Голодные Игры: Восставшие из пепла

Дорогие мои читатели. То, как вы отреагировали, то, как ежедневно ко мне приходили ваши письма, то, как искренне вы говорили о чувствах к "ВИП"-у, заставило меня по-настоящему расчувствоваться. Мне казалось, он забыт и скорее всего затянулся и стал похож на мыльную оперу. Все события, в принципе, можно предугадать, а герои ( особенно в последних главах), стали просто невыносимо ООС-ными. Но кто мог предположить, что вы просто забастуете? Ребят, вы не хуже "Огненного морника"!:) Вы заставили почувствовать меня убийцей. Я собиралась убить своих героев, которых так долго вынашивала долгие полгода... И это кажется мне ужасным. Тем более нашлись те люди, которые таки дали мне пинка под зад. Я хочу обрадовать вас - "ВИП" будет жить:). Не так часто, как этим летом, но обещаю - будет. Я торжественно клянусь закончить его, но перед этим... Спасибо вам от всего моего сердца. Каждому, кто хоть как-то отреагировал на мои слова. Многие решили, что я угрожаю или желаю какого-то пиара, через это обращения, но это бред. На самом деле, я действительно находилась в самом безвыходном положении. Все, что происходит с "ВИП" - его улучшения или модернизация, все это благодаря вам, читатели. "Восставшие из пепла" - все еще живы благодаря вам! С любовью, Громова! _______________________________________ Когда я открываю глаза в следующий раз, в купе по-прежнему душно и тихо. За окном сгущается серое марево. Скоро рассвет, а значит, я смогу увидеть теплый, льющийся цвет восходящего солнца. Сердце входит в привычный беглый ритм. Мысли теряют связность. Голова наполняется монотонным гудением. Неужели я не смогу привыкнуть к мысли, что все страхи остались позади? Что боль и ненависть в прошлом? Я не верю Аврелию. Я по-прежнему болен, по-прежнему нуждаюсь в его наставлениях, по-прежнему должен находиться взаперти. Вот только переродок так не считает. Слишком тихо. Он выжидает того момента, когда сможет причинить боль тем людям, которые все еще дороги мне. Мне стоит отдохнуть. Еще чуть-чуть и я сойду с ума. Или уже слишком поздно об этом задумываться? Гудение сливается с ритмом бьющегося сердца. Темная ограда, мелькающая за окном, приобретает очертания. На темном фоне бетона виднеется цифра 8. Мы в Дистрикте-8. Двенадцатый. Шлак. Но мне сложно представить каков он теперь? Прошло так много времени, а я все еще помню светлое крыльцо отцовской пекарни, истерзанную калитку школы, затхлый запах угля, парящего в дистрикте. Но это дороже, это важнее страшного, пусть и обновленного, кровавого Капитолия. Между мной и сердцем Панема слишком много различий. А Двенадцатый… Искренность. Чистота. Жизнь. Глупо называть местом гибели сотен моих односельчан… моих родных, местом чистоты… Но я знаю, что эти чувства испытываю я – не переродок. Я рад своему возвращению, пусть и страшусь его; я рад сложностям, пусть и бессилен перед ними; я готов пережить боль заново, главное – я еду домой. Есть дороги, которому надо преодолеть в одиночку. И эта дорога в несколько часов состоит в том, чтобы не сойти с ума. Не свихнутся от пьянящей свободы, а продолжать контролировать себя. Расчетливо и сдержано – никаких эмоций. Стоит сорваться и произойдет непоправимое… Неожиданно комнату озаряет предрассветные лучи солнца. Оранжевый. Решительность. Бесстрашие. Возрождение. Оранжевый – тот самый оранжевый цвет, который я так любил с детства. Луга вспыхивают отблесками росы. Серые, дымчатые тучи дождя выпускают солнце на волю. И я прислоняюсь лбом к прохладному стеклу и стараюсь дышать ровно. Никаких эмоций - несмотря на то, что мое сердце скачет галопом, я должен оставаться непоколебимым. Должен быть собранным. Расчетливым. Гудение усиливается. Я слабо различаю шум за дверью. Резкий толчок и визг тормозов заглушает страшное и уже привычное шипение переродка. Игры сделали свое дело – мышцы реагируют быстрее мозга. Рука впивается в металлическую перегородку стола, и только благодаря этому я все еще стою на полусогнутых ногах. Картинка за окном замерла – луг окрашен светло-золотыми красками рассвета, но поезд замер. Принудительная остановка? Но мы по-прежнему в зоне Восьмого. Дозаправка? Но Аврелий утверждал, что скоростной поезд рассчитан на меня одного, а значит… Все это ложь, Пит. Они лгут тебе. Нет. Не снова… Это ловушка. Они убьют тебя. Ненависть переродка пульсируют во мне словно кровь. Приливает к мозгу. Стучится к вискам. Беги, Пит. Они ненавидят тебя. – Доброе утро, Пит, – бодрый голос разбивает на сотни осколков жуткий хрип моего второго «Я». Когда я, наконец, могу сфокусировать взгляд, передо мной восстает фигура Плутарха Хевенсби. Его тело еще рябит кругами глянца, но я все же спокойно выдаю: – Доброе утро, Плутарх. Мы остановились. Этот факт не удивляет Распорядителя будущих Игр. Он с серьезным лицом кивает головой. Сосредоточенный взгляд Хевенсби не отрываясь следил за полупрозрачным экраном капитолийского гаджета. В уме я прикидываю, сколько семья из моего дистрикта должна голодать, чтобы позволить себе эту безделушку? Как бы не менялось содержание Панема, его мораль осталась прежней. Есть подчиненные и подчиняющие. Есть голодающие и нуждающиеся, а есть … – Эта остановка не должна тебя смущать. Все идет… по некому плану. – В который меня посвятить, по традиции, забыли? Плутарх примирительно улыбается. Но скорее это что-то нервозное. Эту кривую ухмылку, я легко могу распознать без особых проблем – ведь достаточно часто я видел ее в зеркале. – Почему мы остановились, если у нас был прямой маршрут? – не унимаюсь я. – Сложно сказать, – его брови взмывают вверх. В наушнике распорядителя что-то пискнуло и уже через мгновение я смог разобрать: «Ссадить», «ограда», «огненный морник». – Мы сходим, – стальным голосом произносит он, – Немедленно. Мне не надо было повторять дважды. За окном вдруг вспыхнула и погасла сигнальная ракета. При звуке выстрела, мне показалось, что нервы мои лопнули словно струна. Но вместо паники, я схватил свою сумку и двинулся вглубь коридора, вслед за распорядителем. Плутарх был сдержан и собран, что не оставляло мне никаких сомнений – что-то произошло. Что-то, что могло серьезно угрожать нашим жизням. Что-то, с чем не мог справиться отряд миротворцев, который по настоянию Аврелия отправили вместе с нами. Еще один глухой щелчок, который пробивает в купе неясным скрежетанием металла. Будто сталь режет сталь. Привычное гудение заглушают звуки ударов. Один, другой, третий… В результате я насчитываю около трех десятков странных, словно отсчитывающих мое время, щелчков. Они надолго повисают в воздухе, лишая всякой возможности определить, откуда они исходят. В коридоре появляется персонал. В толпе я мгновенно замечаю бывших капитолийцев. На лицах прежде безмятежных людей, горит страх и отчаянье. Клейма, выжженные татуировки, стальные браслеты с датчиками движения – все это отличает их от собранных и быстро снующих людей, с непроницаемыми лицами. Я не испытываю страха, и это возможно, единственное, что приводит меня в ужас. Я вырван из контекста происходящего. Шумы выстрелов и бойни для меня ничего не значат. Для меня «настоящего» ничего уже не имеет значения. Все о чем я могу мечтать – добраться до Дистрикта-12 живым. – Планолет уже на подходе. Будь начеку, - говорит Плутарх, когда один из миротворцев щелкает затвором ружья. Я всегда начеку. Это нормальное состояние для победителей. Прежде, чем нога опускается на глиняную поверхность земли, в нос ударяет сильный запах гари. Солнце ослепляет и дезориентирует меня на несколько мгновений, но меня уже оттягивают в сторону. Печальный вздох поезда, перед тем как его окончательно обесточивают и я, наконец, могу видеть. Я смаргиваю слезы, и с удивлением обвожу территорию взглядом. Ни миротворцев, ни выстрелов, ни каких-либо признаков той самой опасности, которую со сладостным умилением рисовал переродок. Поля, покрытые золотой каймой солнечных лучей, серые монументы стен, с темно-серой цифрой «восемь», и белые мундиры миротворцев, растянувшиеся на многие метры вокруг нас. Вместо шума поезда – крики командиров, что сливаются в одно словосочетание: «Огненный морник». Оно звучит в каждом предложении, и я чувствую дрожь страха, расходящуюся по телу. Возможно, это была ложная тревога, но рука Хевенсби по-прежнему волочет меня прочь от поезда. – Что происходит? – сквозь гам, кричу я. – Я объясню тебе по дороге, – коротко отчеканивает Хевенсби, и снова обращается к незримому собеседнику в наушнике, – Капитан, можете заходить на посадку. В тоже мгновение в безоблачном небе появляется серебристый блеск планолета. Он опускается в нескольких десятках метрах от нас, и Плутарх прибавляет шаг. И откуда только в нем – ожиревшем, зажиточном и трясущемся перед Президентом человечке – столько прыткости? Кольцо миротворцев остается позади нас, когда на землю опускается трап. Они рассредоточиваются по периметру, и затем я слышу только скрежет их раций. Но единственное, что беспокоит меня, что пульсирует в моей голове, то, что мечется в сознании, заставляя забыть обо всем на свете – «Огненный морник». Морник изменил Панем. Морник дал жизнь двум бесперспективным трибутам. Морник породил восстания. Морник воспламенил Китнисс Эвердин… Они убьют тебя. Уничтожат так же, как тебя уничтожил Капитолий. