Дорогой мой Читатель. Это последняя глава первого раздела и третьей части. Конечно, второй будет во много крат меньше, но все же мне хочется знать именно твое мнение. Не пропускай этих строк - я вложила в эту работу частичку себя, и твое мнение - мнение каждого читателя - для меня очень важно. Хочу знать не зря ли все это? С любовью, Громова.
Платье кажется мне прекрасным. Оно будто сшито из тысячи идеально отсроченных и переплетенных нитей золота. Корсет не впивается, а аккуратно облегает мою фигуру – это произведение искусства создано именно для меня. Белый шелк оставляет бледно-бежевый оттенок свечения на лице моей подруги. Ее глаза восторженно сияют, на щеках я замечаю бисеринки слез. Я чувствую ее счастье – ведь я сама излучаю его. Странными лентами оно охватывает и оберегает меня от чего-то ужасного и жуткого. Я смотрюсь в зеркало, разглаживаю ткань и чувствую, как она скользит сквозь пальцы – невесомо, легко, словно струясь под руками. Создатель платья хотел сказать мне что-то, что-то очень важное и такое нужное, но видимо его слова растворятся в полутьме комнаты – только я, тишина, льющийся из прозрачных стекол свет луны и моя безымянная подруга. Шагаю к ней и пускаю ее в свои объятия – она кажется мне хрупкой, будто рассыпающейся в моих массивных руках. Она поддается, и я уже чувствую приторный аромат ее волос. – Китнисс, он ждет, – звенит ее голос в моей голове. Я только киваю головой и продолжаю обнимать ее. Чувствую, как намокает мое плечо, и отпускаю всплакнувшую подругу. Я думаю это слезы бесконечного счастья – ведь именно счастье мы делим на пополам. Но ее глаза сродни двум омутам – желудок стягивает чувством страха, когда ее руки отпускают мои и вынужденным, почти обреченным голосом она повторяет: – Не заставляй его ждать – иди. Я оступаюсь и спиной чувствую незримую преграду, сквозь которую просачивается морозный воздух. Горло сдавливает не вырвавшимся вздохом – это дверь с витиеватым, выразительным рисунком. Я видела ее прежде, но, кажется, это стерлось из моей памяти за ненадобностью.– И помни, кто твой настоящий враг.
Когда я оборачиваюсь на странную, брошенную знакомой фигурой, фразу, подруга словно испаряется в темноте, что обступала комнату… Я широко раскрываю глаза и смотрю в глянцевый натянутый потолок, отблескивающий огнями с улицы. – Китнисс, – чувствую дыхание, обжигающее щеку. – Мне приснилось… – Кошмар? – увлекая меня в объятия, спрашивает Пит. Я слабо морщусь, вспоминая сон. Странные ощущения – помесь отчуждения и сумасшествия. Чувствую быстрое биение своего сердца и принимаю во внимание тот факт, что в комнате по-прежнему холодно. Зябкий мороз обжигает кожу, оставляя полосы мурашек по всему телу. – Нет – не кошмар. – Это нормально, перед Жатвой мало кто спит. Я прикрываю глаза и представляю всех своих подопечных: мальчишку с курносым носом; маленьких сестер с растрепанными косами и светлыми улыбками; веснушчатого чертенка, с копной рыжеватых волос; сероглазого мальчика, которого я уберегла от расправы миротворца, даже Хейвен… О ней я вспоминаю чаще – потому ли, что ревную, потому ли, что ее спасения я жажду в особенности? – Что если они не выберутся? – в сотый раз спрашиваю я, – То есть, нет, конечно будут те, кто… Кто не сможет… Дыхание сбивается, и я вдыхаю запах Пита – запах спокойствия, безопасности, родного дома. – Что если среди них окажется Хейвен? – Просто не думай об этом. Отпусти эти мысли. Тебя не должно беспокоить сохранение жизни Хейвен – этим займусь я. А сейчас… Он касается моей шеи кончиками заледеневших пальцев и меня пробирает разряд. Не от страсти или нежности, что вызвало это касание. В жилах стынет пульсирующая прежде кровь. Складывалось впечатление, будто ко мне прикоснулся мертвец. Я зажмуриваюсь и стараюсь избавиться от этой мысли. Пит нависает надо мной, и только теперь я замечаю тяжесть его тела. Он вдавливает меня в перину матраца – становится трудно дышать. – Пит, – зову я. Он продолжает целовать мою шею, спускаясь к ключице, не обращая на мои мольбы никакого внимания. – Послушай, Пит. Я не могу – не сегодня. Его рука ложится на ткань футболки, что скрывает мою грудь. Он сдавливает ладонь, и я едва сдерживаю крик. Я чувствую боль, мне действительно больно. Я пытаюсь оттолкнуть его руки, но неожиданно замечаю нездоровый блеск его глаз одурманенных желанием. – Перестань, Китнисс. Да сколько можно? – Рычит он. Он встряхивает меня словно куклу. – Что ты делаешь? – грубо спрашиваю я, – Может, хваленой самоуверенности на сегодня было достаточно? Напарник скалится, обнажая ряд белых зубов. Теперь это напоминает животный оскал, а не улыбку. Мысль пронзает мое сознание, словно стрела и я уже не могу избавиться от нее. Она микроб, что заражает каждую частичку моего разума и души. Все, что я слышу, сквозь череду своих невнятных и болезненных вздохов это одно единственное – ненавистное и вырванное из моего прошлого – слово. П р и с т у п. Я чувствую только страх, несмотря на все его ласки, несмотря на красные следы оставленные его губами, несмотря на сдавленное и гортанное рычание Пита, я не чувствую ровным счетом ничего. Я не хочу его. Пит желал для Хейвен только победы, не смотря на ту цену, которую бы ему пришлось заплатить за ее жизнь. Он любил её, а значит, он обязан защитить ее. С приходом этой мысли, я чувствую громкий щелчок в моей голове. Что-то изменилось. Что-то, что резко изменило мое отношение к Хейвен. Я уже знаю ответ на свой вопрос. Но я не успеваю довести свою мысль до конца потому, что неожиданно руки напарника касаются резинки спальных шорт. Я не могу этого допустить. – Пит не смей! Ты обещал, что не тронешь меня! – Не придуривайся, Китнисс. Я знаю, что ты этого хочешь. – Не хочу, слышишь? Пусти меня. Ты обещал, что будешь сопротивляться ему, и ты не сдержал обещания, – как можно более спокойно отчеканиваю я, – Уходи. Он в недоумении распахивает небесные глаза, которые теперь налились свинцом. Дыхание Пита сбилось и от размерено-страстному становится учащенным, озлобленным. – Не смей указывать мне, – отчеканивает он. Его ладони впиваются в мои запястья. Я чувствую резкую боль, когда он скручивает их, и заводит ладони мне за голову. Но я могу признать: мне не столько больно, сколько отвратно. Тошнотворно от того, что человек, которого я наверняка люблю, просто надругается надо мной. Я вспоминаю все, чему меня научил Хеймитч, наш тренер Атала, Голодные Игры: я вырываюсь, словно дикий зверь. Я ищу брешь в его обороне, но он по-прежнему нависает надо мной, в усмешке искривив губы. Я ненавижу переродка, но понимаю, что никогда не смогу принести значительный ущерб Питу. И страсть – именно страсть – пробудила в нем эту тварь. Чувства, вместо успокоительного эффекта, стали катализатором, который пробудил монстра ото сна. И если раньше Пит хотя бы пытался сопротивляться ему, то теперь я не вижу не единого проблеска борьбы в стальных глазах. – Пит, послушай меня, мы все сможем, слышишь? Просто доверься мне? – успокаивающе говорю я. Но мой голос надрывается, словно я вот-вот заплачу и Мелларк, по-прежнему, сдавливает мои ладони. – Что за чертовщину ты несешь? Конечно, сможем? нам ведь не в первой подобным заниматься. Он проводит губами по шее, останавливаясь у груди. Я надеюсь, на то, что в нем все же проснулся мой Мальчик с хлебом, но вместо этого я слышу лишь хриплый смех, который вырвался из его грудной клетки. – Честно говоря, меня удивляет тот факт, что ты сохранила себя для меня… Я замираю. Прекращаю бессмысленные попытки к бегству и просто уставляюсь в темноту, где блестят два чернеющих глаза. Я чувствую странную смесь горечи и ненависти, обиды и отвращения, но теперь ко всему прочему примкнуло одичалое чувство непонимания. – Сохранила? – Неужели лесной сожитель тебя не устраивал как партнер по сексу? – выдавливает он, – Гейл не похож на сопляка. Уверен, что с размерами… – Что ты несешь?! – вспыхиваю я. – Ну как же, Китнисс? Думаешь, все так влюблены в тебя только из-за твоего горделивого характера и бездумных поступков? – он перехватывает, словно клешней, мои ладони, – Посмотри на себя. Его рука замирает у груди. – Мягкая. Проходится по животу, скользя под майкой. Я нервно сглатываю, напрягая руки. – Гладкая. Ладонь спускается к низу живота. Я чувствую, как окоченела. Как каждая клеточка тела трепещет от холода. Его руки минуют ткань шорт. Чтобы не закричать я кусаю губы – мне стыдно. Мне ненавистно все то, что делает Пит. Я ненавижу его. Я четко понимаю это, хотя все еще чувствую, что не должна испытывать этого. Его пальцы впиваются в кожу. Больно. Только и всего? Как насчет истерики и слез, Китнисс? Нет, я не способна на это. Шок и отвращение осушили мои глаза. Горло обжигает болезненный вскрик. Незажившая рана отзывается отвратной пульсацией. Вряд ли бы нежные касания прежнего Пита могли бы успокоить эту боль, а о животной резкости переродка и говорить не приходится. – Гейл никогда бы не посмел… – сквозь зубы выдаю я, вставая на защиту друга. – Да неужели? Пальцы проникают еще глубже. Я практически кричу во все горло – адская боль. Я не могу осознавать происходящего. Все, что я могу ощущать – боль. Боль. БОЛЬ. – Не смей! – А то что? – замирает Пит, – Неужели опять укоришь меня моей любовью к тебе. Позволь тебе кое-что напомнить… Он касается моего подбородка и шепчет. – Её нет. Это был обрыв. Обрыв моих осознанных действий, и прежде, чем он в очередной раз врывается в меня, я зубами вгрызаюсь в кожу на его шее. Спасибо Джоанна, ты показала мне отличный пример! Вскрик напарника – он хватается за кровоточащую рану. Я молюсь о том, чтобы я не задела сонную артерию. Я наконец-то чувствую свободу. Вскакиваю на ноги и несусь к двери. Но едва моя нога касается пола, нечто заставляет меня обрушится на пол. Боль вновь пронзает тело, но теперь я чувствую кровь на губах. Едва я открываю глаза, как рука Пита тянется к моим волосам. По шее алой струйкой стекает кровь. – Что за манеры? – хрипит он. Прежде, чем я успеваю ответить, его пальцы впиваются в кожу головы, а затем только боль. Удар. Еще один. Поверхность прикроватной тумбы не кажется мне мягкой. Я стараюсь ослабить силу удара руками, но вместо этого слышу только хруст. Боль. Словно вместо кожи на лице только иглы, и с каждым новым ударом они впиваются в покров только сильнее. В глазах вспыхивают огни. Чувствую, как к металлическому вкусу крови примешивается солоноватый вкус слез. И снова боль. Вспышка. Кровь. – Ты – моя. Удар. – И ничья больше. Удар. – А, если тебе это так не нравится… Рука приподнимает меня над полом, где виднеются полосы крови. Его дыхание обжигает мои губы. Я словно сделана из ваты, тело обмякло в его руках. Едва ли я могу различить его лицо, но все те же отпугивающие холодные омуты, скользят в темноте. – Добро пожаловать в ад. Последнее, что я вижу голубое свечение комнаты. Вскрик безымянной подруги. Я оказываюсь в путах белого платья, которое теперь измазано в крови. В моей крови. Боль неожиданно отступает. Слишком быстро. Кровь замедляет свой бег по сосудам. И только бледно-лазурный блеск диска луны в окне, прорывающегося в комнату…***
Крик. Одичалый. Безобразный. Полный боли и отчаянья. Он заставляет замереть мое сердце. И вместе с тем обжигает легкие. Наконец-то я открываю глаза. Комната наполнена светом. Теплым осенним светом солнца Капитолийской столицы. Вместо кровавой ночи, меня встречает солнечный день Жатвы. И я уже не знаю, хочу ли проснутся. Когда же на смену страху приходит сумасшедшее чувство одиночества, я замечаю, что по-прежнему кричу. Это сводит меня с ума. В этой просторной, прекрасно обставленной, комнате, я чувствую себя заключенной. Пит убил меня. Убил меня. Надругался. Убил. Убил. Худшего кошмара я не видела никогда в жизни. Вспоминаю, как еще недавно радостно сетовала на то, что ночные палачи отступили в тень. Идиотка. Самоуверенная идиотка. Они никогда не оставят тебя в покое. Чувствую, как мои ладони впиваются в кожу плеч. По щекам текут истеричные слезы. Крик стихает, и на место ему приходят гулкие всхлипы. – Китнисс. Я оборачиваюсь на звук. И чувствую, как тело немеет в оцепенении. Руки, которые терзали меня, мертвой хваткой впиваются в железный поднос. Глаза, налитые ненавистью, широко раскрыты и неотрывно глядят на меня. Реальность теряет свои очертания, и комната будто обращается в свечение ночного кошмара. Пит по-прежнему хочет убить меня. – Что с тобой? Он медленно подходит ко мне. Я неотрывно слежу за каждым его движением. В словах я слышу нотки ненависти. Что происходит? Когда кончится этот кошмар? – Нет…– я закрываю лицо руками, повторяя, как молитву, – Ты не посмеешь. Ты не реален. Это все сон. Я должна проснуться. Ты не реален. Слышу гулкий стук подноса о поверхность тумбы. Той, которая стала причиной моей смерти. Нет же, Китнисс. Причина твоей смерти прямо перед тобой. Беги. Его рука касается моих вздрагивающих плеч. Я словно ошпарившись, отскакиваю к краю кровати. Теперь между нами наше ложе. – Китнисс, – я вижу в небесных глазах непроходимую боль, но по-прежнему держусь на расстоянии. Небесные глаза. Лазурного, а не иссиня черного цвета. Отсутствие пробирающего холода. И налитая солнцем комната. Наконец-то реальность вновь обретает свои параметры. Я не сплю. Пит реален. И теперь мое поведение причиняет ему боль. – Боже, Пит… Прости. Я … я … это все кошмар. Ты… убил меня. И я… Я… испугалась. Господи, Пит… Меня скручивает пополам, и я обреченно усаживаюсь на кровать. Волнами на меня накатывает истерика. Боль словно ломает меня изнутри, принимая практически материальную форму. Практически сразу меня накрывают теплые руки Пита. Он теплый – значит живой. Это реальность, все повторяю я. Но разве она многим лучше кошмаров? Сегодня день Жатвы. День Обречения. И я вновь замкнусь в себе, несмотря на то, что обязана спасти их жизни. Майк, Люси, сестрички с карими глазами, Хейвен… Словно в бреду, я перечисляю их имена, надеясь, видимо, что это поможет. Пит посчитает меня сумасшедшей, но я не хочу скрывать от него правды – я сломлена. И хуже всего то, что мое физическое состояние превосходит состояние моральное. – Все будет хорошо, – шепчет Пит. Я ощущаю глобальную разницу между ложью и правдой. И я знаю, что он не врет. Он говорит от чистого сердца – он клянется мне в том, что впереди нас ждет лучшее будущее. И я замечаю колоссальную разницу между тем шепотом, что раздавался над моим ухом в Кровавую Ночь и тем, что теперь обдает теплом мою щеку. Он спокойный, пронзительно-искренний и живой. Главное – живой.***
Фелиция смахивает с лица накатившую слезинку. Она старается сделать это как можно незаметнее, но вместо этого в зеркале отражается ее вымученное, серое и поблеклое лицо. Она сидит ровно напротив Этана, пока Далия старается сделать с моими спутанными волосами хоть что-нибудь подходящее. Я ласково беру ее за руки, и говорю: – Моя мама заплетала мне корзинку из кос. Думаю, для Жатвы эта прическа подойдет. Я нервно сглатываю. Мама. Мамочка. Как бы мне хотелось стать к ней ближе. Стать родной плотью и кровью, а не человеком с формальным наименованием «дочь». То, что нас объединяло – неизменно-крепкая любовь к утенку. То, что заставляло нас подниматься – забота о жизни и безопасности Прим. То, что принудило нас бежать друг от друга – ее кончина. Мои пальцы переплетают пряди волос так, как тому меня, когда-то учила сестренка. Она заплетала мои волосы, и все время повторяла: «какая ты у меня красивая», «какие у тебя густые волосы», «как же сильно я люблю тебя». Я всегда смеялась над её детским лепетом, а теперь он кажется мне бесценными. Самым дорогим сокровищем, которое осталось у меня от Примроуз Эвердин. Я чувствую дрожь, расходящуюся по телу, но продолжаю заплетать косы. Плету их одна за другой, сворачивая корзинкой на голове. Далия помогает скрепить их заколками. Она слабо улыбается мне и целует в макушку. Они отпускают меня на Жатву с тяжелым сердцем – среди деток есть и те, которых они знали с пеленок. Этан похлопывает удрученную девушку по плечу и принимается за мой макияж. На его лице написана скорбь. Несмотря на то, что он избежал участи трибута, он по-прежнему человек, а значит все человеческое не чуждо ему. Любовь, самоотречение, забота, сострадание. Он не плачет, но его бледное лицо и раскрасневшиеся глаза выдают его с потрохами. – Этан, – говорю я, и стилист неожиданно вздрагивает, – Мне кажется, мы оба неправильно начали наше знакомство… Но неожиданно для меня самой он улыбается. Слабой, натянутой, но искренней улыбкой. Я чувствую, как к щекам приливает кровь. – Что ж. Вы правы, мисс Эвердин. – Ты так много сделал для меня. Я… спасибо тебе. Спустя несколько минут, когда работа над моим образом завершена, он вновь улыбается и добавляет: – Работать с вами – великая честь для меня. Но не только потому, что вы символ Великого Восстания. Все потому, что такой, как Вы больше нет, Китнисс. И Цинна… Он любил вас всем сердцем, точно так же, как теперь я полюбил Вас. Я вслушиваюсь в гулкое биение своего сердца. Откровение за откровение? Он отплатил мне сполна. Я смотрю на своего стилиста, которого в первую встречу мечтала растерзать, другими глазами. Я счастлива признать, что он нравится мне. Что Этан, по-настоящему хороший человек. Далия и Фелиция больше не могут сдерживать эмоций и поочередно кидаются мне на шею. Это напоминает мне то, как моя прежняя команда подготовка отправляла меня на Квартальную Бойню. Со слезами и признаниями, с искренними, неожиданно открывшимися чувствами в душе прежде высокомерных капитолийцев. Сестры не плачут, но я чувствую, что сама на грани нервного срыва. Прежде, чем слезы срываются с моих глаз, я слышу спасительный гулкий стук. Девушки отскакивают от меня, принимая самое стыдливое выражения лица. В дверном проеме показывается Пит. Он прощается с моей командой и впускает в комнату прохладный воздух. За ним входит Джоанна. «Мясорубка из Седьмого» выглядит так, словно всю ночь она провела со слезами на глазах. Серые мешки, кажутся мне черными, губы вытянуты в одну тонкую линию, а глаза старательно избегают моего взгляда. Она, словно не зная, куда ей приткнутся, становится у зеркала напротив меня. Пит нарушает молчание первым: – Машина заедет за нами через несколько минут. Мы должны быть готовы. Я слабо киваю, не сводя глаз с Джо. Все происходит слишком стремительно. Будто я наблюдаю за быстроменяющимися кадрами, что переключает монтер-недоучка. Я вижу, как в комнату проникает Энобария и Бити. Он держится от меня и Джо подальше, попросту толпясь у входа. Энобария беседует с Питом, а я по-прежнему нема, как рыба. Могу односложно кивать или монотонно качать головой – но не говорить. Это слишком для меня. Сколько проходит минут, прежде чем в комнату входит Хеймитч и Эффи, сказать крайне сложно. Никто особо не удивляется, когда в шероховатой, загоревшей ладони ментора, покоится миниатюрная, фарфоровая рука Бряк. Словно так и должно быть. Единственная фраза, брошенная Хеймитчем, которая занимает все мое сознание – «Пора». Руки Пита, что помогают привстать. Хлопок дверей лифта, что закрываются за нами. В последний раз я оборачиваюсь и замечаю угрюмый вид холла Тренировочного Центра. Ни единого луча, прежде яркого солнца. На часах полдень. На улице под махровый покров пальто проникает леденящий холод ветра. Замечаю, как сильно изменилась прежде солнечная погода – свинцовые тучи охватывают весь небосвод. И лишь на востоке блестит диск солнца – оно будто заходит, умирает на сегодняшний день, хотя на часах по-прежнему полдень. По всему городу мерцают светящиеся билборды с кроваво-алой надписью «Жатва», под которой развивается флаг Капитолия. Жатва. Жатва. Жатва. Рядом со мной сидит Джоанна. Ее руки сжаты в кулаки, а глаза наблюдают за побелевшими костяшками пальцев. Я накрываю их своей ладонью, и только тогда она поднимает на меня свой почерневший взгляд. – И пусть удача… –… всегда будет на вашей стороне, – хрипит она. Ее зеленые глаза блестят от слез, но она заставляет себя отвернуться. На улицах сердца Панема нету ни единой живой души – только закрытые уличные лавочки, отпугивающе темные окна магазинов, сверкающие плакаты и кроваво-красные билборды. Кадры сменяются друг другом. На часах все еще полдень. Колеса визжат, и машина останавливается ровно напротив Центральной Площади Капитолия. Мне нужно понять, что это конец; осознать, что шанс по-прежнему есть, а главное у меня на руках есть козырь – Огненный морник. Они обещали, что все изменится. Гейл обещал. А он всегда держит слово. Я хватаюсь за эту мысль, как за спасительную соломинку и выходя из машины, по-прежнему думаю об этом. Лицо тут же озаряет вспышка фотокамер. Хеймитч не говорил нам улыбаться – если я вообще слышала, что он говорил. Джоанна цепляется за рукав Бити, с другой стороны к нему примыкает Энобария. Из всех нас она выглядит более или менее сдержано. В отличие от мертвецки-бледного лица на ее щеках пылает морозный румянец. Пит подает мне руку и, встречаясь с его взглядом, я понимаю, что должна быть сильной – должно быть я не на шутку испугала напарника своим поведением. Впереди возникает блестящий постамент Сойки. На этот раз он абсолютно чист, и мирно поблескивает в лучах прожекторов. Словно приветствуя меня, словно издеваясь: «Ты начала это. Их смерть – на твоих плечах». Я хватаюсь за рукав куртки Пита, и он осторожно проводит кончиками пальцев по тыльной стороне моей ладони. – Все в порядке? – Да, – отвечаю я, – То есть, нет – совсем не в порядке. Если здесь хоть что-нибудь может быть в порядке. – Китнисс, пообещай мне, – серьезно говорит он, когда мы оказываемся напротив возвышающейся сцены, – что будешь беречь себя? – Что? – я удивленно моргаю. – Обещай, что больше не будешь пугать меня… Пообещаешь всегда держатся рядом с Джоанной и Бити, ладно? И никогда не будешь врать мне? – Почему ты просишь меня об этом? На его лице неожиданно пролегает тень сомнения, но тут же он одаряет меня игривой улыбкой. – Потому, что я устал играть. Я хочу, чтобы ты поняла это и перестала думать только о себе. Я готов помочь тебе. Я спасу тебя от кошмаров, страхов и одиночества, достаточно только попросить меня. Я улыбаюсь в ответ. И на самом деле, это искренняя улыбка. Мы продолжаем шествие, озаряемые только вспышками фотокамер. Людей не мерянное количество, они обступают дорожку с обеих сторон. Взгляд цепляется за два стеклянных шара, что водружают на сцену миротворцы. В них имена будущих трибутов. Их двадцать четыре, а выживет только один… Но настоящее удивление приходит тогда, когда я замечаю количество «зрителей» у подножия сцены. Было такое ощущение, что сюда стянулся весь Панем. У многих в руках я замечаю серые плакаты, одни возвещают о том, что справедливость, наконец, восторжествовала, другие приветствуют и зазывают трибутов в ад. Я нервно сглатываю и собираю всю волю в кулак, чтобы не закричать от безысходности. Пит сдавливает мою ладонь, мы поднимаемся на сцену, и группа миротворцев отводит нас за кулисы. Шипение их раций заставляет сердце замирать, пропуская удары, но неожиданно оттуда доносится нервный голос: – Они добрались до Третьей Переходной. Что прикажете? Миротворец нервно одергивает рацию. – Сдерживайте их до тех пор, пока на место не прибудет Родан. Конец связи, – как ни в чем не бывало, миротворец оборачивается ко мне и провозглашает: – Остальные ожидают вас в гримерной. Будьте готовы – через десять минут вас пригласят на сцену. Пит благодарно кивает, будто тоже не заметил этого странного разговора и вслед за Бити, тянет меня к гримерной. Но я задерживаю его, обхватывая его руки двумя руками. Сердце выпрыгивает из груди, потому, что я слишком хорошо понимаю, что должна сказать ему. Руки холодеют от ужаса, и касаясь моих пальцев, напарник спрашивает: – Ты замерзла? – Мне нужно, чтобы ты знал об этом…. – Что случилось? Ты вся белая… Его ладонь накрывает мою щеку. – Ты дрожишь, Китнисс! Идем внутрь, тебе нужно согреться. – Мне нужно сказать тебе… – Это точно никак не может подождать? – нервно одергивает меня он. – Вообще никак не может подождать, – я глубоко вздыхаю, перевожу дыхание, – Я хочу, чтобы ты знал, что… Лазурные глаза раздраженно блестят. Он думает, я опять скажу очередную дежурную глупость. Возможно, так оно и есть, но эта «глупость» должна прозвучать. Я нервно смеюсь и одергиваю свои руки от его ладоней. – Просто хочу, чтобы ты знал – я люблю тебя. Ладно? Очень люблю. И чтобы не случилось у тебя и Хейвен… Неожиданно я оказываюсь прижатой к его груди. Приятная ткань его пальто щекочет мою щеку, и я вновь ощущаю себя ребенком. Ребенком, который находится в безопасности. Его сердце, подобно моему, выбивает надрывный ритм. Я наслаждаюсь этим мгновением посреди страха, посреди смерти и боли… – На этом ты могла закончить, – гортанно произносит он, – Я тоже люблю тебя, Китнисс. Сильнее, чем ты можешь себе представить. Когда он отпускает меня, мы остаемся наедине. Миротворцы вернулись к сцене, и только ветер по-прежнему забирается под покров одежды. В глазах Пита блестит бесконечная любовь. Он смотрит на меня так, будто видит впервые. Будто я, потерянная часть чего-то очень важного и он, наконец, нашел меня. Неожиданно его глаза темнеют и кроме любви, я замечаю обреченное чувство ностальгии. Будто он вспоминал что-то. Вспоминал и чувствовал обыденную и привычную всем победителям, горечь. Я навсегда запомню его слова. Ведь это его первое осознанное признание после всего того… что нам пришлось пережить. На часах по-прежнему полдень. В гримерной светло и уютно. По крайней мере, так должно было быть, если бы мы не встретились здесь в день Жатвы. От вида Бити, качающего, словно ребенка, Джо, у меня перехватывает дыхание. Она не выглядит как «мясорубка из Седьмого», как обреченная на убийства девушка – она израненная душа, нуждающаяся в ком-то… Она нуждается в Бити точно так же, как я нуждаюсь в Пите. И я осознаю, что все, что могло происходить между этими двумя ничто иное, как … – Да, Китнисс, – шепчет Пит, мне на ухо, – любовь. Он отпускает меня, когда неожиданно я ощущаю на себе пристальный взгляд Джо. Она смотрит на меня так, словно я ее спасательный круг. От бесконечного желания обнять ее, внутри все переворачивается с ног на голову. – Китнисс, можно поговорить с тобой? – привставая с колен Технолога, спрашивает она. – Конечно. – Наедине. Я киваю. Она выхватывает мое запястье из рук Пита, и уводит прочь из гримерной. Ее хватка похожа на железные оковы, но я стараюсь не выказать дискомфорта. Когда мы останавливаемся у подножия сцены, ее руки сгребают меня в объятия. Меня словно окатили ушатом холодной воды, и прежде, чем я успеваю сообразить, что должна сделать, она отступает назад. – И не думай, что я решила сдаться, ясно Сойка? – грубо отрезает Джоанна, – Помни, что мы должны вытащить наших ребят. И вне зависимости от того, чьи имена произнесут сегодня, ты должна помнить, что мы одна команда? Даже Энобария одна из нас, ясно? Мы одно целое и только так мы сможем одолеть строй Койн. Я знаю о Гейле. Я слышу только рев толпы за сценой. Только гулкое биение своего сердца. Только пульсацию крови прорывающейся к вискам. Джоанна по-прежнему впивается в черты моего лица взглядом. Кажется, то, что она сказала мне невозможно, и я стараюсь не подавать виду, но она опережает меня. – Гейл связался со мной несколько дней назад. «Огненный морник» дал свое согласие на вмешательство отряда повстанцев в Жатву. Сегодня они будут рядом, Китнисс, будь готова. – Кто бы мог подумать? Китнисс Эвердин и Джоанна Мейсон. Рада встрече, – надменно произносит кто-то позади нас. Оборачиваясь, я встречаюсь с карими, практически черными глазами. Ненависть застилает мой разум, и я едва не набрасываюсь на Тагетис. В душе просыпается целый шквал эмоций, и я не в силах их остановить. Соперница – хотя, я должна бы называть ее напарницей – ухмыляется, и я замечаю, как к ней примыкают ее союзники. Я не помню их имен, но по-прежнему встречаюсь с агрессивно-озлобленными глазами будущих менторов. – Пора на сцену, Китнисс. Пусть удача будет на стороне ваших трибутов, – гортанно говорит широкоплечий боров, нависая надо мной, – Я знаю Тагетис с пеленок, и то, что я простил тебе ту выходку в Тренировочном Центре абсолютно ничего не значит. – Ах, Хорн, перестань, – лукаво, говорит кареглазая, пока к ней цепляют наушник. Интересно, что нам будут диктовать? Уж не имена ли трибутов? Поддаюсь, когда руки незнакомой девушки, цепляют к воротнику пальто некое устройство, сквозь которое торчит наушник. С Джоанной и остальными она проделывает тоже самое. Вскоре на площадке появляется Пит, Энобария, Бити и Хеймитч. Ментор подходит ко мне в плотную и впервые за то долгое время, что мы провели плечом к плечу друг с другом, он целует меня в макушку, сгребая в охапку. Сегодня день неожиданных ласк. Я вымученно улыбаюсь и едва успеваю сдержать слезы, когда он прижимает меня к себе еще крепче. – Теперь я понимаю тебя, Хеймитч. Твои чувства, когда ты отправлял нас на Жатву, – шепчу я, цепляясь за воротник его теплого свитера. – Я проделывал это дважды. Но были трибуты и до вас, которые не возвращались… домой. И я уверен, что таких в этот раз будет ровно двадцать три. Койн не из тех, кто оставит их в живых. – Она уже на сцене? – прислушиваясь к голосам, доносящимся за железными пластами, спрашиваю я. – Уверен, что да. Им нужен кто-то, кто умеет красиво говорить. Им. Людям, которые ранее были единой нацией, а теперь раздробились и стали подобны убийцам, что вершат самосуд. Но мы ведь единое целое – нечто, что должно сосуществовать рядом, а не перерезая друг другу глотки. – Я буду ждать тебя здесь. Пит поможет вам пережить это. Я… не ожидал от него. Вы снова…? – Не снова, Хеймитч. Впервые, – невнятно бормочу я, – Я хочу, чтоб ты знал, что я рада за тебя и Эффи. И вообще, я люблю тебя. Руки ментора напрягаются, а после он нервно усмехается и отпускает меня. – На сегодня объятий достаточно. – До выхода десять секунд, – слышен голос в моем наушнике. Горло сдавливает не вырвавшийся вздох. Я словно забываю дышать. В округе все замирает, вместе с тем замираю и я. Только бесконечный страх, холодеющие руки и замершее дыхание. – Девять, – механически отчеканивает звук. Это самая длинная моя дорога: от прошлой жизни Сойки-пересмешницы – к её будущему. Я переплетаю наши пальцы и чувствую, как незаметно для других он шевелит губами. «Все будет хорошо. Верь мне». – Восемь. Я ступаю на первую ступень, что ведет на сцену. Впереди нас, плечом к плечу, идут Тагетис и Хорн. Позади – Бити и Джоанна. Я слышу ее сбивчивое дыхание – радует одно: она хотя бы дышит. В отличии от меня. – Семь, – шипит голос. Из-за туч пробился один единственный, яркий, но блекнущий в лучах софитов луч солнца. Он скользнул от моего лица к нашим сплетенным с Питом рук. Я вскидываю голову вверх и замечаю вдалеке росчерк молнии. Надвигалась буря. – Шесть. Ноги готовы провалится в просветы меж ступенями. Я едва не срываюсь вниз, но Пит по-прежнему шепчет: «Все хорошо. Все будет хорошо. Верь мне». Как молитву, как заклинание и держит меня еще крепче. – Пять, – говорит девушка, – Передняя камера – эфир, через три… Вдох. – Две. Я слышу запоздалый гром. И вскидываю взгляд на замершие, круглые часы в центре Площади. – Одна. На часах по-прежнему полдень.***
Когда моя нога опускает на темный настил сцены, толпа взрывается аплодисментами, что выводит меня из пробирающего оцепенения. Фликермен приветствует нас и когда на сцене оказывается последний ментор – светловолосая милая машина-убийца из отряда Тагетис, он напоминает всем нам, что сегодня за «Великий День». На экранах, что размещены вдоль площади вспыхивает герб Капитолия. Фильм подобный тому, что показывали всем Дистриктам перед Жатвой. Великий Голод, Страшная Война, Квартальная Бойня, Обреченная Победа. Названия путаются в моей голове, а я все еще гляжу в пустоту перед собой. Такое ощущение, что я вот-вот рухну на землю. И на секунду, я задумываюсь о том, чтобы отвлечь внимание, чтобы дать возможность детям сбежать, своим театральным падением, но слишком быстро понимаю всю абсурдность идеи. Фликермен оглядывается на нас и в его широко раскрытых, желтеющих глазах я замечаю пустынное выражение скорби. Капитолиец, за все свое служение Сноу поплатился сполна – он стал частью будущей казни. В глазах ведущего блестят слезы, что в лучах софитов кажутся не ограненными алмазами. Пит сжимает мою ладошку. Он смотрит на меня и улыбается во все тридцать два выбеленных зуба. Я с ужасом уставляюсь на него – чему он так рад? Но потом, замечая на широких экранах свое испуганное, бледное и почти безжизненное лицо понимаю, чего он добивается. К несчастью, «одарить» присутствующих блаженной улыбкой у меня не выходит. Я лишь слегка приподнимаю уголки губ и стараюсь стереть с лица одичалое выражение, полное ненависти. Понемногу тело расслабляется и я уже могу перевести взгляд в центр площади. Там, где среди бушующей толпы, виднеются белые, накрахмаленные воротнички; где бьется полсотни испуганных сердец; где нет и