой фройляйн фон Хаммерсмарк составило большого труда раздобыть билеты на премьеру для человека вашего склада ума? — Меня не взяли потому, что из нас двоих я — весёлый, а Омар — умный. — Жидёнок отряхнул руки о куртку. — Все, кто не участвовал, раньше нас пошли спать. Лейтенант Рейн бахнул с Донни по стопке за удачу — они ещё предлагали даме, но она сразу с лейтенантом не поладила, поэтому отказалась. Омар учил. — А вы что делали, Ютивич? — осведомился Ганс вежливо, но, впрочем, без особого интереса. — Я? — Жидёнок остановился жевать. — Я — молился. Ганса стала понемногу забавлять его придурковатая безалаберность. — А Омар правда лучше всех говорил по-итальянски? — спросил Жидёнок, расценив его улыбку ложным признаком сердечности. — Лучше всех, не сомневайтесь, Ютивич, — Ганс поискал на бриоши больше сахара. — Я почти не услышал в речи вашего друга американского акцента. Жидёнок обрадовался так, будто принял похвалу на свой счёт. — Я так и знал, что мы не зря сидели и страдали над произношением всю ночь, — заявил он с гордостью. — Вы учили итальянский в ночь перед премьерой? — Ганс отвлёкся от бриоши немедленно. — Ютивич помогал вам в этом? — Мы репетировали всю ночь, — пояснил Жидёнок, задрав подбородок. — Надо было выучить имя и фамилию того… ассистента, вроде, — он щёлкнул пальцами, пытаясь вспомнить. — За ночь мы смогли осилить только пару банальных фраз, но вы просто не представляете, как были довольны результатом. — Немецкая актриса, которая провела нас на премьеру, одолжила нам книгу на итальянском, — дополнил Ульмар в свою очередь. — Мы пытались учить по ней. — Да-да, книгу! — воскликнул Жидёнок, разволновавшись. — Без транскрипции. Это было просто сплошное мучение. Если бы мы не получили повышение от генерала, я бы повесился от несправедливости. — Повышение? — Ганс придал голосу мягкости. — Я не сомневался, что генерал Донован оценит ваши приложенные старания по заслугам — на минутку, вы же рисковали жизнями… Расскажите же скорее! — После операции «КИНО» мне присвоили чин младшего сержанта, — похвастался Жидёнок незамедлительно. — Лейтенант Рейн лично за меня говорил перед генералом — за меня и за Омара. — Мои поздравления! — Ганс повернулся к Ульмару. — А вы, Омар? Что генерал сказал о вас? Вы ведь тоже внесли свой — и, прошу заметить, — немалый вклад в положительный исход операции «КИНО». — Я ефрейтор, — ответил Ульмар, отряхивая руки. — Повысили на один чин. — В таком случае, примите и вы мои сердечные поздравления, — Ганс послал Ульмару одну из самых своих обаятельных улыбок. — К слову, у вас очень необычное имя, Ютивич, — Он узнал даже больше, чем рассчитывал за их краткое знакомство, но чем-то Жидёнок продолжал интересовать его. — Откуда вы родом? Жидёнок уже раскрывал рот, чтобы ответить, но Ганс знаком остановил его. — Извините, что перебиваю вас, Ютивич, но вы позволите мне догадаться самому? Исключительно ради небольшой разминки мозгов — не более того, если вы, конечно, позволите. — Валяйте, — Жидёнок посмотрел на Ганса с вызовом. — Я хочу удивиться. — Вы знаете, в связи с занимаемым мною постом я имел честь посетить достаточно много стран Западной Европы и могу сказать с уверенностью, что ваше имя походит скорее на звучание имён обитателей Северного Причерноморья, нежели на классическое звучание имён европейцев. Поэтому скажем… — Ганс прищурился, всё ещё не отпуская жидовского взгляда. — Балто-славянская общность? Я имею в виду страны, на данный момент близкие к Советскому Союзу — но не сам Советский Союз ни в коем случае. — Ага-а, — медленно подтвердил Жидёнок. Потом глаза снова игриво сузились, превратив зрачки в темнеющие крапинки, и Жидёнок заулыбался, спрашивая: — А страну назовёте? — Болгария? — предположил Ганс. Он не был уверен полностью, но допускал, что такое интересно созвучие относится именно к южным славянам. Жидёнок натянул на себя гримасу самоуверенности, которая совершенно не шла к его глуповатому лицу. — Я из Польши, — ответил он крайне довольно. Это не было досадной ошибкой — многие детали жидовских досье не могли появиться в партийных бумагах из воздуха или по только по донесениям солдат, Рейном отпускаемых — часто они были напуганы настолько, что не могли связать и двух слов даже после того, как раны на их лбах рубцевались в шрамы окончательно — в первую очередь потому, что многие вещи хранились в секрете УСС. — Вернее, как из Польши: мать была из Польши, а вот отец — американец. — Если ваша матушка родом из Польши, вы, наверное, знаете польский? — Глаза Ганса весело заблестели. Оставлять Жидёнка вместе с ним и Ульмар очевидно было неплохой идеей. — Знаю, — сказал Жидёнок. Где-то справа сломалась ветка. «Ветер гуляет, — подумал Ганс расслаблено и посмотрел на небо с розоватыми прожилками облаков. — Вероятно, скоро соберётся дождь…» — Скажите же что-нибудь, — поторопил Ганс Жидёнка жестами. — Я на своём опыте убедился, как эта, казалось бы, обычная просьба может надоедать людям, изучающих языки — поэтому иногда бывает проще оставлять это в секрете. Может, есть в польском какие-либо определённые фразы, слова, которые вам нравятся больше других? — Курва! — выдал Жидёнок довольно. Ульмар приподнял брови. — Это «сука» по-польски. Среди французов можно матерно ругаться сколько влезет, потому что всё равно никто ничего не поймёт. — Замечательно, — похвалил Ганс. — А ещё, Ютивич? Расскажете мне, как здороваются и прощаются по-польски? Жидёнок задумался. Ему было лестно такое внимание и то, что его польский пришёлся к месту. — «Witajcie» по-польски означает «здравствуйте», «dobry wieczór» — «добрый вечер». А, я совсем забыл — смешные слова тоже есть. Например, «piwnica» так будет «подвал», а ещё есть… — А ещё есть «czaszka», что означает «череп», «dywan», которое хер знает почему переводится, как «ковёр» и — моё любимое, которое я слышу каждый день от захода до рассвета: «Warszawa walcz»! — Сзади обломалась ветка, а голос Альдо Рейна закончил за Жидёнка и Ульмара, уже собиравшегося что-то заметить: — «Варшава — борись», вот как. Не знаю, насколько далеко вы продвинулись, но это самое основное. Так сказать, в двух словах — вся основа польского. Жидёнок сплюнул жевательный табак от испуга. — Я прошу прощения, что прерываю ваше первое заседание лингвистического клуба по интересам, но мне тут тоже стало интересно, в какое сраное время суток лес стал местом сбора патрон. — Рейн только вернулся из французского штаба, смахивая с плеч иголки и ломти пота. Отряхнулся, пробранился и спросил: — Как, много насобирал уже? «Их же было двое — как они только умудрились его проронить, — Ганс почти забыл о существовании Рейна, намеренно пошедшего не по той дороге. — Кто-то должен был смотреть за всем этим». — А я просто мимо проходил, сэр. — Рейну не требовалось быть умнее себя вдвое, чтобы понять, что Жидёнок врёт. — Голоса услышал, вот и решил подойти. — Жидёнок заторопился подняться, замотал куртку вокруг пояса, выронил пистолет из подсумка и перепугался с Рейна ещё больше. — Я уже ухожу, сэр. Рейн закрыл Жидёнку все пути к отступлению. Рукава его льняной рубашки были неаккуратно закатаны, тёмные волосы взъерошены, как изо дня в день, когда он поднимался с утра или по привычке проходился по ним рукой; у Рейна была возможность запросить полевую форму французских войск, но он, отмахиваясь от всяких разумных предложений, никогда не вслушивался и засучивал рукава до локтей по привычке — гордился, что у себя на родине ему приходилось много работать. — Ютивич, вот знаешь, не меняются в мире две вещи — что война из года в год одна и та же, что ты со своими нарядами вне очереди — тебе сколько не говори, всё без толку, ты как прилип к ним. Тут видимо такое дело — либо я поставлю тебе мозги на место, либо ты меня в могилу сведёшь. Одно из двух. Рейн смотрел на всполошившегося Жидёнка спокойно и с отчасти снисходительной усмешкой на лице. Он знал, что Жидёнок будет здесь. — Простите, сэр. — Жидёнок окончательно струсил, опустил голову, и даже его маленькие оттопыренные ушки, верно, доставшиеся Жидёнку от матери, запунцовели. — Если Омар не пришёл помогать, значит, нужно прийти к Омару самому, так это работает, а? — Рейн облокотился о ствол дерева, посматривая то за Жидёнком, то за Ульмаром по очереди, однако высыпавшиеся оправдания видимо позабавили его. — Мне прибавлять тебе третий наряд или ты сам отсюда исчезнешь? — Лейтенант, если моё слово имеет для вас значение, я осмелюсь сказать, что ваш младший состав ни в чём не виноват. — Вмешался Ганс мягко. — Младший сержант Смитсон всего лишь хотел уточнить некоторые детали по поводу солдатских поручений — он как раз был занят этим, когда был объявлен солдатский развод… Ваши люди были очень добры и поделились французской выпечкой. — Губы его болели от того, сколько приходилось улыбаться — в особенности Рейну, но Ганс намеревался примирить всех трёх жидов безобидно: — У младшего сержанта Смитсона чудесный польский. Лейтенант, это я попросил его остаться. — Так это ты попросил, значит, — брови сошлись на лбу Рейна, он замешкался. Увидел Рассела, оставшуюся часть французской бриоши на коленях, думал ещё с мгновение, а потом спросил у Ульмара: — Ты нацика кормить водил? Он ведь прожорливый — одними булками сыт не будет. Ланда, у тебя это… да, крошки над губой. — Мы рассчитывали, что вы вернётесь из штаба раньше, и мне было неудобно занимать время ваших солдат. — Ганс дотянулся до руки Жидёнка, пересевшего к нему, и несильно сжал её. Жидёнок не отнял его руки, только покосился с удивлением. — Кроме того, я не мог положиться на своё моральное состояние — произошедшее сильно потрясло меня. Младший сержант Смитсон очень помог мне взять себя в руки. — А, так ты теперь для пленных фрицев — массовик-затейник, — протянул Рейн задумчиво, но гнева на лице его поубавилось. — Как, пел ты ему уже своих соколиков? — Ютивич, а вы ведь не рассказывали, что поёте, — Ганс повернулся к Жидёнку тут же. — Американская песня, позвольте спросить?.. — Это польская песня, — сказал Ульмар. — Песня бывшей Речи Посполитой — Смитти её наизусть знает. — Вообще её никак Польша с Украиной поделить не могут, но я могу спеть, — бодро предложил Жидёнок. Он быстро понял, что опасность миновала и подтолкнул Ульмара локтем. — Давай дуэтом. — Пение — это не по моей части, — отказался Ульмар. — Ты знаешь, у меня нет слуха. — Послушай старшего по званию, — продолжил подначивать Жидёнок. Настроения сменяли его так же быстро, как пальцы секретарей выдавливали клавиши на пишущей машинке. — Я совсем не против послушать, если лейтенант Рейн не возражает. — Ганс поднял на Рейна осторожный взгляд. — Лейтенант, вы же не будете против, если младший сержант Смитсон порадует меня? Рейн задержал у рта смоченный конец самокрутки. — Заметь, фриц — ты сам на это напросился. — Рейн зажал сигарету между зубов, переведя тёмные глаза на Жидёнка: — Ну давай, удиви его. Жидёнок собирался некоторое время с духом, набирал в грудь больше воздуха и — спустя некоторое время после подготовлений — заголосил протяжно: Hej, tam gdzieś z nad czarnej wody Wsiada na koń kozak młody-y-y!.. Hej, hej, hej sokoły Omijajcie góry, lasy, do-o-oły! — размашисто ныл Жидёнок, и чем шире разносились крики, тем умильней становились все его старания, наивная вера в то, что орёт он со страстным, душещипательным чувством, а чувство это сильно настолько, чтобы оправдать природную нехватку способностей, тем внимательнее вслушивался и всматривался Ганс, старательнее отворачивал взгляд Рейн, красноречивее становилось обычно спокойное лицо Ульмара — и вместе с тем всё сложнее становилось молчать. Dzwoń, dzwoń, dzwoń dzwoneczku, Mój stepowy skowrone-e-eczku. Рейн делал вид, что отчищает грязь с портсигара, Ульмар сидел молча, но, когда Жидёнок испортил последнюю ноту, заслонив ушным звоном прочие звуки, Ганс наконец не выдержал и наконец рассмеялся громко. — Браво! Браво, Ютивич! — Ганс, развеселившись окончательно, дал волю вскипевшему смеху и захлопал в ладоши, отсалютовав окончание перепорченной поляцкой песни. — Прекрасно спето, прекрасно! — Жидёнок ёрзнул, остановился петь, чтобы выплюнуть из себя ещё какой-то звук, однако Ганс вовремя придержал его за запястье. — Знаете ли вы другие польские песни? Спойте же что-нибудь ещё!.. — Вам правда понравилось? — Жидёнок ослеплено моргнул, улыбнулся кратким мгновением и не отнял его руки — почти трогательный в своей невинной доверчивости. — Несомненно! — Макаронник Ульмар смутился смехом ещё сильнее, Рейн перечищал портсигар во второй раз. — Ютивич, я не прощу себе, если не признаюсь, что ваш диапазон голоса чем-то напоминает мне диапазон голоса Мориса Шевалье, незадолго до вашего перенаправления во Францию завоевавшего любовь самой требовательной и непостоянной публики — французской... Разве же может быть что-либо более вдохновляющее, чем талант столь одарённого певца? — Вы первый, кому понравилось после Омара, — Жидёнок пришёл в восторг. — Донни и Энди вот никогда не нравилось. — Я всегда поощрял искусство, — Ганс утёр слезинки, выступившие в уголках глаз. — Ютивич, ваш талант, ваш уникальный — я не побоюсь этого слова — голос непременно станет открытием для всех сцен Соединённых Штатов, уверяю вас… — Теперь у него не было даже карманного платка, которые полагались всем старшим французским офицерам, но, более всех довольный, сейчас Ганс не разочаровался этим обстоятельством. — По-немецки бы сказали: «Streben ist Leben»!.. Ютивич, только не говорите мне, что никогда не рассматриваете карьеру певца больших залов после войны — вы небывало расстроите меня. — Так-то я поступал на юридический, — затарабанил Жидёнок бойко. — Сами понимаете, в какую страшную шарагу можно поступить в Канзасе, но, знаете, в Топике есть парочка… — Ютивич, то, что ты тут развлекаешь военнопленного своими рассказами, не освобождает тебя от наряда. — Чаще Рейн не улыбался — сминал губы усмешке, глупо сидящей на его по-деревенски слепленном лице, однако теперь это была именно улыбка, нелепая, как и всё остальное в нём. — Сколько тебе осталось? — Если честно, то много, сэр. — Сознался Жидёнок. — Мне под роспись шесть по двадцать на каждого выдали, я почти три магазина целиком собрал, чтобы с россыпью не возиться. С остальными до вечера справлюсь. — Ну так и не страдай хернёй, — небрежно бросил ему Рейн, харкнув и сплюнув. — От твоей честности собранных магазинов у нас не прибавится. Смысл взгляда прозвучал яснее, чем приказ, и Жидёнок поспешил избавить Рейна выносить его присутствие. Жидёнок распрощался с Ульмаром, отдал честь Рейну, плотнее прижал пистолет к подсумку, поднялся и затрусил вниз по склону мелким неровным шагом, так что его маленькое тельце подпрыгивало и колыхалось, как трясущиеся в округе листья. Ганс смотрел Жидёнку вслед, с трудом сдерживая хихиканье. — Лейтенант, ваш младший сержант — очень талантливый юноша. Вы несправедливо строги к нему. Рейн в задумчивости сдвинул брови, наморщив лоб, и проследил за качающимся ветками, будто среди них хотел обнаружить оставленный Жидёнком след. Пораздумал ещё и вдруг кивнул макароннику Ульмару: — Иди помоги ему. Макаронник Ульмар забрал услужливо поданную Гансом книгу, посмотрел наверх, на Рейна. — Но вы же сказали не помогать, сэр. — Считай, что Ютивич заслужил внештатную поблажку за свой певческий концерт. — Рейн вытащил сигарету из туго набитого портсигара, оторвал от неё фильтр и закурил. — У меня здесь посреди войны родился талант — так что я надеюсь на проходку за кулисы всех сцен Канзаса. Потом поднял брови и усмехнулся: — Ютивич извинился перед тобой за сегодняшнюю отмоченную хохму или ты автограф от него тоже хочешь? Поздно спохватился — я себе первый очередь забил. — О, неужели и вы вспомнили о той неурядице, которая произошла сегодня? — Даже твоему придурковатому сержанту хватает мозгов понять, когда следует держать язык за зубами. — Полноте, лейтенант, не придавайте значения этому досадному происшествию — в ваше отсутствие сержант Смитсон объяснился передо мной… Он не был обязан просить прощения, но отнёсся к моим чувствам с уважением. Ганс обыскал лицо Рейна в поисках на малейшее проявление вины или неуютного намёка на стыд, однако Рейн пропустил мимо ушей сказанное и только крепко затянулся снова. Голубоватый дым крошился в предвечернюю мороку комьями, и языком вдруг не прочувствовался забытый с июня суховатый привкус, горлу не хватило одного жадного табачного вдоха. Ганс снова облизнул губы — от нервов в последнее время его привычка к немецкому табаку обострялась особенно сильно. — Нацик тебе на уши не сильно наседает? — Рейн меж тем кивнул в его сторону с картинным пренебрежением. — Если уже успел заколебать — не сюсюкайся с ним, до отбоя есть время Герольду и Саймону сдать ради разнообразия. Станет демократам затирать про свои расовые убеждения. — Не наседает, сэр, — Ульмар книгу к остальным вещам. — Всё в порядке. Можете не искать кого-нибудь нам с Ютивичем на смену — Смитти тоже нашёл, с кем поговорить на польском. — Ютивича водкой не пои — дай с кем-нибудь лясы поточить, — Рейн наконец понял, что докуривает остатки фильтра, и разогнал перед лицом дым. — До шести успейте разобраться с оставшимся патронташем, а перед ужином Донни сгонит всех наших обратно — пора ломать головы над французскими картами. И продолжил глотать предложение своим южноамериканским акцентом: — И фрица с собой в казарму забери — ему ещё завтра бегать. Осень сбила часы, испортила погоду, и часть бедных сил французского сопротивления подрагивала от ветра; раздражённый присутствием Рейна, Ганс осматривался вокруг зло и рассеянно: с последних дней Рейн принял за обыкновение фамильярно обращаться к нему по имени, но с возвращением своих жидов похолодел и во всём стал подражать Доновитцу, ненавидящему его исключительно из личных принципов: Рейн больше не пытался заговорить с ним больше необходимого, не попрощался и не съязвил над французским прозвищем, как теперь делал при удобных случаях. Напомнил Ульмару, когда все жиды снова соберутся в корпусе, посмотрел в обе стороны от дорожного разъезда — грузовых машин здесь стало меньше, возле крайней слева сгрудились младшие чины состава, загружающие мешки в оставшихся — и быстро направился через перекрёсток к зданию гауптвахты — искать развлечение в компании своего полоумного Доновитца. — Сэр, мы можем зайти в медпункт, если вас беспокоит самочувствие, — предложил Ульмар, когда они завернули с основной дороги в жилой блок, размещающийся в конце убегающего просёлочного переулка. — Лейтенант рассказывал вчера, что в части есть хороший военврач, который обрабатывал ему ногу. Сэр, как неожиданно. Ганс едва ли не остановился идти, чтобы приискаться к выбранному слову слухом, как музыкант к удачно подобранному созвучию. Вежливость Ульмара была вызвана его хорошим воспитанием, но он не думал… Разрываясь между собственным воспитанием и жидовскими обязательствами, ты не выбрал ничего более снисходительного, чем это. Просто очаровательно. — В посещении фельдшера нет необходимости — за сегодня я обошёлся неприятным, но, по счастью, одним только испугом… — Осторожное слово словно согрело ему грудь. — Пожалуйста, Омар, напомните мне — все необходимые медикаменты ведь находятся в распоряжении рядового Саковица, не так ли? — Всем врачебным обычно занят Саймон, — Ульмар шёл медленнее, и Ганс трижды напоминал себе не забегать вперёд. — Но у него под рукой все лекарства только первостепенной важности — вряд ли Саймон… — Найдётся ли у вашего сослуживца успокоительное? Ульмар кивнул на ходу. — В таком случае, мне вполне достаточно любого успокоительного. По прибытии в часть подполковник Клермон был вынужден допросить меня; я не имею права винить старший офицерский состав в этом, ведь они всего лишь исполняли свой долг, однако к концу дня у меня изрядно расшалились нервы. Лейтенант Рейн любезно попросил у фельдшера успокоительного, чтобы я смог уснуть. — И прибавил доверительно: — Злоупотребление болеутоляющими не всегда может пойти на пользу, но в моём положении выбирать не приходится, вы так не считаете?.. Ульмар не стал настаивать. Среди сил сопротивления найти акушера представлялось не большей возможностью, чем француза, удобоваримо разговаривающего по-немецки, но некоторые вопросы Рейна вынуждали приберегать жалобы только для редких случаев; единожды его чувство совести удалось обворовать особенно чутко, однако предложение к обратиться фельдшеру вынудило не доводить дело до конца — даже Рейн мог бы заподозрить что-то неладное, а Ганс не хотел рисковать — не на этот раз. Миновав тесный проулок между двух деревенских ограждений, макаронник Ульмар остановился около корпусов, примыкающих к продовольственному складу, замедлил шаг, чтобы дать себе время осмотреться по сторонам и сверить дорогу — он действительно очень плохо разбирался в местности. — ...Ютивич, дядей своим клянусь — я отдам весь свой дневной паёк, чтобы ты наконец-то научился мандякать, когда надо, а не когда тебе это покажется смешным. Чтоб ты понял: когда надо — это когда тебя спрашивают, а не когда тебя распирает. Нет, Герольд, я не буду молчать — я здесь за всех спрашиваю. Во французских домах было две двери: одна — наружная, на пороге у которой горстки смахнутого жидами табака за прошедшую ночь превратились в растёртые подошвами хлопья грязи, другая — придвинутая к погребу и выходящая во двор, но Ганс услышал голоса ещё с улицы. В корпусе было шумно. — А что я? — Голос Жидёнка стучал громко, дробно, как выпущенная пулемётная очередь. — Я ничего такого не сказал. Я извинился даже — Герольд помнит, он не даст соврать. — И продолжал держать оборону: — Вам же всё равно никакой наряд не дали — вас вообще к кухне приставили. Что вы взъелись-то так? За время их отсутствия к окнам корпуса прилипли ещё двое жидов: парочка из ушедших вместе с Доновитцем, высокий и низкий. Низкий, невероятно противный внешне и злословный жид, подавший вчера голос третьим, сегодня был обозначен Жидёнком, как «Кудрявый» — Кудрявым он и остался; высокий, подловивший Рейна вместе с Доновитцем у порога, подал в общей своре голос пятым; у Пятого было наиболее смазливое лицо из четверых оставшихся, однако отличительной черты ещё не нашлось. Причмокивая и дёргая лацканы сюртука, Кудрявый медленно жевал французскую бриошь, на воротнике его осенней куртки отчётливо темнели расплывшиеся пятнышки жира. Ганс поморщился. — Когда ты вышел в июне на «я только покурить», ты тоже долго извинялся, — с удовольствием продолжал Кудрявый. — Слышали эту историю, знаем. Только тебе потом за всё про всё младшего сержанта дали. А могли бы дать Омару — только ты вот опять из-за Лилипута разнылся. — Вы без нагоняев совсем работать разучились? — Ульмар, рассерженный донельзя, прошёл вперёд быстрым шагом. Ганс последовал за ним, стараясь не создавать лишнего шума. — Вы оба должны быть заняты провиантом — здесь только два собранных вещмешка, — Ульмар осмотрелся вокруг гневным взглядом, после переместив его Кудрявому на лицо: — Энди, ты здесь остаться жить собираешься? — Мы обсуждаем, как Ютивич опять налажал, — съехидничал Кудрявый Жид, ничуть не растерявшись перед Ульмаром, чей ефрейторвский чин во многом превосходил его. Жидёнок сидел под окном с обиженным видом человека, на которого накинулись без особой причины. — Претензия, скажу тебе между делом, общая. — Что за претензия? — Растрёпанный Жидёнок совсем поник, скуксился, но Кудрявый был изготовлен из иного материала. Он развернулся к Ульмару вполоборота и протяжно, противно загнусавил: — Что лейтенант Рейн мог бы вставить люлей одному Донни, а из-за Ютивича вставил всем, — Ганс въелся в нарушителя рейновской дисциплины внимательнее — кажется, фамилия Кудрявого была Коган, — с почётным званием рядового он также выбил себе место отрядного заводилы. Ничего примечательного в его досье не было — примечательным было его поведение. — Так-то нам оно зачем надо? Донни полез с Жидоловом драться, Донни своё получил. А если бы Ютивич заткнулся, только их за работу раньше загнали. И — с оттяжкой, явно небрежной: — Ты не бери в толк, Омар — мы уже уходить собирались. Кухня без нас не проживёт. — Так-то это ты первым сегодня начал, — ощутив поддержку в присутствии Ульмара, Жидёнок осмелел и перешёл к наступлению. — Ты с утра ещё всех подначивал — пойдёмте посмотрим, не сдох ли за ночь Жидолов, пойдёмте пугнём его. Тебе лейтенант два раза говорил замолчать — я здесь вообще не причём. — Таки я понимаю, когда лейтенант злой и когда надо рот на замке держать. Мой дед — упокой его Господь, — сказал бы, что это называется «иметь моз-ги». Почему тебе приспичило выебнуться сегодня? Почему не завтра, когда мы бы сняли с нацистов скальпы? Почему сегодня? — Таки если ты такой смелый, иди Донни предъяви и посмотри, что он тебе на это скажет, — выпалил Жидёнок. — Только вот на Донни тебе смелости наезжать не хватит. Ты от него сразу по балде схватишь. — Прекратите, — одёрнул их макаронник Ульмар, повысив голос; это был первый раз, когда он злился. Ганс подавил усмешку — в ином случае он счёл бы жидовскую склоку весьма забавной. — Энди, ты тоже сейчас за наряд сядешь, если не прекратишь лезть к нему. Герольд, ты думаешь, Энди без тебя не справится? — Я рядовой, — неназванный номер Пять оторвался от окна и пожал плечами; у него оказался неожиданно мягкий, приятный тенор, почти не испорченный размашистым американским акцентом. — Я говорил ему раз с десять — он меня не слушает, ты же знаешь. Пускай лейтенант вернётся, сам ему мозги на место вставит, если Энди сегодня по-хорошему понимать отказывается. Ганс подметил, что этот жид дружнее всех якшался с долговязым фельдшером: сегодняшним полуднем они тоже стояли рядом, как Жидёнок с Ульмаром. Челюсть у номера пять была сглаженная, треугольное лицо с узким подбородком и ярко выраженными скулами чем-то отдалённо походило на перевёрнутое сердце карточного вальта червонной масти. Волосы — тёмные и короткие, как и у всех жидов этого наспех собранного УСС сброда, однако на курносом носу и верхней половине щёк роился целый выводок мелких веснушек. «Этот пускай будет „Веснушчатым“», — решил Ганс, не укрепляя взгляда и выжидая, чем обернётся жидовская склока. На мгновение, однако, ему показалось, что Веснушчатый тоже смотрит на него. — Имейте совесть, не заставляйте лейтенанта после всего заниматься этим. — Слова Ульмара звучали скорее исполнением тягостного солдатского долга, чем удовольствия от осознания собственной власти. Не заслужи Ульмар расположение Рейна за то, что сумел правильно представиться по-итальянски, чин ефрейтора перешёл бы к кому-нибудь более изворотливому: к Долговязому, исполняющего обязанности отрядного врача... Или к Кудрявому — хотя ни погоны, ни форма старшего офицера не исправят его засыпанное прыщами лицо. — Вы не для того на фронт призвались, чтобы во время войны от службы отлынивать. — Энди, Омар прав: на фрицах завтра оторвёшься, — Веснушчатый миролюбиво тронул Кудрявого за плечо. — Донниной разборки с Жидоловом на сегодня всем уже достаточно. Завтра выскажешь фрицам всё, что о них думаешь, завтра до круглой сотни себе скальпы добьёшь, если повезёт. Всё завтра. Новость о наряде встряхнула Кудрявого жида, приведя его в чувство: он замолчал и захлопнул пасть с недовольным видом отъявленного, закоренелого спорщика, которому ещё есть предостаточно, что сказать, но остановленного под вмешательством кого-то третьего. Кудрявый проглотил мякиш, вытер руки о край полевой французской формы и отряхнул руки от крошек так нервно, будто бы его контузило. — А тебя к Жидолову смотровым приставили? — и, насколько мог, вытянул шею, покосившись Ульмару за плечо. — Ты спрашивал, как ему в голову пришло назвать Донни глиномесом? Моему деду бы тоже стало интересно, сколько мозгов у него в головёшке. И когда тебя успели только так подставить? — Когда с французского пищеблока возвращался. И, знаешь — там тебя вместе с Герольдом не было. Всё уже готово, видимо? — Омар, прими мои соболезнования, — Кудрявый зачмокал усерднее. — За всех нас отдуваешься, под горячую руку попал. Когда-нибудь — когда-нибудь! — лейтенант Рейн тебя повысит до генерала. Макаронник Ульмар посмотрел на Кудрявого усталыми тёмными глазами. — Энди, прекрати испытывать моё терпение. За полтора года устал не один ты. Раньше закончишь — раньше ляжешь спать. — Как скажете, ефрейтор Ульмар, — протянул Кудрявый и двинулся к дверям. Вблизи рытвины на его мясистых щеках и гнусавый голосок, напоминающий писклявый комариный зуд, представлялись ещё отвратительней: Рейну следует замотать Кудрявому голову в мешок, если Вашингтон намеревается сотрудничать с французскими силами де Голля в дальнейшем. — Герольд, как разберёмся с жратвой, пошли посмотрим, как Саймон пытается договориться с врачом из лягушатников. Потом заглянем к Майклу. — Жаль Майкла, — угрюмо сказал Жидёнок. Ганс не удостоил Кудрявого с Веснушчатым провожающим взглядом и, чтобы занять себя, повёл глазами по стенам и потолку: некоторые действия Рейна действовали на жидов красноречивее приказов, однако с прошлого дня голову никак не оставляла мысль, что кто-нибудь из них всё-таки кинется бить его. Когда-то на стенах были развешаны полки с книгами, однако солдатские обыски отняли у домов прежнюю устроенность, и изживший вид навевал скуку. Не испытывая недостатка в свободном пространстве, жиды спали беспорядочно, без подушек, убранная им грязь из казармы вернулась с новой силой: кругом лежали вырезки из-под сигарет, чьи-то сапоги, остатки лимона, сервированного под закуску, к которой он никогда бы не прикоснулся… Краем мысли Ганс отметил, что перед Жидёнком Кудрявый так и не извинился. — Началось в колхозе утро, — буркнул Жидёнок себе под нос, когда в корпусе остались только они втроём. — Теперь всю плешь проест, пока самому скучно не станет. Ульмар ничего не ответил и обернулся, смотря себе через плечо. В приоткрытую на щеколду дверь ветер заносил сгустившуюся с осени прохладу и исчезающие жидовские голоса. — И давно он к тебе цепляется? — Да какая уже разница, — Жидёнок расстроено махнул рукой. Патроны, собранные им в две неровные горки, запрыгали по вещмешку и рассыпались, болезненно напомнив осенний град в Вене. — Совсем уже озверел в последнее время. Злой ходит, как собака цепная. Хорошо ещё, что Саймона не было. — Согласно воинскому уставу лейтенант Рейн должен быть осведомлён о подобном поведении рядового Когана. В такое тяжёлое время необходимо свести на нет все разногласия… — Ульмар и Жидёнок одновременно обернулись на него. Ганс прикусил язык, принял к сведению это неравнодушие и заговорил мягче — от нервов он постоянно забывал, как трепетно жиды относятся к своему давно налаженному быту: — Вы — третий человек в отряде после лейтенанта Рейна, Ютивич. По военной субординации ваш сослуживец, младше вас по званию, не имеет права так с вами разговаривать. — Я не пойду жаловаться, — Жидёнок утёр лоб ладонью. — Энди перебесится с день и успокоится — у него всегда так. Вечно нужно своё мнение куда-нибудь вставить. Но за участие спасибо. — Нахмурившись, Жидёнок покусал неровный ноготь на указательном пальце, а потом спросил с запоздалым удивлением: — Омар, они только недавно пришли — раньше правда провиантом занимались. Я один магазины соберу, лейтенанта лучше не злить больше. Он мне второй наряд устроит, если увидит, что ты мне помогать пришёл. — Лейтенант Рейн разрешил помочь тебе, — Ульмар подобрал раскиданные жидами куски газет, положил их на незахламлённую часть стола, осмотрелся и вздохнул глубоко. — В четыре руки управимся быстрее, тебе же ещё на перевязку надо. Лейтенанту тоже француз делал, и он теперь почти не хромает. — Лейтенант Рейн — святой человек! — Жидёнок просиял ярче патронных гильз и широко заулыбался. Зубы у него были мелкие и ровные, книзу от дёсен пожелтевшие из-за табака. — Ей-богу, святой. Я вот в июне за него молился, в сентябре молился — сегодня тоже помолюсь. Ветер разворошил сгрудившиеся на небе облака, плеснулся в жилой блок, стукнул об двери, заперев в корпусе запах кислой капусты, пота и перестоявшего с ночи перегара. Макаронник Ульмар сложил пальто, повесил на спинку стула и, вздохнув, неторопливо отправился закрывать дверь на внутреннюю щеколду. Желая подобраться к Жидёнку в невинной беседе, Ганс спросил ласково: — Ютивич, вы — верующий?.. — Я? — переспросил Жидёнок. — Я — верующий, — на шее у него висел шнурок, трепетно накрытый отворотом тёмной рубашки; Жидёнок вытащил шнурок и показал крестик — тонкий посеребрённый крестик, который обычно носят католики; не шестиконечную звезду Давида. — В Иисуса верю. Крестик мамин. Ганс непроизвольно приподнял брови. — Так вы, выходит — не иудей? — Уточнил он, озадаченный. В первый раз вопрос пришёлся бы не к месту — прежде Ганс думал, что тот шутит. — Вам в который раз за день удаётся сбивать меня с толку. Ваша отличительная черта имени, ваш редко встречающийся билингвизм… Это очень необычно, Ютивич. Большинство жидов в рейновском отряде были жидами только наполовину: Долговязый и Кудрявый — воплощённые символы еврейства, хамоватого и наглого, но остальные — смеси национальных пугал, собранных из разных штатов. У Угрюмого на лицо гены выходца из романской этнической группы, у Веснушчатого — из кельтской, хотя у всех них — от Долговязого до Веснушчатого — присутствовала значительная часть средиземноморской примеси. Из всех оставшихся Доновитц был самым чистокровным — нос у Доновитца бросался в глаза явнее всего: большой, крупный, с выдающимися крыльями — в особенности, когда Доновитц дышит особенно глубоко или же приходит ярость; лицо узкое, длинное, никак не расширяющееся кверху. Характерным признакам Доновитц соответствовали даже своей хабальной самоуверенностью: коренные жиды оправдывают это пикантным: «хуцпа», однако поведение Доновитца приравнивало его с одомашненной Рейном обезьяной. Ульмар — скорее настоящий латинос, чем жид, а в Рейне намешана кровь едва ли не всех коренных народцев Америки, так что его с трудом можно назвать и американским жидом, и хамоватым янки — хотя высокий лоб и правильные черты лица скорее присущи коренному европейцу, чем южанину из Теннеси. Их организованное направление во Францию было не более, чем легко раскусываемой манипуляцией УСС, к пятому году войны наконец решившего заявить о себе коммунистам на Западном фронте, однако Жидёнок… Жидёнок никак не переставал удивлять его. — Никто не запрещал мне быть католиком, если во мне крови поровну, — Жидёнок, фыркнув, вздёрнул кверху сплюснутый нос. — С чего бы мне исповедовать иудаизм, если мы с отцом никогда не жили? — Разумеется, никому не отрицать ваше право на выбор религии, — ласково отозвался Ганс. — Боюсь, я не так понял. Некоторое время я изучал культуру Соединённых Штатов на досуге — поистине занимательное занятие, когда дело касается такой великой истории, и, если не ошибаюсь, среди религиозных конфессий преобладают протестанты, а вы — католик, что обычно свойственно Западной Европе. — Считайте семейной традицией, — Жидёнок пожал плечами. — Но я на самом деле не вижу большой разницы в вероисповеданиях, потому что Бог везде одинаковый. Вы сами верите? — Я предпочитаю относить себя к представителям агностицизма, — осторожно ответил Ганс. — Агностики, это те, кто не знают, есть ли Бог или нет? — с любопытством спросил Жидёнок. — Верно, Ютивич, — отозвался Ганс с сердечным кивком, — собственные моральные нормы не позволяют мне столь смело судить о таком. Вы читали… вы читали труды Фомы Аквинского? Жидёнок вынуждал его выбирать слова всё правильнее и изящней, а Гансу хотелось поскорее перевести тему до того, как их разговор дойдёт до ушей Ульмара. — Вроде — нет. Про что это? — не вспомнил Жидёнок. — О философской сущности Бога, — разъяснил Ганс любезно. — Если мы заговорили о религиозных течениях, я предположил, что вы, как приверженец католицизма, могли бы интересоваться его трудами. Вы не против, если я сяду рядом с вами, Ютивич?.. После долгих нагрузок у меня снова разболелись ноги. — Тогда я бы вспомнил, что я этого не помню, — Жидёнок пододвинулся на вещмешке, дав ему больше свободного места. — У нас на отряд только справочник Саймона о том, как правильно людей резать, и пара книг Омара по истории философии, а у меня и помимо этого плохо с литературой. — Однако вы, полагаю, единственный католик в отряде? — Теперь Ганс хотел бы больше узнать о Веснушчатом, но не решился интересоваться столь открыто. — Разносторонний национальный колорит придаёт вашим товарищам особую неповторимость, но, к моему сожалению — трудности для человека непосвящённого. Я предположил, что вы не против поделиться со мной. — В окопах нету неверующих, — знающе объявил Жидёнок. — Хотя лейтенант Рейн вот говорит, что не верит больше. У нас из евреев по матери — ну или как это называется, — только Донни с Энди, а у Омара по материнской линии вообще бабушка и дяди латиноамериканцы… — Ютивич, патроны. — Шаги Ульмара напомнили о нём весьма некстати. — Сэр, вы на самом деле лучше бы поспали до отбоя. Вам лучше не попадаться на глаза Донни до тех пор, пока он не остынет. — Конечно, Омар, — Ганс поднялся, послав макароннику ещё одну улыбку. — Я не буду отвлекать вас. Надеюсь, выполнение солдатского долга не займёт у вас много времени. Доброго вечера, Омар. А расшевелившемуся самолюбию Жидёнка льстил отдельно: — И вам тоже, Ютивич. — Доброго, — попрощался макаронник Ульмар, а рейновский сержант поддакивал и салютовал рукой: — Мы здесь каждую субботу, каждое воскресенье и последний понедельник месяца до того, как война не кончится. Добавляйте ещё Рождество. Хотя в этих дурацких лесах подарков, кроме комаров, фиг дождёшься. Быстрым шагом Ганс прошёл общую комнату, завернул за угол и юркнул в дверной проём в самой дальней части корпуса, низкой настолько, что Рейну сегодня приходилось нагибаться, чтобы пройти здесь вперёд и не удариться головой. Бельевая, отданная ему, была небольшим помещеньицем из разряда тех, в которых предпочтительнее спать собакам, чем человеку, не занятое даже французскими спальными местами — три раздетые стены, ни окна, ни одной щёлочки, чтобы продышаться. Вчера все балки убрали, и Рейн выгнал его спать сюда, чтобы не раздражать своих жидов сверх надобности. Позже Рейн принёс ему оставленный французами матрас и два одеяла — своё и индюка Бонне, — напомнил сидеть тихо и ушёл пить до рассвета, гремя и передвигая лавки вместе с Доновитцем. Скользнув внутрь, Ганс устало снял пальто, отставил сапоги в сторону, лёг на матрас, поворочался с боку на бок до тех пор, пока не нашёл себе удобное положение. Из-за бессонницы уснуть он всё равно не сможет, проведя пару часов в одном только мучительном желании задремать, и окружающая полутьма действовала на Ганса гнетуще. На потолке гуляли тени. Общую комнату, напротив, отсюда было достаточно хорошо слышно — утром Ганс оставался осведомленным о всех прелестных вещах, которые жиды говорили о нём, но теперь за стеной Жидёнок трепался с Ульмаром — кажется, они обсуждали, окажутся ли они в Париже снова. Ставни до сих пор тоже были открыты, Ганс завозился, дотянулся до рейновского пальто и укрылся им же; от непрерывной носки парадный китель его совсем смялся, на правом плече, где порез, нанесённый Рейном, был особенно глубоким, наметился шов, который перейдёт и на рукав. С тяжёлым, кусающим чувством Ганс снял и китель тоже. Потолок обливали волны тихого вечернего света, некоторое время Ганс лениво наблюдал за тем, как они то наползали на доски, то падали от движущихся жидовских теней, закинув ногу на ногу. Он находился уже в более приподнятом расположении духа, чем сегодняшним утром, мысли кружились вокруг рейновских жидов и порученных им обязанностей. Долговязый — фельдшер, Угрюмый — механик, Ульмар… Ульмар однозначно полевой секретарь; другие либо слишком непрактичны, чтобы заниматься этим, либо попросту тупы. Дорожка мыслей снова завернула к макароннику: Ульмару не хватало свирепости Доновитца и силы духа Рейна, чтобы сохранить дисциплину в иных армейских условиях, не связанных между собой годичным знакомством, однако среди шайки он пользовался определённым авторитетом, если остальные жиды слушались его. Гонись Рейн за утверждённой армейской дисциплиной, а не сколачивай вокруг жидов свою собственную, ему следовало бы провести рокировку между Ульмаром и Жидёнком, но среди жидов все решения принимались исключительно Рейном, поддерживались Доновитцем и уходили жидам на исполнение; впрочем, пожалуй, Доновитц мог пользоваться исключительным правом с Рейном спорить. Веснушчатый и Кудрявый пока ускользали от понимания возложенных обязательств. Гансу было необходимо сблизиться хоть с кем-то из рейновской своры, чтобы уловками вынудить их не воспринимать себя всерьёз; сходиться с ними со всеми — С Кудрявым, Веснушчатым и Долговязым не представлялось никакой возможности — преимущественно, из-за Доновитца, но и среди рейновских жидов можно выследить необходимое звено, если учитывать каждую мелочь: кто из них самый мягкотелый, кто — завистлив, кто более всех падок на лесть... Ганс расстелил пальто ближе к стене, чтобы не вслушиваться в раздражающие звуки, перелёг со спины на левый бок — он ещё сохранял слабую надежду задремать до отбоя. Жидёнок и Ульмар о чём-то переговаривались через стену, в их негромком разговоре плавали смешки, но придавать этому значение не было ни сил, ни смысла: с утра, проснувшись из-за второго кошмара, Ганс тоже пытался вслушаться в обрывочные фразы, однако жиды болтали много и — бездумно много: о французах в части, о проводимых американцами операциях, о женщинах... Ганс проснулся одновременно с Долговязым, который во время общей попойки продержался меньше всех, но зато и спал — больше всех, не вставал из-за стерегущего тишину страха — лежал тихо и дыша совсем негромко до того, пока Рейн наконец решил справиться о его состоянии и не поднял на обед. Время отмерялось по разговору: вскоре Жидёнок с Ульмаром заговорили о том, какая зима выдастся в родных штатах, промозглый корпус немного согрелся от надышанных ртов, ставни захлопнули с глухим хлопком; Ганс придвинул пальто к краю и перевернул подушку лицевой стороной. Внешне и на ощупь она почти высохла от слёз, и можно было воспользоваться её нетронутой частью. В изнурённой голове не было мыслей, но сон не шёл к нему, как бы он не старался. Ганс сбил вещмешки рукой так, чтобы они стали мягче, поворочался ещё немного. В корпус вернулись Веснушчатый с Долговязым, они перебросились парой бездумных фраз; потом их сменили Угрюмый и Кудрявый, выстрелив в посвежевший воздух струёй вонючего лука и коньяка. Жиды приходили и уходили, приносили вещмешки и сбрасывали их обратно, в первый раз загудел голос Угрюмого: он принёс взрывчатку, и жиды расфасовали её по две шашки на каждого. Руководил всеми ими Рейн — его насыщенный голос, в котором акцент слышался более всего, бил тишину — теперь уснуть не было никакой возможности. Ганс заткнул уши, разозлённый общим шумом и жадным ожиданием — когда все они разойдутся. Рейн раздавал приказы, жиды поддакивали; не было ни места, который не пропитался исходящими от них звуками. Чаще всего к Рейну присоединялся голос Доновитца — с Доновитцем Рейн говорил громко, но беззлобно, дружественно, словно сегодняшней их склоки и не было вовсе. То, как жиды ругались, сопровождая каждый свой вопль плевком, навело страх и на него самого, однако Доновитц пережил удар самолюбия гораздо скорее, чем Ганс можно было рассчитывать. «Лягушатники дали наводку на пару укромных местечек, которые ещё не вычистила ихняя разведка — надо поделиться с французами документацией немчуры. К населённым пунктам не подходить. Взрывчатки у нас достаточно?». — «Достаточно, сэр». — «Это опять лес, что ли? Каждый раз куда не сунься — везде этот долбанный лес». — «А тебе во Франции подавай одни парки, Донни?» — «Полная ссанина. Ходим пёхом второй год — и опять в ссаный лес». — «На сосне ты не найдёшь снайпера». — «А пусть там якшается хоть младший состав СС; если так оно и есть, все сапоги фрицев — мои». — «Если на любую сосну взберётся Ютивич, никаких сапог ты отродясь не получишь, потому что постреляет он их всех быстрее». — «Постреляю, как миленьких, не сомневайся, Сай. Мне новые сапоги нужнее». — «Всё равно ссанина». Они обсуждали около часа: кто какую позицию займёт, какой жид будет страховать другого при ранении; жаловались на плохо выбранную местность, на французов, не справившихся до них, говорили о выданном оружие, о том, как Угрюмый будет устанавливать взрывчатку — Ганс развлекал себя тем, что переводил жидовскую речь с английского на итальянский, с итальянского — на французский, с французского на иврит и в полностью обратном порядке до тех пор, пока него хватало слуха и терпения, а у жидов не кончились слова. Без практики языки скоро забываются, а он не хотел упускать какие-либо языковые тонкости. Вместе с Долговязым в скором времени из корпуса исчез и Жидёнок. Ганс провожал подпрыгивание дружка Ульмара с лёгкой досадой: ему нужно было чем-то занять себя, а бойкий польский Жидёнка вдохнул в него желания разобраться с его вторым родным языком. Жидёнок, младший сержант по возрасту и званию, отдалённо начинал нравиться ему: прежде Ганс ставил на уравновешенного Ульмара, но с самым младшим рейновской своры у него складывалось лучше всего: Жидёнок любил болтать — Ганс любил слушать. Человеку несведущему могло показаться, что, заведя дружбу с макаронником, Жидёнок хочет выделиться хотя бы на фоне отрядной тихони, однако они были и в самом деле было очень дружны, если Ульмар терпел присутствие Жидёнка до сентября этого года. «Занимательно, для каких целей в таком случае рейновский шут нужен Ульмару», — подумал Ганс, коротко улыбнувшись собственным мыслям так, как если бы речь шла о самых очевидных вещах. Кажется, дневная усталость вновь пробудила в нём сочувствие. Когда зудящая тишина вскоре всё же стала утомительной настолько, что мысли перестали работать слаженно и разбрелись, уступив в голове первым зачаткам сна, беспечное подпрыгивание Жидёнка неожиданно сменилось ровной и уверенной постановкой солдатских сапог. В бельевой стало ещё душнее и противней, душу сковало страхом: Рейн, потому что только Рейн ходит так решительно и твёрдо, будто войска янки заполонили всю Францию и уже штурмовали Париж. Ганс перевернулся к стене лицом, укрылся рейновским пальто по плечи и притворился спящим. — Полковник, у меня к вам деловое предложение, — Рейн был настораживающие весел, как и сегодняшним полуднем — но был один, это угадывалось по одиночеству звуков. «Неужели снова пьян?» — проснувшиеся мысли тут же вытеснили из головы усталость, обратив все чувства в слепой слух. Вчера, когда вся жидовская свора напилась, всюду гремели, орали, за стеной взрывались волны писклявого, гнусавого, низкого: «Да, сэр!», «Так точно, сэр!»; Ганс боялся, что выпитое озлобит жидовских свиней ещё больше, его била дрожь, как загнанную после скачек лошадь. «Рейн не отдаст меня на показательную расправу своим жидам — нет, нет, только не сейчас, — повторял он про себя, думая, что разум отказывает ему, пока весь мир сжимался до трёх стен без окон и двух вещмешков, на которых сжимался и он сам. — Только не сейчас, когда всё зашло так далеко». Ганс провёл томительный час в ожидании, когда все звуки наконец уймутся, чтобы он мог забыться хотя бы к середине ночи, но жиды не успокаивались до самого утра: пока Жидёнок не наблевал от водки и Ульмару не пришлось выводить его на улицу; радовались и пихались, в то время как его собственный страх граничил с предсмертным ужасом. К трём часам ночи голоса стали тише, к четырём — восемь из них разбились на шесть, потом — на четыре; задремать удалось, когда их осталось только двое — Рейн и Доновитц, Доновитц и Рейн; Доновитц лёг на одно из самых близких мест к бельевой, Рейн, шарахавшийся после очередного перекура, вынудил Доновитца потесниться; оба они отвратительно храпели. К шести, на рассвете, Гансу снился короткий, страшный сон: во сне Рейн кромсал ему лицо ножом, а Доновитц держал его за руки, надрываясь, как визжащая свинья, и подначивая резать глубже. Весь в холодном поту, Ганс проснулся в убогой в части французского сопротивления за пару часов до общего подъёма с бешено колотящимся сердцем, сел на матрасе и, не решаясь прикоснуться к лицу с минуты две-три сидел без движений, потом поднял руки и дрожащими пальцами ощупал лоб. Не нашёл на коже шрама и заворочался с боку на бок с зябким, предрекающим чувством страха и усталым — что он совсем не выспался за сон. Шаги переместились за угол, и тень Рейна выгнала свет из дверного проёма целиком — природное телосложение и рост снискали Рейну славу настоящего амбала среди сил Вермахта прежде, чем это злосчастное обстоятельство пришлось пережить на собственном опыте. Не больше минуты Ганс удостоверялся, видит ли Рейн, что лежит он тихо и без движений — даже такой недоумок понял бы, что следовало говорить тише. Рейн тоже подумал и додумался осведомиться: — Ты — спал, что ли? — Дремал, лейтенант, — изображая голосом сонность, Ганс поднял голову и уселся на матрасе. Мучаясь от мигрени и утомительного недельного недосыпа, теперь он, скрепя сердце и зубы, видел перед собой его довольное, выспавшееся лицо без кровоподтёков, чистую ткань рубашки, небрежно выпущенную из-под края брюк: Ганс не любил, когда Рейн смотрел на него так долго, и, чтобы укрыться от его навязчивого внимания, укрывал пальто ноги скорее по привычке. — Вы громко вели себя прошлым вечером, и мне удалось заснуть только к утру. Однако я очень благодарен вам за возможность отдохнуть до завтрашнего дня. И продолжал миролюбиво: — Чем я могу быть вам полезен, лейтенант? Требуется ли перевести какие-либо бумаги, полевую документацию?.. Мне бы хотелось, чтобы моё присутствие в отряде пригодилось вам как можно скорее. На какое-то время задержавшееся в глазах Рейна выражение крикливого превосходства прогнало что-то, отдалённо похожее на угрызения совести. — Наши жрать хотят — самым разумным решением для лягушатников будет накормить их прежде, чем голодные янки разнесут тут всё. — Рейн, однако, быстро вернул развязность голосу. — Предложение заключается в том, что ты сидишь один спокойно и без фокусов, а взамен я облегчаю твои тюремные условия. Рейн старался говорить смешно, но лицо его было сосредоточенно, брови хмурились, пока он обдумывал очередную гримасу, которую можно было бы состроить, взгляд ходил по дальней стене. «Нервничает», — понял Ганс. Рейн отбил дробь по дверному косяку. — Тебя с остальными выводить нет смысла: ты со вчерашнего дня страшно отбиваешь у Донни аппетит. Наши, пока время есть, на улице пробесятся, потом пойдут на ужин. Как очередь сменится, выведу с тобой кого-нибудь — до тех пор сидишь один. — Если вам будет так угодно, я обожду вас здесь, — чаще Рейн выносил спорные чувства в колкости, но, Ганса насторожила подобная скованность — он заподозрил, что Рейн чувствует себя неловко. Ганс нашёл удачным воспользоваться именно этим случаем. — Лейтенант, вы упомянули младший состав вашего отряда, если я не ослышался. Разрешите спросить вас?.. — Лично твой ужин отменяется, если это опять будет херня из разряда лобзания нацистов, — Рейн протяжённо зевнул. «Какой же осёл», — подумал Ганс. — Вы ведь ещё не решили, кто останется в моих надсмотрщиках, пока моё заключение не окончится, не так ли? Пожалуй, это несколько грубое слово, но оно как нельзя точно описывает моё нынешнее положение. — Допустим, — отвечал Рейн лениво. — В таком случае, не могли бы ли вы рассмотреть кандидатуры вашего младшего состава? — Лицо его украсилось скромной улыбкой. — Разумеется, если этому не возражают они сами и, разумеется вдвойне — окончательное решение всё также остаётся за вами, но я предположил, что окружение вашего младшего офицерского состава будет наиболее... безопасным для меня. Среди ваших людей я знаю только их и, кроме того, сержант Смитсон и ефрейтор Ульмар показались мне весьма и весьма приятными людьми. — Бедняга Ютивич о тебе с июня не затыкался, всё хотел послушать, как ты хрюкаешь, когда смеёшься, — Рейн всё же подобрел несколько и усмехнулся в усы. — Когда ты успел с ним поладить? — Ваш младший сержант молод и, говоря откровенно — несколько несдержан в словах, — однако это обстоятельство не отменяет того, что он очень милый юноша. — Жидёнок обладал едва ли не всеми качествами, которые всегда забавляли Ганса в людях — и только Жидёнку удалось настолько развеселить его за вымученно прожитый месяц. — Надеюсь, он не обижается на меня за нашу первую неприятную встречу. — А зачем ты так ржал, а? — Рейн отковырял занозу от стены. Руки его могли вместить целые пригоршни, а на пальцах почти зажили костяшки после того, как тот душил его. — Тебе в детстве на ухо наступили, если тебе взаправду его пение понравилось? Или тебя обычно тянет на молоденьких? — Заработанная мною репутация порой играет на руку карикатурному образу агитпропаганды, — Ганс не подал виду, что его задело сказанное, но следующая улыбка не такой обаятельной, как он хотел. — Я знаю, что обычно вы думаете о немцах в неблагоприятном ключе, однако я иногда не могу удержаться от шутки-другой. Вы, наверное, заметили. — Ланда, а я вот с тобой не шутки шучу, — предостерёг Рейн его — порой перемена в его настроениях происходила совсем незаметно, и обращённый к нему карий взгляд вдруг заблестел угрожающе. — Ты уже наученный, что случится с твоим сраным паспортом, если хотя бы один пистолет окажется не на своём месте. — Лейтенант, вы можете не беспокоиться на мой счёт: я оправдаю ваше доверие. — Лебезить перед Рейном было отвратительно в той же степени, что и заискивать перед каждым жидом по отдельности, Ганс повёл плечами и съёжился. — Неужели после всего случившегося вы подозреваете, что я могу… — Не сомневаюсь, что это охереть какая интересная история, но жрать я хочу больше, чем её слушать, — Рейн не решил, что делать с занозой дальше и прилепил её на прежнее место. — С час сидишь один — потом посмотрим, не намандел ли ты. Будешь хорошо себя вести, когда-нибудь дослужишься до столового ножа. — Как вам будет угодно, лейтенант, — повторно обронил Ганс, улыбаясь Рейну в лицо. К горлу его подкатил ком, грудь внезапно стиснуло крепкой судорогой, будто ему не хватало воздуха. — Ну сиди-сиди. Я потом проверю, какой ты ответственный, — напомнил Рейн, прежде чем уйти. Получасом позднее казармы снова насытились шумом: Ульмар и Угрюмый донесли в корпус все выделенные пожитки из французских штабов, Долговязый потребовал выделить ему медикаменты и бинты для перевязок. Кудрявый с Веснушчатым осмотрели завтрашние магазины. Рейн пересчитал собранный патронташ в конце общей очереди, Доновитц ожидаемо поддакивал Рейну через слово. После грянуло общее: «Так точно, сэр!», и со всеми жидовскими сборами было покончено. Повсюду во французской ночи проступило то неизменное, томительное настроение, предшествующее солдатскому ожиданию перед боем. — Ютивич, поделишься ирисками? — Рейн с Доновитцем, обсуждая что-то бездумно, ушли спустя некоторое время, но в корпусе продолжали топтаться жидовские ноги. Теперь — говорил Кудрявый. — Ты тут не один так-то — конфет тоже много кто хочет. Ты их на самое видное место выложил. Делись давай. — А вот фиг тебе, — завредничал Жидёнок. — У меня и так их мало осталось. Пять штук всего. — Тебе одних сигарет мало? — Укорил его другой тенор, слабосильный и картавый. Этот принадлежал Долговязому. — Сколько у тебя пачек? Смитти, а тебе не жирно столько будет? — Да раздам я их вам обратно, — сдался Жидёнок наконец. — Я уже сам не помню, сколько я их насобирал у вас. Получите вы назад свои сигареты — больно они мне нужны. Жиды встретили эту новость одобрительным гулом. За окном стремительно темнело, задышала тусклая керосиновая лампа — на столе, а не на подоконнике — вчера какой-то жид — Ганс так и не понял, кто —забрался на него с подпития, и обвалил подоконник вместе с громоздящимися на столе тарелками, закуской и бутылками с выпивкой; Рейн заругался на всю казарму, и остальные семеро всё тут же кинулись поднимать — и бутылки, и упавшего жида. Спустя ещё некоторое время жиды завозились последним порывом и высыпали на французскую кухню, оглушительно закричало молчание. Первым решением было отлежаться, но любопытство, сбавленное практицизмом, не дали усидеть на месте — Ганс слишком долго ждал, чтобы теперь оставаться в неведении. Казармы были небольшие — те, в которые переквартировали французов, вряд ли отличаются от них по размеру, и Ганс знал, что доски у правой стены расшатаны, и французский индюк хранит там свои сигареты, у западной — запрятана дверь в подвал, а через два спальных места от окна спать теплее всего; он осмотрел здесь всё, пока Рейн беспризорно шатался по части, не зная, чем занять себя. В бельевой до него никогда не селили, спали в общей комнате, свободно, в хаотичном беспорядке, не стояло никаких ширм, заграждений тоже. По всем углам было набито оружие: пистолеты, стволы от автоматов и винтовок — французские, хотя и при нём Рейн не раз обмолвлялся, что к немецким вальтерам легче найти патроны. Жидовские сборы заинтересовали его, однако Ганс не решился подойти ближе и только окинул винтовки и пистолеты взглядом бегло: Рейн будет внимателен к их изначальному местоположению, чтобы убедиться, не тронул ли он что — и непременно пересчитает по возвращению. Больше в корпусе не прибавилось интересного: раскиданная где попало верхняя одежда, пожитки рейновского фельдшера, свёрнутые вдвое вещмешки и полевые сумки. С правой стороны, где недавнее сидел Жидёнок, однако, было грязнее всего: угол Доновитца, в этом сомневаться не приходилось. Ганс походил ещё натолкнулся на биту взглядом. «Нэнси, — подумал Ганс с презрением, не удержался и ткнул биту ногой, неохотно отказавшись от тягостного желания затолкать игрушку Доновитца в самый дальний из углов, который только можно было бы отыскать. — Эта обезьяна не придумала ничего оригинальнее, чем обозвать свою палку женским именем». Ганс походил ещё немного, приоткрыл окно на щеколду, постоял возле с минуту и захлопнул через пару коротких вдохов. На месте Ульмара и Жидёнка его внимание привлекли трёхцветные ленточки «Сражающейся Франции», которые Жидёнок до сих пор носил поверх куртки, потому что ленточки нравились ему своей пёстростью. Использованные бинты из-под недавней перевязки руки, яркие обёртки от французских конфет с карамелью в вещмешке, не доставшиеся сегодня Кудрявому. Кто-то из этих двоих явно любит сладкое… И сигареты. Двадцать две пачки. Раскиданные по всей поверхности вещмешка. Мысль была рискованной — но она была. Ганс хотел отвести взгляд, однако так этого и не сделал. С упоением он дышал сладковатым французским табаком на ночь и на утро после допроса — только это помогало ему заснуть в страшном изнеможении нервов, — пока на следующий день Рейн не решил ткнуть ему под нос своим благородством и не попросил индюка Бонне с его взводом выходить курить на улицу. Своим жидам Рейн сказал другое — сослался на распоряжение французского руководства, дал команду французов слушаться и с французами не спорить, жиды ныли и ругались, выходя топтаться на крыльцо; спонтанные приливы чести Рейна могли сыграть ему на руку во многих деталях, если бы некоторые вещи Рейн делал, когда его спрашивали, а не когда этого хотел только он сам. «Я не знаю, куда девать оставшиеся, — зазудел Жидёнок у него в голове. — Половиной всё равно