РАЗДЕЛ ІІ.
Пит
Тьма. Словно кокон, окутавший меня. Я слышу слабые голоса, которые зовут меня наружу, но поддаться им я не в силах. Только тьма. Только пустошь. Только бесконечное черное зарево, которое кружит надо мной. Боли больше нет – прежде я ощущал ее каждой частицей своего тела, но теперь… Что-то изменилось с последней инъекцией черноглазого санитара. Помню лишь сизый дым, что по вентиляционной трубе проник в палату, пока я приходил в себя на промерзлом полу казематов. Шум. Выстрелы, чьи-то крики. В соседнем отсеке слышу гортанный вой Энни. Ее образ – остриженной, несчастной, полуживой – застает меня врасплох. Я чувствую, как внутри обрывается что-то живое, что-то настоящее, будто последняя капля терпения разбивается оземь. С криком Энни Кресты я вновь вспоминаю арену. На жуткие недели назад. Как нашел эту диковинную птицу. Как старался отделить правду ото лжи и как терял тонкую нить реальности. Как боль пригвоздила меня полуживого к земле, будто стараясь уберечь своими объятиями от ненасытного врага. Протез едва шевелится, вторая нога отказала полностью. Даже воздух вместо животворительного чувства, заставляет задыхаться между вздохами. Я должен помнить, что мне еще есть ради чего жить – но я не помню. Только озноб. Только холод и тьма. Я боюсь, что эти выстрелы – последнее, что видела Энни Креста – полуживая, сумасшедшая девушка с шоколадными волосами и глазами цвета далекого моря… Шаги. Визг металла. Чьи-то сильные руки. – Пит! Знакомый голос, будто гонг, что разразился очередным ударом. – Хватай его, Хоторн! У нас слишком мало времени! Откликается кто-то за стенами казематов. Меня взваливают на плечи. Слишком явно противник – или друг – испытывает ко мне чувство отвращения. Он бередит каждую рану, перелом, каждую незажившую часть кожи на моем теле. Боль вновь возвращается ко мне, но кажется я слишком привык к ней и одолеть меня, как прежде, ей уже не удастся. Это всего лишь судорожные спазмы моих мышц. – Надеюсь, когда-нибудь, Мелларк, ты скажешь мне за это спасибо… Очередной поворот. Враг – или друг – несется очертя голову. Спускаясь по лестнице, он не забывает встряхнуть меня, да так, что я слышу собственный хруст костей. Но я знаю, что это возвращение. Мое возвращение домой. *** – Пит, скажи, – говорит медсестра, доставая мой бланк лечения, – они вводили тебе какие-либо инъекции? Прививки? Антибиотики? Я неуверенно оглядываю белую, будто морг, комнату. Белый цвет напоминает мне Сноу, Капитолий и те опыты, что изнуряли мое тело. Ведь после боли, были только вспышки – ослепительные вспышки белого цвета. Мало что отличает капитолийскую комнату пыток, от комнаты, где надо мной нависает стадо врачей. В стенах этого помещения я пролежал уже несколько дней. В определенное время, ко мне приставляют катетер, ставят капельницы, берут кровь. Каждый раз я слышу ободряющие слова, но вижу в глазах, только жалость и обречение. Вокруг меня целая орава снежно-белых халатов. И снова всё внимание приковано лишь ко мне одному. Порыв ярости вышибает вопрос медсестры из головы. Я помню, что должен жить. Жить ради одной только мести. – Антибиотики? – насмешливо спрашиваю я, – После того, как они снова и снова ломали мне кости? После того, как раз за разом восстанавливали тряпичное тело, чтобы вмешаться в мое сознание? Нет, ни антибиотиков, ни прививок заботливые доктора Капитолия мне не предоставляли. – Мы обнаружили в твоей крови слишком большее количество яда, Пит, – подхватывает высокий, статный врач, с красно-алым бейджем, – И ввести его можно лишь внутривенно. Вспомни, был ли такой период… Я не слышу их. В ушах начинает гудеть. Я помню мерцающий экран. Чьи-то руки, раскрывающие мои веки. До боли сжатые кулаки, что царапают обшивку железного кресла. И только ярость. Ненависть. Боль. А затем укол. И вновь темнота. Рычание прерывает дискуссию врачевателей, и все они обращают свои удивленные взгляды ко мне. Но меня уже нет рядом с ними. …Экран показывает яркие картинки прежней Арены, и если честно, я не понимаю, зачем они привели меня сюда после того, как железный прут надсмотрщика прошелся по моему хребту. Кажется, ужасней этой пытки может быть только сама смерть. Как жаль, что я ошибся. Яркий свет, наполнявший комнату, после темноты казематов, заставляет жмуриться и ощущать головную боль. Сомневаюсь, конечно, что в этом вина одного только света. Человек в белом халате указывает на кресло посреди комнаты. На его лице слабая ухмылка, а в глазах садистский, врачебный интерес. Я надеюсь, что это будет новое сшивание тканей бурой кожи, но сомневаюсь, что подобную операцию можно проводить в стоматологическом кресле. Что ж, возможно, на это раз Сноу превзошел все мои ожидания и это вскрытие кожи без анестезии. Руки холодеют от ужаса и спина, вместе с остальными отбитыми органами, откликается невыносимой, предвкушающей болью. – Мистер Мелларк, прошу, не задерживайтесь, – хмуро просит врач. Провожающий – груда мышц, в два-три раза выше меня самого – впивается в плечо мертвой хваткой, оттаскивая меня к кресло. Прежде, чем я успеваю возразить, на руках смыкаются железные оковы. – Зачем это? – как можно более спокойно спрашиваю я. – Это всего лишь мера предосторожности, мистер Мелларк. Поверьте, никто из нас не желает вам зла. Мы надеемся, что вы не считаете нас врагами, мы лишь пытаемся донести до вас одну простую мысль – вы запутались, Пит. Вы не видите правды, или просто не хотите видеть ее. Я чувствую холод металла, впивающийся в покров кожи. Доктор закрепляет мою шею в нужном ему положении, сдавливает виски плотным ободом. Я стараюсь пошевелить пальцами, но даже это дается мне с трудом. – Вы должны знать правду, – успокаивающе повторяет Доктор. – Какую правду? – Правду об Огненной девушке – Китнисс Эвердин. Немой вопрос так и не слетает с губ. Правда о Китнисс Эвердин? Они пытаются обмануть меня, но я знаю, в чем состоит моя правда о Китнисс: эта девушка, единственное, ради чего я по-прежнему терплю капитолийские муки. Однажды все это закончится, и она придет за мной – ведь, несмотря на неведенье, я по-прежнему точно знаю, что она жива. Я чую это своим нутром. И сейчас, перед тем, как Доктор ввел мне блекло-золотистую жидкость, я думаю только о ней. Я буду сражаться ради нее... *** – Добро пожаловать в Тринадцатый, Пит, – говорит усатый мужчина, протягивая мне руку. Я верчу в руках браслет с моим личным, больничным номерком, не ответив на его рукопожатие. Ко мне приходит слишком много нежелательных посетителей, и запоминать все имена, я считаю слишком однообразным занятием. Вместо этого я проматываю в голове список дел на сегодня: поесть, сдать кровь, пролежать под капельницей, постараться вспомнить мою главную жизненную цель. Меня уже не удивляет тот факт, что я оказался в разрушенном Дистрикте-13. Само осознание пришло тогда, когда по больничному отсеку шугали медсестры с наручным расписанием, над которым виднелась цифра тринадцать. Форма охранников и врачей, на которых вышито тоже число привело меня к мысли, что я действительно схожу с ума. Они пытались скрыть от меня эту информацию, страшась, что это разрушит мою психику. Но с этим они опоздали. Браслет лязгал своим железным основанием о пластиковое покрытие катетера, когда мужчина, наконец, продолжил: – Как ты уже успел заметить, в здании нет окон, сюда не проникает солнечный свет. Мы находимся под землей, в укреплении, что после бомбежки отстроили выжившие жители дистрикта. Я уверен, когда ты сможешь ходить, дистрикт понравится тебе. – Неожиданно Боггс замер, и прочистил горло, – Здешний президент – Альма Койн, желает твоего скорейшего выздоровления. Ты нужен нам, Пит. – Я провел в казематах добрые четыре недели. В результате я лишился почки, не обзавелся вторым протезом, по наростам пересчитал свои сломанные ребра. Вам не кажется, что со стороны Президента это эгоизм? – спрашиваю я. – Меня зовут Боггс. Я ее заместитель, и как заместитель, я могу ответить тебе на этот вопрос: нет, это не эгоизм. Ты не видел последних новостей, но вокруг война, Пит. Настоящая война. После бомбежки Тринадцатого, дистрикты перешли в контрнаступление. Никто не считает нас погибшей расой, Пит. Все желают видеть надежду посреди всего этого бедлама… Я оглядываюсь на него. Ему не больше пятидесяти. Выгоревшие, с прорезью седины, волосы. Он проводит на поверхности довольно много времени, в отличие от белесых, синюшных медсестер. Он все время повторяет: «…Мы ждем твоего скорейшего выздоровления…». Я не желаю знать, что окажусь в руках Правительства. Мне отвратна одна мысль о том, что я вновь стану между Капитолием и Дистриктами. Вновь? Голова начинает гудеть, я стараюсь расслабиться, потирая виски. Вспомнить. Только и всего? Сама Альма Койн удостоила меня своим пожеланием «скорейшего выздоровления». Если честно, я устал уже от этого преисполненной «добротой» Правительства. Боггс, заметя мой отрешенный взгляд, напоминая о своем присутствии, прочищает горло. Он считает меня больным. Да ладно, кто так не считает? – Но вы-то знаете, что ее нет, поэтому и просите помощи, – отчеканиваю я, – Вы, как и Койн, не имеете ни малейшего понятия, как справляться с обезумевшей толпой мятежников, верно? Вы, ведь даже не задумываетесь о том, что будет дальше? Какой строй выберет Койн? Как будет продолжаться жизнь людей в Панеме? Боггс устало глядит на меня. Он задумался – в его зеленых глазах было слишком много мудрости, для тупого, неконтролируемого предводителя. Он знал цену, которую каждому дистрикту придется заплатить. Но, по правде, я не жалел о сказанных словах. – Пит, я не прошу тебя прыгнуть выше своей головы. Я желаю лишь скорейшего твоего выздоровления. Врачи бессильны, и охмор не выводится даже переливанием крови. Этот яд действует на формирование твоих условных рефлексов, а значит, заложен в твою психику. Психику. Была ли у меня вообще психика? – Что прикажете, полковник? – выдаю я. Боггс недовольно хмурится и встает со стула. В комнате кроме нас никого нет, но было такое ощущение, что за стеклянной поверхностью, светоотражающего зеркала за нами наблюдают «чужие» глаза. Возможно, это снова мания преследования. Возможно, я действительно схожу с ума. И только я могу знать правду наверняка. – Мне жаль, что подобное сотворили с тобой, парень. Он бросает эти слова мне в лицо и уходит прочь. *** Триста двадцать четыре. Триста двадцать пять. Триста двадцать шесть. Я считаю капли, что стекают по трубкам к моим венам. Это успокаивает, и я могу вновь погрузиться в важные раздумья. Вспомнить. Должен вспомнить. Дыра внутри с каждым днем расширяется все больше и это сводит с ума, ведь каждый раз, будто найдя правильный ответ, я лечу в пропасть. Головная боль. Неконтролируемые приступы ярости. Врачи говорят, я легко отделался – охмор должен был свести меня с ума. Помню пытки. Как мой надсмотрщик, приставленный ко мне самим Президентом, срывал пласты заново выросших ногтей. Как раз за разом окунал в бочонок воды, задавая один и тот же вопрос. Как Доктор вводили яд ос-убийц, повторяя, что я должен знать правду. Что за вопросы? Что за правда? Часто во время приступов, медсестры взывают к доктору Аврелию, моему психоаналитику. На самом деле он мой психиатр, заботливо замаскированный под доброго врача-аналитика, желающего найти причину моих нездоровых приступов. Из всех остальных доходяг он нравится мне больше всего. И не потому, что его речь более связна и лишена обнадеживающих слов, все дело состоит в душевном умиротворении этого врача. Когда он входит, все сразу становится на свои места. Он задает те вопросы, которые я бы хотел услышать, и пренебрегает теми, что в следующее мгновение вызывают приступы. Он рассказывает о неудачах и победах Дистриктов в борьбе за справедливость, которые, как он уклончиво выразился, «я пропустил». И сейчас, в пустоте белого отсека, я понимал, что усатого докторишки мне не хватает просто критически. Вздохнув, я вновь начал считать плюхающиеся капли жидкости капельницы. Но едва я вновь дошел до двухсот, как дверь отсека отъехала, и я заметил знакомое лицо своего бывшего ментора. Хеймитч. Я прекрасно помню его желтоватые, покрытые налетом алкоголя, глаза, но теперь, я могу поклясться, он был трезв. За ту неделю, что я провел в Тринадцатом он появляется впервые. В серо-голубых глазах я замечаю пренебрежения, но даже не могу представить, чем вызвал у него подобное отношение. – Хеймитч. – Привет, парень, – напряженно говорит он, приставляя к моей кровати стул, – Давно не виделись, верно? Я слабо киваю, и пытаюсь подсчитать, сколько же мы, в самом деле, не виделись? Эбернети смотрит на меня, и я чувствую себя словно на рентгене. Он надеться, что я брошусь на него? – Я не зверь, Хеймитч. Не надо ждать от меня подвоха. – Мы победители, Пит. А победители всегда должны быть начеку, – откидываясь на спинку стула, улыбается ментор, – Как ты себя чувствуешь? – Лучше. – Насколько? – Врачи видят явный прогресс – теперь я не бросаюсь на людей, – улыбаясь, отвечаю я, – Как Гейл? Не надорвался? Хеймитч задумчиво качает головой. – Хоторн спас тебе жизнь. Не шути с этим. – Это единственное, что мне остается, – пожимая плечами, отвечаю я. Ментор тут же светлеет и, хлопая меня по плечу, помогает встать с кровати. Болеутоляющие уколы помогают снять напряжение мышц, притупляя боль до слабого покалывания. Я чувствую, как постепенно к жизни возвращается правая нога. – Смазали твои шестеренки? – Как новенький, – шевеля протезом, смеюсь я. С Эбернети-трезвым общаться намного легче и проще, чем с Эбернети-пьяным в стельку. Он без умолку расхваливает обустройство Тринадцатого, начиная едой и заканчивая постельными отсеками. На самом деле, судя по больничному корпусу, Тринадцатый не так уж хорошо и обустроен, а это говорит лишь о том, что Хеймитч – победитель из Двенадцатого – по-настоящему нервничает. Я помню, как из него нельзя было вытянуть ни единого словечка, а теперь он кажется мне самым жизнерадостным человеком во всем Дистрикте. Я стараюсь вежливо и уклончиво отвечать на вопросы, улыбаться, во время кивать головой, но Эбернети не заткнешь. – … а уж Сальная Сей позаботится о недоедающих. – Хеймитч, – строго начинаю я, – Говори. Ментор меняется в лице, и довольная гримаса спадает с его лица. Мы слишком хорошо понимаем друг друга. Как гора с плеч – я не имею желания выслушивать ложь. Ее достаточно в моей жизни. Эбернети встает со стула и, оборачиваясь, будто прощаясь, качает головой. Мне кажется, он уйдет, и я даже собираюсь с мыслями, чтобы остановить его, но вместо этого Хеймитч начинает расхаживать по комнате. Из угла в угол, меряя размашистую комнату больничного корпуса, он бормочет себя неясные слова, будто проматывая наш разговор. Я молчу – мне, пока, нечего ему сказать. Неожиданно он замирает и оборачивается ко мне. – Ты ни разу не спросил о ней. За все время проведенное в Тринадцатом, ты не поинтересовался новой жизнью Китнисс. Китнисс. Гудение в ушах, прежде едва уловимое, становится невыносимым. Я смотрю на Хеймитча, а вижу только блестящие, будто глянцевые круги света. Китнисс. Это знакомое. Нужное. Какое-то забытое. Хрип зарождается в горле, но совладав с собой, я будто подавившись, прокашливаюсь. Хеймитч, по-прежнему, молчит. – Это так важно? – Будь это не важно, парень, я не пришел бы к тебе. Я не люблю разводить светских бесед – куда лучше языка, я владею топором, – серьезно говорит ментор, – Ты дуришь этих докторишек? Но зачем? Они ведь пытаются помочь тебе. – Мне не нужно помогать, Хеймитч. Я здоров. Яд не повлиял на меня, понимаешь? Ментор не понимал. Он упрямо сверлил меня взглядом, выискивая в моих словах очевидный подвох. Нужны доводы, аргументы, которые докажут мою правоту. Белые стены, капельницы, доктора – порядком наскучили мне за этот срок. Но то, что терпеть было просто невыносимо, так это их жалостливые взгляды, понурые комментарии, обнадеживающие реплики. Я сходил с ума, каждый раз, когда подавлял в себе яростное желание отвесить медсестре пощечину, за ее «все будет хорошо». – Понятия не имею, какой эффект должен был возыметь этот охмор, но я чувствую себя абсолютно здоровым. Да, я иногда срываюсь, но кто из нас не срывается? Хеймитч, я пережил два сезона Игр, я смог вынести «радушный прием» Президента. Что еще должно стать доказательством моего душевного спокойствия? Эбернети понимал, что я прав, но от того злился еще больше, продолжая расхаживать по комнате. Китнисс. Я чувствовал себя сломанной игрушкой, которая должна крутиться, едва услышав это имя; сверкать, словно это кодовое слово приводило механизмы в действие, и я оживал. Но вместо этого меня не покидало чувство гнета, а перед глазами вновь полыхали белесые