следа от их прежних искренних улыбок. Мои дети. Дети. Разве я хотела детей? Разве не боялась за жизнь своего будущего чада и избегала любого контакта с детьми, после смерти Прим? Неожиданно, как будто ослепительной вспышкой, в память приходит воспоминание о пробившемся сквозь пелену сизых туч, лучика солнца. Он ласково скользнул по моей щеке и прикоснулся к моей ладошке, что покоилась в руке Пита. Я знаю, что это была Прим. Знаю, что в последний момент она хотела сказать, что так или иначе, я сделала абсолютно все, что от меня зависело. Но я не хочу знать, что сестренка сдалась. Не хочу знать, что сдался Пит. Джо или Энобария. Сдался Бити или Хеймитч. Ведь я не сдавалась даже тогда, когда надежда, казалось бы, умирала у меня на глазах. – По традиции – девушки вперед. Фликермен со звенящим стуком, передает микрофон в руки помощницы, а сам направляется к прозрачному, поблескивающему шару. Он грузно ступает по настилу сцены. Я слышу каждый его шаг – грубым шумом они раздаются у меня в голове. Я хочу отвернутся и увлечь за собой Пита. Но вместо этого вскидываю голову вверх, где быстрым роем пчел, уплывают перистые облака. Белые и пушистые, сменяются свинцовыми, практически черными грозовыми облаками. Я жду, что из-за них выглянет солнце – ведь так обычно случалось. Я отчаивалась, не верила в то, что может быть что-то за гранью той непроходимой ситуации, в которую я попадала. И именно в последний момент приходило мое спасение – быстрое решение, поддержка, взявшаяся из неоткуда. Но ее не было. Фликермен уже водрузил шар в свои руки. Первой к кому он протянул шар, была Джо. Я молюсь о том, чтобы у нее не случилось нервозного приступа, и она бы не отбросила несчастного телеведущего к краю сцены. Я смотрю на нее широко раскрытыми глазами, точно так же, как и она на меня. Рука Джоанны проникает вглубь стеклянного шара, но она все еще глядит на меня. Улыбка сама спадает с моего лица, когда она разворачивает четырехгранный конверт. Теперь уже улыбается она. Её губы дрожат, а лицо становится цвета мелованной бумаги. Эта истерическая гримаса не сходит с ее лица, когда она выхватывает из рук Фликермена микрофон: – Камилла Уэрвуд. На глаза наворачиваются слезы. Это та самая рыжеволосая девчушка с веснушчатым лицом и бесконечно добрыми, изумрудными глазами. Сердце ухает к пяткам, я по-прежнему стою на месте, стараясь не кинуться к ней на встречу. Толпа расступается и вперед выходит девочка в белом платьице. Ее волосы перевязаны небесной лентой и она… улыбается. Искренне, как прежде. Плакаты, что возвышались над толпой, медленно опускаются вниз – люди не желают видеть смерть этой малышки. И осознание того, что они натворили на самом деле приходит к ним слишком запоздало. Первое имя вспыхивает на Турнирной таблице. Джоанна помогает малышке взобраться на сцену и целует ее веснушчатый лоб, что-то шепчет ей на ухо. Поднимаясь с колен, она медленно изрекает: – Нет той кары, которую бы я хотела обрушить на вас. Без микрофона ее слова услышал лишь первые ряды и остальные менторы. Но было в них столько боли и ненависти, что по телу моему побежали мурашки – я гордилась ей, так же, как гордилась Испуганной, но улыбающейся Камиллой, что стала к краю сцены. Ментор за ментором они называют имена будущих трибутов. Все происходит словно в замедленной съемке. Бити комкает листок и нервозно изрекает имя мальчика, которого я часто замечала рядом с ним. Того мальчонки, что в день, когда мы все поедали солнечные пирожные, помогал Питу расправиться с тяжелыми пакетами. Толпа вновь молчит. Мне кажется, я даже слышу всхлипы – да только это запоздало. Это еще один удар ниже пояса. Будто с каждым новым именем в меня вонзается стрела, и я непроизвольно сжимаюсь. Девушка из отряда профи. Энобария встречает ее холодным кивком. Боль сковывает тело, и я вновь забываю дышать. Один из братьев, который попал в ту же группу. Пит пожимает его дрожащую руку. Но я-то помню, как мастерски он управлялся с копьем и считался одним из фаворитов в стрельбе из лука. Я все еще смотрю в пустоту, когда в ушах раздаются имена тех, кого я знала или замечала в Тренировочном Центре. Вновь и вновь меня пронзают стрелы отчаянья. Гейл по-прежнему бездействует. Хорн произносит имя высокой и статной девушки, что умело владела топором и была лучшей в отряде Джоанны. Еще одна профи. В глазах нет отчаянья и испуга. Только стальная самоуверенность. Только ненависть. Я обращаю свой взгляд к Камилле, но едва не разрождаюсь истерикой, она крепко сжимает ладонь Майка. На экранах пропадает стальной взгляд фаворита из бокса Джоанны, все взгляды и камеры прикованы к их сплетенным пальцам. И неожиданно на заднем фоне я замечаю нас с Питом. Мы словно отражение этих маленьких трибутов. Наши пальцы. На обескровленные лица. И единый страх… Когда очередь доходит до меня, Фликермен едва держится на ногах. Я смотрю на него широко раскрытыми глазами и замечаю лишь испуганное выражение его лица. Двенадцать менторов – двадцать четыре имени трибутов. Мне придется сделать это дважды. Я смотрю остекленелым взглядом куда-то сквозь блестящую поверхность шара. Рука касается поверхности листков, и я словно обжигаюсь ими. Вздох и я мертвой хваткой впиваюсь в четырехгранный конверт. Разворачивая его, я вспоминаю бодрый взгляд Эффи, когда она разворачивала листок с именем моей сестры. Именно тогда все изменилось. И я не хочу, чтобы на этот раз там было имя Хейвен. Не она. Только не она. – Лорель Гриффит. Глаза наливаются слезами счастья. Я