поделюсь, у меня теперь пачек фиг знает сколько»; Долговязый жид, взмахивая рукой и обращаясь к Жидёнку, болтающему на поляне ногой, орал в ответ: «За наши отыгранные сигареты, младший сержант!» Они сами не помнят, сколько. «Рейн проверит, — тут же охладили его сомнения. Ганс посмотрел на дверь, на окно, где носился голодный солдатский шум, и шагнул навстречу первому чувству. Доски всхлипнули под сапогами тоскливо. — От него можно ожидать чего угодно — успехом будет, если он не заставит меня при всей своей шайке выворачивать карманы. А если не заставит… Если не заставит — кто-нибудь из жидов всё равно может догадаться; опасно раздражать их сейчас, пока припадок Доновитца не забылся, опасно, опасно, опасно…» Однако волнение ещё не утихло в нём. Ганс задышал чаще, кровь стукнула по вискам, — и даже подушечки пальцев его потеплели. Соблазнительная возможность риска не только соседствовала в сердце с мучительной необходимостью вернуть себе уверенность в прежнем умении очаровывать людей, но и могла окончательно уверить его в возможность собственного плана бегства. Теперь при нём был только его и ум — но без риска и здесь было не обойтись. Это укрепляло его упрямство. А мысли тянулись сладко: «Рейн не будет обращать внимания на сигареты. Его собственное пальто насквозь провоняло табачным дымом и прочей непонятной дрянью — на табачных запах он обратит внимание не раньше, чем Жидёнок научится считать. Двадцать две, двадцать одна… Он сам не помнит, сколько. Остаётся только расшатать доски у стены, как делает французский индюк — они держатся на одном добром слове, а в бельевой всё равно очень темно. Если Рейн устроит досмотр, можно спрятать пару сигарет во внутренней подкладке. А спички… спички найдутся». Ганс постоял в середине комнаты ещё немного, сжимая и разжимая пальцы. Снова не сдержался и облизнул губы — сигареты лежали прямо перед ним, как и знание, заворачивающее все сомнения в хладнокровную уверенность, что никто из жидов не обнаружит пропажи одной пачки. Теперь он как будто совсем не чувствовал запаха вони, оставленной жидами после вчерашней попойки; воздух будто бы захмелел от табачной мороки, показался вкуснее лёгким… Ганс кинул беглый взгляд назад — и решился наконец. Отошёл на шаг назад, оглянулся за спину — не идёт ли кто, — вперёд — запомнить, как лежали вещи — в партийной службе подобная предусмотрительность в каждой мелочи порой помогала ему не хуже, чем знание языков или изворотливое умение подделывать подписи вышестоящих служащих. Быстрыми пальцами переложил сигаретные пачки так небрежно, будто бы это делали руки Жидёнка, нашёл под ними всеми самую невидную пачку, которая завалилась под внутреннюю часть вещмешка, вытащил сигареты, спрятал их в подкладку рейновского пальто. После быстро нашёл спички и скользнул обратно в бельевую шагами тихими и мягкими, будто призрак. Ганс расшатал доску у дальней стены, выгреб оттуда древесные опилки. Их оказалось больше, чем в виденной им нычке французского индюка, Ганс придвинул матрас к стене вплотную и толкнул пачку внутрь корпуса, не слишком глубоко, чтобы сам мог дотянуться. Проверил сохранность упаковки, с осторожностью вернул доску на прежнее место. Доска могла сесть неплотно — тогда бы пришлось закрывать её либо собственными сапогами, либо матрасом, однако обратно доска вошла, как влитая. Теперь — оставалось ждать. Мигрень и бессонница продолжали донимать его, однако ум оставался остёр и ясен. От прошедших с начала ужина пятнадцати минут Ганс насчитал ещё пять, когда шаги оповестили о возвращении жидов, которым было поручено досмотреть оружие. Ганс ждал с нетерпением. Он думал о повтореннии такого же унизительного ритуала, как и при лишении его погон, однако жиды только походили в общей комнате со скукой, погремели, посчитали вслух — так громко, чтобы он слышал. — Ничего не тронуто. — Это был Угрюмый: Жидёнок очень точно подметил его злые брови и опущенные, невыразительные черты сухого лица, грубо вмятый в челюсть подбородок. — Всё на месте. — А то! Я бы на месте Жидолова после Донни уже давно сдох. — Ехидничал Кудрявый. Тот самый, с которым поругался Жидёнок — и которому не достались ириски. Куртка, обратился к воспоминаниям Ганс хищно. Какая у тебя куртка? Такими же тихими неслышными шагами он поднялся, прошёл коридор и, стараясь не шуметь одеждой, осторожно выглянул в общую комнату — самые укромные места были ему известны. Угрюмый и Кудрявый ходили по корпусу, лениво, как повздорившие после драки дворняги, и осматривали оружие. — Лейтенант Рейн дал вам распоряжение досмотреть меня? — Ганс дождался момента, когда жиды встанут к нему спиной. — Не стесняйте себя ни в чём, господа — безопасность ваших сослуживцев стоит превыше всего. Кудрявый подпрыгнул на месте, Угрюмый схватился за пистолет. — Нацик, чтоб те сдохнуть, — выругался Кудрявый, когда понял, что он не спит. У Кудрявого были пухловатые мясистые щёки и сплюснутый нос картошкой, у Угрюмого — постоянно напряжённая челюсть, которой он с трудом жевал слова. — А я-то думал — собака. — И обрушил на него весь запас своей смелости: — Жидолов, а ну с глаз скройся. Аппетит испортишь. За тебя отдельно на кухне просили — потом пожрёшь. — Не свалишь — Донни позову, — проворчал Угрюмый. Ганс уступил желанию позлить их. — Ну как же так, господа — если лейтенант Рейн дал соответствующее распоряжение, меня необходимо досмотреть... А как я могу к вам обращаться? — Пошёл вон, — не дожидаясь поддержки Кудрявого, двинулся на него Угрюмый. Жиды остались довольны своей победой загнать его обратно в бельевую; Угрюмый разозлился исыпал оскорбления себе под нос тихо. Подбородок дрогнул от остроумной мысли — жиды считали его совсем беззащитным, как душевнобольного, над которым можно язвить и потешаться, которого гонят с общего стола, но позволяют существовать из милости — а в памяти был жив мир воспоминаний из их лиц, ничего не соображающих с перепугу — жиды не дадут ему забыть, кто он, но Ганс помнил об этом тоже. Выходить не составляло большой необходимости: заботясь о сохранности сигарет, он совсем позабыл, что красноречивым отличием куртки Кудрявого были пятнышки жира, размазанные на воротнике и верху рубашки. Может, хотя бы это научит его есть аккуратней. Потом Кудрявый с Угрюмым ушли, но вернулись с Жидёнок с Ульмаром — в сборах жидам было сподручнее разделиться, и все они разбились по парам. Ганс научился отличать жидов по походке: более приземлённая и покачивающаяся — у Ульмара, а подпрыгивание Жидёнка ни с чем нельзя было спутать. — Вы куда-то уходите? — Ульмар держал Жидёнку куртку, чтобы не натруждать тому больную руку, Жидёнок болезненно морщился. Пропажи сигарет он так и не заметил — он даже их не проверял. — Отдохните ещё, сэр, — сказал Ульмар. Повязка у Жидёнка на руке была уже двухдневной давности, на бинтах коричневатыми сгустками проступала сухая кровь. — Мы на перевязку — и вас отвести на ужин. — Но разве Саймон не может сделать здесь?.. — Ганс нахмурился. — Зачем тратить бинты и возвращаться за ними — так только у Сая зря запасы кончатся. — Жидёнок влез в рукава и подпрыгнул. — А мы и так по бумажкам сегодня всё время — то старшего лейтенанта перевести что просят, то секретаря подполковника, которого нам французы в языки на сегодня отдали. Бонне, вот значит, как. Ганс хмыкнул тихо. Рейн мог бы затаскать по штабам его самого, как планировалось сделать утром, но в качестве временного переводчика на сегодня выбрал француза, с Рейном особенно крепко сдружившегося; это могло показаться недоверием, однако такой подачкой Рейн, видимо, решит, что произошедшее с Доновитцем забудется. Они были знакомы недостаточно тесно, чтобы Рейн доверил ему свои тайны, но новость о младшем брате показала, что Ганс делает некоторые успехи. — А где сейчас сам лейтенант Рейн? — Ганс решил подступиться к жидам издалека. — Он уже ужинал? — Он бриться ушёл. С лейтенантом договорился, чтобы его, как и вас, на кухню позже остальных по талону пустили. — Сказал Жидёнок — и только потом додумался спросить: — А вам зачем? Ганс не хотел, чтобы кто-нибудь из жидов видел, что он находился в корпусе. Посмотрел, на месте ли лежит карамель. Карамель лежала на месте — Ганс видел по яркой обёртке. — Вы разрешите мне навестить лейтенанта, пока ваши сослуживцы не вернутся с улицы? — попросил Ганс как можно спокойнее. От удачного финала его отделял короткий путь, проложенный мастерством языка. — Зачем вам понадобился лейтенант? — насторожился Ульмар. — Как вы могли видеть, сержант Доновитц и я не поладили — я осмелюсь сказать, что мы друг другу обоюдно не понравились. — Ганс опустил ресницы. — Я не ставлю под сомнения авторитет лейтенанта Рейна, однако боюсь, что в его отсутствие может произойти… Омар, вы позволите мне не заканчивать? — Лейтенант не говорил… — На лице Ульмара проступило неприятное замешательство, однако Жидёнок вдруг стал для него самым приятным из неожиданных спасений: — Да лейтенант в хорошем расположении духа — что будет с того, что Ан... что к нему подойдёт военнопленный? В казармах всё равно делать нечего, лейтенант сам на улице зябнет. — Пожалуйста, Омар, — проговорил Ганс, подступаясь к Ульмару ближе. Возможность отделаться от жидовского скопища стала такой явной, что под ложечкой у него заныло. — У лейтенанта Рейна мои документы — как же я ослушаюсь вас? Медицинский штаб — всего через два дома от казарм, которые нам любезно предоставил подполковник Клермон; вы сможете видеть меня. Я не доставлю вам никаких хлопот. Ульмар мог закапризничать, однако сегодняшняя услуга ударила об услугу, и то, как Ганс своим умом спас обоих, ещё было свежо в памяти Ульмара. Он раздумывал некоторое время, а потом разрешил неохотно: — Идите. Но если лейтенант скажет потом даже к нему вас одного не пускать, больше я вас не отпущу. — Вы очень добры, Омар. — Все бы жиды были такими мягкотелыми, как ты. — Я оправдаю ваше ценное доверие. В части загустели сумерки, порозовевшее небо заволокло темнотой. Ганс спустился со ступеней вместе с Ульмаром с Жидёнком, они неторопливо разговаривали, слова крались впереди них. Через одну соседнюю казарму Ульман показал, куда отправился бриться Рейн, попросил обождать его около получаса; Ганс кивнул и поблагодарил за оказанное доверие снова. Они распрощались, Жидёнок с Ульмаром зашли за угол. Никто из них и не подумал посмотреть на него. Ганс удостоверился, что никто из жидов не видит его, никак не намереваясь встретиться в дверях с возвращающейся рейновской шайкой. Не нашёл никого, развернулся и направился по дороге обратно. Обычно для хранения конфет использовали небольшие стеклянные вазочки, но Жидёнок был не очень предусмотрителен: он оставил все пять ирисок с карамелью под наружным слоем спального вещмешка: это были — им дали в прошлой части также, как и ленточки освободительной армии. Ганс разворошил вещмешок, достал карамель, пересчитал — их было пять — сунул во внутреннюю подкладку так же, как сделал с сигаретами. Кудрявый унёс свою куртку с собой на ужин, но рано или поздно он её снимет. Рейн брился через два дома от здания продовольственного склада, где рядом с расставленными в неровный ряд бочками французы ставили зеркала и стаканы к стене деревянного остова — издали Ганс насчитал четыре таких бочки у целого созвездия армейских корпусов, пока засыпанная песком дорога не вывела его к знакомому с первого дня перекрёстку. Проворно в части надвигался отбой, заготовленная с рассвета вода была подёрнута расплывающимися кругами пены, французы расходились от них, переговариваясь шумными стайками младших чинов; Ганс держался на расстоянии от всех солдат, не вглядываясь никому в лица и не оборачиваясь: отходить от жидов в одиночку было опасно, напоминание о мальчишке Легране ещё не полностью сошло с его щеки. Другие французы продолжали поглядывать на него косо — в соседних частях они, верно, будут смотреть с той же скучной, уже