полосы глянцевой слепоты. Дыхание участилось. Пульс ожесточенно бил по вискам. – Послушай, парень, – грубо начинает Хеймитч, – Если с ней, что-нибудь случится – это повесят только на меня, смекаешь? Я верю тебе, Пит. Пожалуйста, не позволь моим надеждам рухнуть. Ментор выходит из моей палаты, впуская тени белых халатов. Они воркуют надо мной, обсуждая улучшения моего состояния, но я не слышу их. Я думаю об одном только имени этого марева – Китнисс. Глянец застилает все вокруг. Мне помогают встать, утверждая, что к этому все и шло. Нога касается пола, и я даже чувствую прохладу кафельного пола – я смогу ходить. Эта радостная весть, как маячок пульсирует в моей голове. Я смогу ходить! Врачи радостно повизгивают, ставят галочки в своих бумажках, скручивают катетер с моей руки, повторяет, что я здоров. Не могу поверить в это и пытаюсь возразить, но слова не идут с моего языка. Я молчу и ухмыляюсь им, хотя не могу сказать, что испытывал ехидство. Напротив, я был благодарен врачам, как никому в своей жизни. Прежде уродливые, словно лишенные разума, они казались тряпичными куклами, снующими туда-сюда. Но теперь все почему-то резко изменилось, а я так и не могу поблагодарить их. Что-то не так. Но они ведь ничего не сделали для тебя? Это странное, жуткое ощущение, будто я вор в чужой квартире и меня поймали с поличным. Вопрос повисает в воздухе, а с языка по-прежнему не слетают слова благодарности. Мы оба знаем, что они считают тебя монстром. Голос звучит громче, и я различаю его странный, свистящий акцент. Будто шипящие он нарочно выделяет среди остальных. В глазах загорается блеск, я слышу гудение в ушах. Они обманывают тебя. Я сжимаюсь, будто у меня закружилась голова, и заботливая медсестра помогает присесть мне на кушетку. Вместо этого мои руки отталкивают ее и я, вытягиваю свистящие, говорю: – Мне не нужна ничья помощь. Слышу жуткий, пробирающий смех. Он словно одобряет мой поступок. Сознание рисует серебристые, серо-голубые глаза, что вспыхиваю в воображении. А затем только имя. Пит. Когда я открываю глаза, время замирает вокруг. Люди будто прекращают свое существование, а реальность теряет свою значимость. Гудение в ушах прекращается и вместе с тем, исчезает белесое марево. Даже сдавленные, будто в тисках, виски, позволяют мне не думать о боли – ведь ее больше нет. Даже странный, инородный голос лишается своей власти над моими мыслями. Я, наконец, могу шевелить губами. Я повторяю одно и тоже слово, как молитву. Как бесконечно долгую, повторяющуюся молитву. Если бы мне только знать, как умирает человек, то я бы сказал, что в эту секунду я умер. Я помню, как в сознании возникли два серебристо-голубых глаза, обрамленные каймой пушистых ресниц. Я вспомнил, как из невинно-детских, спустя года, они превращались в глаза более женственные: полные скорби, печали утраты, бесконечной мудрости, доброты и замкнутости. Как безжизненно они глядели на меня во время ливня. Как обнадеживающе, когда вкладывали в мою руку сиреневые ягоды. Как тысячу раз я замечал в них страх, будто это чувство она ощущала не только материально, но и физически. Он жег ее раскаленными клешнями, а она все жалась ко мне и продолжала верить… Я повторяю одно и тоже слово. Я знаю это ее имя. Я отталкиваю руки врачей протянутые ко мне – мне не нужна их помощь. Все, чего я могу хотеть это коснуться миража. Ноги переходят на быстрый, опрометчивый бег. Мираж, как мое зеркальное отображение, откликается тем же. Холод пробирает под покров ткани, но я продолжаю молиться. Между нами всего несколько шагов, когда я, наконец, слышу ее содержание: – Ненавижу. Ненавижу. Металл лязгает о металл. Это браслет с больничным номерком, ударяется о странный предмет на её шее. Серебристо-голубые глаза наливаются слезами, она задыхается. А я все стою и не знаю, чем могу помочь ей? Сердце заунывно выбивает свою трель. Горечь во рту становится невыносимой, я слышу скрежет собственных зубов. Я так горячо хочу помочь ей – мираж испытывает боль, но только не физическую, она что-то шепчет. Она тоже молится – в её глазах замирает немой вопрос «за что»? А я и не знаю за что. Ядовитый смех. И снова миражи. Ненавидишь.