не обязана радоваться подобному исходу событий, но это не Хейвен, и это главное. Грузная, полная девушка поднимается по ступенькам на сцену. Ей около шестнадцати. Я знаю, каковы её шансы на победу, но вместо слов правды, изрекаю: – Постарайся победить. – Без проблем, – салютует она мне и отходит к остальным. Я дивуюсь ее силе духа, будто бы я отправляю ее не на Арену, а в школу, где она будет учиться выживать. Их семеро. И я теряюсь в подсчетах. Снова – имя за именем, знакомыми за незнакомыми лицами я медленно умираю. Я молюсь. Впервые в жизни я страстно желаю того, чтобы Господь помог мне избавить всех этих детей от страдальческой участи. Чтобы не было больше Голодных Игр. Чтобы не было больше смертей для потехи. Толпа молчит. И с каждым новым именем я слышу все новые всхлипы. Слишком поздно вы очнулись, но теперь, возможно, вы дозволите себе раскошелиться на должность спонсоров. Мне не стыдно показывать слезы – мне стыдно за этих людей. Двое из бокса Бити. И технолог выглядит так словно умер заживо. Я гляжу перед собой, но неожиданно взгляд цепляется за край плотного, мутно-бурого лоскута штанов. По мере того, как я поднимаю взгляд, во мне закипает чувство отвращения и ненависти. Койн. Турнирная таблица мерцает именами девятерых трибутов. В первом ряду, на почетном месте, она «подбадривала» будущих трибутов слабыми аплодисментами. На лице Президента играет улыбка. И я сожалею, что я, как Джо не тащу собой лук. Заметив мой взгляд, она улыбается и просто пожимает плечами. «Вы ничего не изменили, мисс Эвердин. Хотя наверняка, хотели бы». Неожиданно ладонь Пита отпускает мою руку, и я резко оборачиваюсь к нему. Фликермен держит у его рук стеклянный шар. Девичьи имена. Слабый вздох. Он резко вытягивает руку, словно хочет покончить с этим побыстрее. Я вспоминаю, что после Хорна и Тагетис, следую я. А значит, я приговорю еще одного трибута… Неожиданно на мою щеку падает капля. Она стекает к подбородку, когда следующая оказывается у самого уха. Время замирает, и я вновь обращаю свой взгляд к небу. Сизые тучи очерчивают молнии, дождь набирает обороты. Яркий след молнии делит все небо напополам. Я сжимаюсь в ожидании грома, но вместо этого у самого уха слышу надрывный шепот: – Хейвен … Ли… Город сотрясает гром. Я чувствую дрожь, которую он заставляет испытывать. А затем я вновь оказываюсь в реальности. Я оборачиваюсь к Питу и смотрю на его остекленелую гримасу боли. Все, что он может чувствовать – чувствую и я. Я вспоминаю, как однажды в лесу, поджидая добычу на дереве, я задремала и грохнулась вниз практически с десятифутовой высоты. Казалось тогда, что я отбила себе все внутренности. Воздух будто выбили из меня и я едва не задохнулась. Так было, когда выпало имя Примроуз Эвердин. И так я чувствовала себя теперь, когда Пит, произнес имя Хейвен. Девушка, которая как и все трибуты должна жить. И вдруг происходит самое странное, что могло произойти, наушник хрипит и неожиданно, я слышу голос Гейла: – Будь готова, Китнисс. От неожиданности я едва не вскрикиваю, но это чувство сметает волна отчаянья, когда я замечаю печальный, но уверенный взгляд Пита. Он касается моей щеки и накрывает мои губы своими. Целует так, как никогда прежде – нежно, но отчаянно. Будто это прощание. Будто это… прощание. Прощание. То, что я поняла вчера ночью – то, что за секунду изменило мое мировоззрение: осознание того, что Пит готов ради неё на все. На все! Он готов бросится и в огонь, и в воду. Он готов… стать трибутом. Он отрывается от меня и, смотря прямо в глаза, произносит: – Я надеюсь, что когда-нибудь ты простишь меня за это. Он хочет стать трибутом. Я оглядываюсь на поднимающуюся по ступеням Хейвен, и сердце пропускает череду жизненно необходимых ударов. Я должна остановить его. Я не позволю ему. Койн не позволит вернуться Питу с арены. Я не могу потерять его. Не могу. Неожиданно ощущаю, что кто-то будто вырывает Пита из моих рук. Это Энобария. Она смотрит на меня призывающим взглядом, обхватывая ладонью рот напарника. Она призывает меня к действиям, словно кричит: «Давай, Китнисс». Я не понимаю, чего она хочет. Не понимаю или просто не хочу понимать. Ведь, я должна заплатить ту же цену. Я должна стать трибутом. Гром раздается над головой, и я понимаю, что мои волосы липнут ко лбу – разразился настоящий стенной ливень. Я отдам за него жизнь, но только не так – мне слишком страшно вновь вернутся на арену. И я знаю, что я пожалею о том, что не сказала этих слов во время. Пит вырывается из ее цепких лап. Гром раздается вновь. Я опоздала. – Есть доброволец! Эти слова разносятся по площади звучнее грома. Они словно молотом стучат в моей голове. Слабость и отчаянное желание не дать обступить миротворцам Пита. Белое облако плывет к сцене, а Фликермен все повторяет: «Таковы правила». Глаза Койн обжигают меня. «Вы не в силах предотвратить это». Глаза сотен других людей, что прикованы ко мне. И Хейвен, замершая у ступеней. Гримаса ужаса и боли искажает ее прекрасное, бледное личико. И неожиданно я слышу слабый писк наушника. Хриплый, практически мертвый голос Гейла: – Что же ты наделала … И я оборачиваюсь к Турнирной таблице. Гром повторяется. Это и в правду не Пит. Это не любой другой из обреченной двадцатки оставшихся трибутов. Это даже не Джо или Бити. Это не Хеймитч. Не Эффи. Не Тагетис или Хорн. Новый трибут Семьдесят Шестых Голодных Игр – Китнисс Эвердин, девушка, что сделана из огня. Горло сдавливает победный крик. На часах по-прежнему полдень.КОНЕЦ ПЕРВОГО РАЗДЕЛА.