Голодные Игры: Восставшие из пепла

Наверное, с выводами я все-таки поспешила. Едва переступив порог собственного дома, я чувствую, какой тяжестью от него веет. Расческа Прим, забытые во время бомбардировки ленты, сломанный отцовский лук, мамины порченые травы, кусок иссиня-черного угля, подаренный Гейлом, будто кричали о моем полном одиночестве. А теперь ко всему комплекту вещей-воспоминаний добавилась еще и брошь-сойка. Я просто её ненавидела. Сколько людей погибло за эту несчастную безделушку? Сколько может погибнуть теперь? Мне не верится, что именно я была Сойкой-пересмешницей. Кажется, это было столетие назад, в другой, не особо удавшейся жизни, которую мне разрешили переиграть. Сейчас в дверь постучится Гейл, кинется ко мне, по-братски потреплет мои волосы и станет восхищать своими чудаковатыми историями о шахтах Двенадцатого. Вечером с работы вернется отец, и мы наверняка отправимся в лес. Мама тихо войдет за полночь. Поцелует меня и Прим и будет долго сидеть у наших постелей, согревая холодные от кошмаров руки сестры. Я так ярко представляю образы, что начинаю в них верить. Но сердце недовольно ухает вниз, когда вместо моих родных за дверью бушует осенний ливень. Ни Прим. Ни отца. Ни Гейла. Ни мамы. В доме Хеймитча горит свет. Внизу мерцает экран переключающегося телевизора, наверху мелькает отблеск беспокойной тени. Пит не может заснуть, да и вряд ли хочет. Он тревожно мечется по комнате и изредка очертание его фигуры виднеется в окне. Слишком хорошо я знала прошлого Пита Мелларка. Он не заснет до рассвета. Потом, когда лучи станут пробиваться сквозь горизонт, окрашивая небо в его любимый оранжевый оттенок, уступит самому себе и, ворочаясь в простынях, наконец-то отдастся на съедение кошмарам. Звонок телефона заполняет всю гостиную. Кто мог звонить мне? К телефону я не подходила почти месяц, вряд ли кто-то понадеялся на удачу, чтобы наконец-то достучаться до меня. – Алло? – Китнисс? Наконец-то! – голос Плутарха радостно звенит в трубке аппарата. – Я уже и не надеялся на то, что ты подойдешь к телефону. Как ты, дорогая? С трудом проглотив «дорогую», отвечаю: – Нормально. – Ты все-таки встала с постели? Сальная Сей творит чудеса! Прим творит чудеса. Оковы сняты, Плутарх, но тебе об этом знать необязательно. – Все возможно, – как можно рассеяннее отвечаю я. – Как дела в Капитолии? – О, Койн трудится в поте лица. Многие беженцы теперь подрабатывают персоналом – пытаются избежать участи в Играх… Ты же слышала о них? – Мельком. – Тогда должна знать, что они начнутся ровно через две недели. И зачем мне все это выслушивать? Будто он не знает, что особой радости при словах «Голодные Игры» я не испытываю. – Но я звоню не поэтому вопросу, Китнисс. – По какому же? – Видишь ли, Игры проводятся в Капитолии на старой арене… К чему он клонит? – Старая арена – старые привычки. А по правилам у каждой пары трибутов должен быть свой ментор, Китнисс. – Кроме Хеймитча, никого больше не осталось и мы подумали… Нет. Этого. Не. Может. Быть. – Китнисс, мы предлагаем тебе стать ментором 76-х Голодных Игр.

***

Отправить детей на смертную бойню? Устроить кровавое месиво и помочь им продержаться дольше остальных? Научить выживать и убивать детей, которые никогда не брали в руки оружия? Сделать из них первоклассных убийц вроде Мирты и Катона? Чтобы они пережили все страхи и ужасы арены? Чтобы их жизненный путь был изуродован существованием посреди собственных страхов? – Это необязательно, Китнисс. Я думаю, Койн сможет найти и других… Несомненно. Она найдет подобие себя для созданий, которые не виноваты в ошибках своих предшественников. И тогда это будет скотобойня. Она ждет. Она жаждет этого. Койн не остановится. Она ничем не отличается от Сноу, которого я приговорила к смерти. – Игр не предотвратить? Молчание Плутарха отдается во мне страшной пульсацией сердца в грудной клетке. Мне кажется, свой ужас и отвращение я выдаю этим прерывистым стуком. – Китнисс, это не в моей компетенции, неужели ты передумала касательно Игр? Его слова хлестнули меня. Конечно, «ты передумала». Я подписалась под смертельной гильотиной. – Нет, не передумала. – Отлично. Подумай по поводу того, что я сказал. Вы с Питом, – он сделал паузу, как и Койн, проверяя влияние своих слов, – приглашены на открытие Игр. Я понимаю, как это тяжело, Китнисс… Он продолжал говорить, но я уже не слушала. Игры. Капитолий. Пережить заново эти чертовы часы в месте, где покоится последнее воспоминание обо мне нормальной. Обо мне до Игр. Тяжело? Это невыносимо. Это вскрывать скальпелем покрытые сукровицей раны. Срывать её, превращать розовую зажившую кожу в кровавое месиво из кусков моего скальпа, живого мяса и крови. Я не готова. Слишком рано. Разве это правильно? Разве не этого ждет Койн? Моего поражения. Трубка выпадает из похолодевших рук, но это непримечательно для меня. В глазах заплясал дикий вихрь из вещей, находящихся в доме: расческа, ленты, уголь, травы, лук. Обратно прямиком в ад. Туда, откуда не выбираются. Даже после свержения Сноу Капитолий не оставил меня в покое. Он никогда не оставит. Осознание того, что я во власти столицы; того, что я среди миллиарда людей одна; того, что я неизменная машина-убийца, сделало свое дело. Ноги непроизвольно подгибаются, и я уже вдыхаю слабый древесный аромат пола. От него веет холодом и безразличием – ему тоже плевать на меня. Я чувствую, как внутри меня зарождается истерика. Она крадется к глазам холодными, солеными каплями, к горлу подбирается громкими, срывающимися криками, а на руках оставляет красные полосы свежей алой жидкости. Как напоминание о встречи пальцев с шершавым паркетом. Пока я еще могу соображать, я пытаюсь доползти до двери – позвать на помощь. Сальная Сей или Хеймитч, не имеет значения, главное, чтобы со мной кто-то остался. Налил чаю, погладил по волосам, соврал о том, что все будет хорошо. Я не различу лжи и правды, пока в глазах не останется слез. Дверь со скрипом поддается, и я из последних сил открываю ее. Дождь и прерывистый ветер толкают меня в грудь. Я могла бы упасть, если бы и так не покоилась на полу. Гроза диким срывающимся криком раздается над головой. Молнии очерчивают небо одна за другой. Дождь превратился в непосредственный стенной ливень. Но это не имеет значения. Пускай кто-то увидит калеку. Пожалеет. Посочувствует. Мне ведь больше ничего не надо? Как назло, на улице не было ни единой души – люди вымерли, а это место стало живым кладбищем усопших. Слабый огонек, плясавший в окнах, потух, вечерняя гроза стала ночной. Сквозь непроходимую стену ливня я замечаю, что также тихо и в доме напротив – Хеймитч и Пит спали. Сальная Сей не придет в такую бурю. А остальные жители Деревни Победителей оставались за четырьмя стенами, отгораживаясь от меня и дождя. Может быть, я умру от переохлаждения, но это все же лучше, чем от смертельной раны на арене на радость остальным трибутам и Капитолию. Глаза выжигает боль, и я чувствую прилипшую к телу ситцевую майку. Возможно, скидывать ветровку было слишком опрометчиво, но и это уходит на задний план. Остаемся только я, холод и дождь, который еще больше подстегивал жалость к самой себе. Веки закрылись сами собой.