приевшейся неприязнью, однако на этот раз природное упрямство Рейна сможет превосходно защитит его. Гансу встретились трое молодых прапорщиков в расстёгнутых кителях, один старший сержант с перекинутым на руку полотенцем, распаренным, порозовевшим от воды лицом. Помимо них Ганс не увидел никого из знакомых — поначалу он опасался, что рядом с Рейном самым досадным образом будет крутиться вездесущий Доновитц, ставший для Рейна второй тенью, но Доновитца в округе не было. Ганс проверил, хорошо застёгнуто ли на нём пальто, и зашагал увереннее. Доновитц может умереть на вылазке. Его могут не прикрыть при очередной жидовской засаде, его оружие может оказаться неисправным, пистолет может дать осечку. Каждое из представленных «может» тешили чувства небывалым удовольствием. Его могут застрелить... какая-нибудь шальная пуля… Не испытывая недостатка в природной выдержке, сравнительно быстро Ганс сумел взять себя в руки после намерения Доновитца забить его насмерть — если эти слова применимы к человеку, избежавшему смерти по счастливому стечению обстоятельств, — однако память машинально закрепила воспоминание в воображении, то и дело прокручивая перед ним события сегодняшнего дня — Доновитц поворачивается, лицо Доновитца сужается, искривляясь в злобе, совершенно неконтролируемой, злобе оголтелой, страшной; Доновитц хватается за рукоятку биты… Намерение вывести Доновитца из себя было излишне импульсивным с самого начала, едва он только поднялся, вне себя от желания разделаться с каждым жидом поочерёдно, липкий ужас из-за последующей ругани заставлял его замирать и теперь. Расчувстовав себя безнаказанными донельзя, все рейновские жиды без исключения смотрели на него с высоким, надменным презрением к побеждённым, но с внимательным удовольствием Ганс помнил, как хищное удивление их сменилось недоумением единым и общим, как непонимание передавалась от одного другому, и ему была приятна эта очередная блестящая выдумка, рождённая его острым умом. Рейн стоял к жилой стороне части спиной и обернулся на голос, только когда Ганс негромко окликнул его сам: Рейн приступил к бритью совсем недавно, руки его были липкими и мокрыми, на подбородке и щеках блестело мыло — по обыкновению Рейн сбривал щетину с щёк и подбородка целиком, оставляя только короткие тёмные усы, которые укорачивал время от времени, но не додумался убрать даже к французской премьере. Ганс подошёл к Рейну торопливыми шагами, придерживая ворот пальто у шеи. — Тебя кто выпустил? — завидев его, Рейн немедленно прищурился, не выпуская лезвия из рук. К неудовольствию Ганса, у Рейна была очень подвижная мимика лица: при должном усердии её обладателя она могла бы соперничать с его собственной, но обычно Рейн любил корчить гримасы, в особенности, когда с усердием над чем-то думал. — Ты в казарме должен был сидеть — что это тебе здесь понадобилось? — Ваш младший состав любезно разрешил мне пройтись перед готовящейся операцией, лейтенант. Полагаю, мы уходим рано утром, и мне было досадно упускать такую возможность… Проветриться перед сном, знаете — обычная моя привычка, помогает избавиться от лишних мыслей, — Ганс остановился у бочки, чтобы не подходить к Рейну слишком близко. Кажется, тот не злился. — Погулять, значит, Омар тебя выпустил. — Рейн посмотрел на него краем глаза — совершенно равнодушно — и сунул лицо ближе к мутному зеркалу. Ганса раздражало, что с Рейном приходилось говорить, постоянно подгибаясь к нему снизу и уязвлённо выпрашивая внимания, пока тот не решит спросить его о чём-то сам; однако Рейну такое различие приходилось по душе, и он часто подчёркивал их природную разницу в росте. — Зря вы в корпусе не остались, полковник — у нас на передовой такое не часто бывает. — Вы достаточно ясно дали мне понять, что представляет из себя передовая, лейтенант. — Знакомство их едва ли дошло до того этапа сближения, чтобы начать обращаться к Рейну — «ты», и Ганс выговаривал «вы», само по себе, по привычке. Это располагало Рейна к разговору — иногда. — Во сколько мы встаём? — В пять утра, — Рейн зажмурился, растёр свободной рукой левый глаз, в который попало мыло. — Манатки собрали, с лягушатниками знакомыми распрощались — и пошли. — В пять утра… Лейтенант, но это на час раньше, чем будет подъём у французов, — не понял Ганс. — Кто нас разбудит? — Энди разбудит, — Рейн соскребал пену с подбородка. — Он в семье сельских работяг родился — раньше петухов всегда сам просыпается. И чёрта за милую душу с того света поднимет. И наконец съязвил в своё удовольствие: — А ты думал, мы почаёвничаем сначала, послушаем с лягушатниками утреннюю передачу по радио, а потом соберёмся в путь-дорогу? Ганс слегка повёл плечами, отвернулся, никак не собираясь отвечать, Рейн проморгался ещё два раза и занялся левой щекой. Тишина обставила скопленную за день усталость более напряжённо, когда Ганс вспомнил, что Рейн ещё не дал согласия оставить с ним макаронника Ульмара и Жидёнка — никто из других жидов — ни Кудрявый, ни Угрюмый, ни Долговязый, ни Веснушчатый — не относились к нему с так необходимым ему сочувствием, какое он видел в рейновском младшем составе — их едва ли можно было назвать «младшим составом», но они оба были нужны ему. Ганс качнулся на мысках сапог. В зеркале негромко проступило его отражение, но Ганс отвёл взгляд болезненным усилием воли. — Лейтенант, простите, что продолжаю досаждать вам, но вы ещё не решили… — Мать твою, Ланда, какой же ты назойливый: так насядешь на уши, что уже никакой допрос к чёрту не понадобится. — Порой Рейн сразу понимал, что от него хотят, но чаще — строил из себя дурака, однако жиды однотипно облизывались с каждой его остроты или шутки; Ганс с брезгливым милосердием отнёсся к человеку, в иных обстоятельствах искреннее посчитавшего Рейна смешным. — Ничего не решил. Ютивич как тебя увидел, совсем башкой тронулся. Если я к тебе его приставлю, он не делом заниматься будет, а с тобой баклуши бить. Польскому тебя учить, сонаты разучивать — я не знаю, чем. Он-то точно придумает. — Лейтенант, посмотрите же сами: встреча с вашими людьми была очень неожиданной, и только ваш младший состав отнёсся ко мне с пониманием, — заговорил Ганс умильным голосом. — Я понимаю ваше недовольство, но младший сержант Смитсон очень мил со мной — нечасто военнопленные удостаиваются такого. Кроме того, ваш младший состав — хорошие друзья, а ефрейтор Ульмар и я всегда напомним сержанту Смитсону об исполнении солдатских его обязательств. И вам даже не придётся даже делать какие-либо перестановки. Такого больше не повторится, лейтенант. Не откажете ли вы мне в такой малости?.. Рейн разогнул спину, размял плечи с уставшим видом человека, порученного заниматься рутинной работой, которая требует его сил и терпения, но которая ему же совершенно скучна и неинтересна. Посмотрел на него, улыбающегося несмело и скромно, пригладил волосы и сказал — как будто поверх его головы: — Э, фриц, чёрт с тобой — Ютивич — так Ютивич. Только я тебя сразу предупреждаю, Ланда — ещё раз он пойдёт к тебе лезть вместо наряда, я смотровым к тебе Майкла подставлю — он у нас человек страшно не разговорчивый, так что пасти Ютивича — на твоей совести. А с Майклом ты будешь трепаться сам с собой. — Неужели рядовой Циммерман отнёсся к моему появлению даже категоричнее сержанта Доновитца? — На этот раз Ганс позволил остроту и себе, отведя край губы кисло. А Рейн ответил, усмехаясь: — Никто не поймёт Майкла лучше, чем шашки со взрывчаткой. «Механик, — Ганс в задумчивости потребил ворот рейновского пальто. Неназванные бреши в жидовских рядах постепенно заполнялись. — Однозначно — механик». Ганс опасался, что Рейн будет менять всех жидов по очереди, чтобы он не смог ни с кем сдружиться, однако Рейн питал неожиданную слабость к его просьбам — вероятнее всего, ему льстило, что человек его статуса и чина теперь вынужден вести себя таким подобострастным образом. Теперь можно было уйти, но день подбросил ему предостаточно пищи для размышлений. Кое-что продолжало волновать его. — Лейтенант, почему… Почему вы так строги к младшему сержанту Смитсону? — вдруг спросил Ганс спонтанно, сам ещё не решив, почему спрашивает. — Да, он молод, и — да, несколько не сдержан на язык, но его ошибки не происходят из худших намерений. Все новобранцы долго привыкают к армейской дисциплине. — Потому что Ютивич — балбес. — Рейн себе плеснул воду в лицо. — Ты сам сегодня видел, что он может выдвинуть. Если ему время от времени не вправлять мозги на место, он ведь снова к фрицам выйдет — табаку просить. Рейн полностью обмыл себе лицо двумя крепкими водянистыми ударами, посмотрел, не осталось ли мыльной пены на щеках, на подбородке и на шее, обхваченной тугим шрамом висельника. — Но вот из винтовки стреляет не хуже вашего Фредерика Цоллера. Почти всех фрицев в западнях он снял — только вот эти говнюки об этом больше никому не расскажут. — Почему же ваш младший сержант не снайпер? — удивился Ганс. — Я не заметил у него снайперской винтовки. — Посмотрю я на тебя, когда тебе скажут быть снайпером в ударной партизанской группе, — Рейн отложил лезвие в сторону и осмотрел щёку. На правой был небольшой порез, из него выступала капелька крови. Рейн тихо заругался себе под нос. — У нас и без твоего никогда народу на резерв не хватало, а в ударных группах весело и с песней бегать по полям надо, Ганс, бегать. Если из снайперки с одного места цель не снял — ноги в руки — сменять позицию, а мы здесь не в русскую рулетку играем. Винтовки же эти сраные ещё и стреляют медленнее, а вблизи их слышно дохрена — что наши, что ваши глазастые ближе, чем с трёхсот метров ими не стреляют. Баклажа лишняя. Но, когда выпадает случай пострелять вашим в пятки из обычной — только пальцы загибать и остаётся, — протянул Рейн мечтательно. — Потом — увидишь. Бродящие тени фонарей навевали вечернюю хандру, часть вздыхала, заботливо укутанная их светом. Последний солдатский взвод расходился в свои казармы, один французский рядовой ругался с другим на краю плаца, они оживлённо о чём-то спорили. Ганс заморгал вяло, не вслушиваясь. На ум против воли пришла ссора Кудрявого и Жидёнка, его поникший, расстроенный взгляд, полный чистого, детского недоумения перед обвиняющим, более резким и умелым спорщиком — и неумения правильно защитить себя. — Лейтенант, я бы хотел спросить вас ещё кое о чём... — Жидёнок торговался за его жизнь сигаретами, представлял из себя человека неопытного, глуповатого и громкого, не считающего нужным в спокойной обстановке говорить на полтона тише, однако — человечишку совершенно беззлобного: в первый раз дружок Ульмара стоял за его жизнь перед Доновитцем, рассмешил его лучше рейновского акцента в немецком, и Жидёнку улыбнулось его сочувствие. Ганс прочистил горло. И помедлил. — А у тебя сегодня что — день вопросов? — Рейн между тем утёр лицо полотенцем. — Какая занимательная байка из партизанской жизни вас ещё интересует, полковник? Рейн вытащил зажигалку, похудевшую за день пачку сигарет — в ней оставалось только три папиросы, но французы обладали достаточно крепким терпением, чтобы предоставлять жидам Рейна оружие и сигареты. Последний отпущенный Рейном солдат докладывал, что сам Рейн предпочитает табак нюхательный — он снял табакерку с тела одного убитого немца и бахвалился ею словно в отместку, но, когда британскую шпионскую сеть разворошили рядом последующих за июнем проверок, запасы нюхательного табака Рейна кончились, и он перешёл на сигареты. Огонёк заискрился в руке Рейна, бегло поцеловал табачный остовок, он задымился. — Зачем же вы столько курите? — Ганс остановился, передумав. — Вы выкурили за сегодня целую пачку, если мне не изменяет память. Это очень много, лейтенант. — Чтобы ты меня спросил, — огрызнулся Рейн, не поднимая взгляда. Ганс поморщился, но без удивления или досады: скорее он сможет очаровать собаку, чем заставит Рейна следить за языком. — Сразу видно, Ланда — ты всю жизнь в штабе сидел — как, по-твоему, курить, когда по сраному табаку нас засечь могут? Когда трое прикуривают от одной спички, снайпер стреляет последнего. Тут уж проще не курить. Рейн сделал глубокую затяжку, а потом спросил: — А ты курил, когда ещё брюхатым не был? — Ну что же вы, лейтенант — конечно, нет, — солгал Ганс. Сигаретная пачка в пальто как будто бы отяжелела, Ганс прощупал её рукой изнутри, когда Рейн стряхивал на землю пепел. — У нас такие тяжёлые сигареты… Я имею в виду немецкие, конечно, а не французские. Это очень вредно для здоровья. — Какой ты правильный — прямо как в сказке. — Рейн с удовольствием выпустил в воздух облачко дыма. Ганс втянул его носом жадно. На юге Франции немецкие сигареты и в самом деле будут редкостью. Рейн неторопливым жестом стряхнул с сигареты ещё пепла и посмотрел ему за плечо. — Вон Омар идёт, — сказал он, кивая на дальний фасад здания, где к взбиравшимся пятнам добавилась тень макаронника Ульмара. — Можешь приберечь сюрприз до завтра — я его вместо тебя обрадую, пожалуй. — Не думаю, что ефрейтор Ульмар будет возражать вашему решению, — улыбнулся Ганс, не думая о Жидёнке больше. Чтобы втереться в доверие к Рейну ему было необязательно, чтобы остальные жиды ладили между собой. Макаронник Ульман завозился на перекрёстке, обернулся и скрылся за грузовой машиной: пока жид стоял спиной и видел его, Ганс вытащил одну ириску из подкладки, развернул обёртку быстро — сладкое могло испортить ему аппетит, однако Ганс хотел отпраздновать хотя бы столь малые свои успехи. Но, не прощупав вкус карамели языком, остановился как вкопанный, вдавленный в землю страшным испугом. — Ланда, — вдруг окликнул Рейн его из-за спины. — А ну стой. Да стой ты, мать твою — ты оглох, что ли? Ганс сглотнул судорожно. Рейн не мог видеть, как он вытаскивал карамель из вещмешка Жидёнка, не мог слышать, как он думает подсунуть обёртки Кудрявому, но сиюминутный страх тут же связал ему ноги, глаза широко раскрылись. Ганс выпустил из пальцев обёртку, притоптал её и вдавил в землю мыском сапога перед тем, как обернуться на голос. А потом отшатнулся, оглушённый ужасом: Рейн потянулся к руке движением, которое было невозможно не с чем спутать — ладонью вниз, как будто собираясь вытащить нож из-за пояса — каждый раз, когда он сводил руку вниз и влево любым ненамеренным жестом, Ганс замирал в страхе, помня, сколько раз Рейн угрожал изуродовать его. Рейн что-то сказал — Ганс не сдвинулся. И понял, что ошибался. Рейн просто доставал из кармана смятый клочок бумаги. — Слушай, Ланда. — Рейн подошёл к нему тремя широкими шагами и водрузил свою лапу на плечо. — Мы тут в казармах с нашими думали, думали и так и не придумали. Командир батальона, капитан, майор, сраный маршал Франции — это я ещё могу понять. А тут как правильно будет? — Это — «генерал корпуса»», — перевёл Ганс сипло. Перед ним был один короткий французский чин, который Рейну забыли не перевести в штабе: он обвёл слово кружком, чтобы спросить у него после, — то есть генерал-лейтенант, если говорить по-английски… Кажется, у вас это звание присвоено Джорджу Паттону. Рейн засунул сигарету обратно в рот. — Голова, — похвалил Рейн с удовольствием. В назидание отпущенные его же отрядом солдаты докладывали, что при особенно любимом жидами ритуале их всегда было двое: Доновитц держал, Рейн — резал. — Чтобы мы без тебя делали, Ланда, понять не могу. — И хлопнул его по плечу, одобряя сказанное: — Завтра тебя поднимем последним. От напряжения у него подкосились ноги, Ганс задохнулся. Тени вскочили на стены французских казарм. Ганс слышал, как Рейн о чём-то быстро переговаривается с Ульмаром, прощается с ним, но не помнил, как к нему подходил последний. Он стал собой на некоторое время, однако страх отнял у него и это. После первой осечки с именем Ганс старался не слишком закармливать Рейна благодарностями: пяти дней, проведённых с Рейном наедине, было достаточно, чтобы понять, что на него совершенно не действует лесть. Когда лести не стало, в ход пошли благодарности, тактичные улыбки, очарование знаний, собранных за годы гражданской и военной службы, представления из бурных, красноречивых мыслей и слов — весь запас уловок и обаяния, чтобы заставить не воспринимать себя всерьёз. Рейн был человеком простого кроя характера, и благодарности иногда всё же смущали его: тогда Рейн начинал огрызаться с ним чаще, слова его переваривались язвительностью, но Ганс быстро научился читать на его лице. Рейн вспыхивал быстро, отходил — медленно. Рейн не был Доновитцем, лишившего бы его жизни, не задумываясь — Рейн был умнее Доновитца. Если решение клеймить поначалу его ошарашило, поразило его, то вскоре перешло в уверенность, что для Рейна просто требуется время, чтобы перестать ассоциировать его с погонами служащего Рейха, перестать думать о нём, как об одном из тех немцев, с которых жидовские ублюдки снимали скальпы. Ганс уверился быстро, что ненависть Рейна — напускная, недостаточно сильная, чтобы черпать из неё внутреннюю силу, он с удовольствием подмечал, как Рейн становится более разговорчивым с ним, как реагирует на просьбы идти медленнее или делится с ним провиантом не из равнодушной необходимости, а из собственного желания. Находя американский акцент Рейна особенно забавным в итальянском, через некоторое время Ганс предлагал ему разучить с ним немецкие слова, покорялся гневу по необходимости. Они натолкнулись на французов рано или поздно — тогда Ганс ещё не был уверен, что скажет Донован насчёт его перенаправления в Америку — он пробыл в заключении слишком долго, чтобы оставаться в курсе всех дел, но, когда обман с нужными Штатам донесениями встал перед Рейном очевидным, до последнего часа Ганс оставался убеждённым, что весь проверенный годами арсенал хитростей и ухищрений, затраченных на Рейна, не окажется напрасным. Он испугался мальчишки Леграна — мальчишке было плевать, кого винить, однако, когда решалась его судьба, Рейн был невозмутимо равнодушен, и Ганс испугался — тогда на его лице Ганс читать не мог. Потом он думал, что Рейну будет достаточно допроса, чтобы смилостивиться и пощадить его, чтобы озлобленность его прошла. Он ошибся. Поверенность в выдумку с любовной историей, его находчивая ловкость с немецким, без которой не в живых не остался ни один жид, проявленная человечность в чувствах не привели ни к какому сближению. Рейн продолжал ненавидеть его. Он никогда бы не подумал, что этот спонтанный человек, маскирующий за развязной небрежностью к жизни собственную неграмотность и невежество, человек простой, не умеющий врать, вдруг скопит ненависти; он недооценил его, и это было ошибкой. На первый день после того, как Рейн чуть не заставил его свести счёты с жизнью, в глазах его билось неозвученное признание, однако Рейн так не набрался смелости сказать ему больше, чем того позволяла уязвлённая гордость. Той ночью, притворившись, что спит, Ганс долго лежал и думал, стоит ли попытаться перерезать Рейну глотку собственным ножом, но у него не поднимались руки, тело болело и ныло, будто его снова били несколько часов подряд. Он не находился в здравом состоянии тела и рассудка, чтобы отдавать отчёт своим действиям; состояние, в котором он провёл ту ночь и утро, было похоже на беспамятство: за ночь Ганс просыпался четырежды, его била дрожь, как больного лихорадкой. Французы, извещённые, кто теперь занимает место их старшего лейтенанта теперь, не стеснялись в выражениях, однако Ганс понимал, о чём они говорили — может быть, те лягушатники хотели, чтобы он слышал. К тому времени Рейн успел заснуть, заложив руки за голову, храпел у двери. «Отморозь себе всё», — желал Ганс Рейну с десяток раз, охваченной тяжёлой пьяной морокой. Он ждал, что слёзы снова будут выкатываться из глаз, чтобы помочь ему сбросить эмоциональную усталость, но это было то самое состояния нечеловеческого отчаяния, когда из души нельзя достать никакое чувство, и слёз больше нет. Неслушающимися руками снял изрезанный китель, весь дрожа от холода, как искупавшийся в ледяной воде, завернулся в пальто и забылся. Спал он очень плохо: разум подводил его, во сне мерещились события прошедших июньских дней. Повсюду его окружали звуки. Когда Ганс проснулся поздним вечером с ватной, мутной от выпивки головой из-за двух французских идиотов, Рейн интересовался, не болит ли у него живот — искра признания тогда всё ещё тлела в его глазах, и Ганс ждал — выжидал и ждал. «Скажи что-нибудь», — науськивал он Рейна мысленно. — Скажи, что тебе не следовало так поступать со мной». Но Рейн не сказал. Выслушал все благодарности за спасение, позволил лежать на вещмешке и возвратился в переднюю. Немецкие солдаты боялись сплетен об американском бесстрашии, про еврейского голема, который забивает солдат палкой, Геббельс рисовал посредственный образ отряда американских дураков, выброшенных на Западный фронт, но Ганс понял, за что Рейна боялись. Днём позднее он молча выслушал все его жалобы, сходил к фельдшеру за лекарством и подал успокоительное — это было успокоительное, хотя он говорил о снотворном. Ганс намеренно не держал на свету, чтобы не показывать ни себе, ни Рейну ногтей — Ганс не хотел видеть, что все они обгрызены. По прошествии стольких лет к нему снова вернулась дурная детская привычка грызть ногти. Ганс добился, что Рейн перестал смотреть на него, как неодушевлённого солдата, но его благородство оказалось не более, чем кратким откровением — это была неожиданная вспышка милосердия, которая потухла в Рейне также спонтанно и резко, как и появилась. Через день, когда Рейн понял, что опасность с воображаемым выкидышем миновала и Ганс снова в силах разговаривать с ним, признание его исчезло, на лицо вернулось прежнее равнодушие. А потом объявились жиды, Рейн поддался Доновитцу, струсил перед всей своей шайкой, примкнув к их ненависти — и отстранился от него окончательно. Отпечаток прикосновения на плече вдруг показался настолько отвратительным, что Ганса и в самом деле затошнило. Он прижал руку ко рту. Короткий жест, который никак не был связан с жестом изначальным, настолько пугающим, заставил снова пережить весь свой прошлый страх, когда Рейн заставил его себе поверить. Заставил вспомнить, как он был готов на какое-либо унижение, лебезить, клянчить — только чтобы трусливый американский жид не компрометировал его документы майору-мальчишке. Этот жест напомнил, кто стоит перед ним. И заставил возненавидеть Альдо Рейна ещё сильнее. Ганс дёрнул плечом, чтобы смахнуть прикосновение — если бы его можно было просто снять. Вскоре к нему подошёл Ульмар, переваливаясь с ноги на ногу, спокойный и бодрый, однако Ганс не смотрел на него. У фасада гауптвахты навстречу им вышел Жидёнок. Повязка у него на руке была новой, но отчётливо светлела белым пятном в темноте. — Омар, ты не видел моих ирисок? — Объявил Жидёнок с расстояния двух шагов. — Они в казармах оставались, под вещмешком. Я после еды съесть захотел, чтобы аппетит не перебивать, прихожу — а их нет. — Ютивич, у вас есть сладкое? — Годы партийной службы научили его такой выдержке и терпению, каких он хотел. — Я очень люблю сладкое... Вы не против поделиться со мной, если у вас осталось ещё предостаточно и, разумеется, если вы поделились с Омаром. — Было у меня пять ирисок, — угрюмо сказал Жидёнок, — но их кто-то спёр. Я бы с вами поделился, но мои ириски кто-то уже до меня сожрал. — Ты опять заснул его куда-то. — Не поверил в возможность воровства Ульмар. Ганс застегнул воротник на верхнюю пуговицу. Пальцы его подрагивали. — Придём — поищем. — Да кто их взять-то мог? — Развёл руками Жидёнок с невообразимо расстроенным видом. — Когда уходил на перевязку, никого в корпусе не было. Потом наши пришли. Я же специально возвращался. Нет их больше. — Ну же, не переживайте так, Ютивич — ваши кармельки найдутся, — Ганс запахнул пальто плотнее. — Может, кто-нибудь из ваших сослуживцев взял их?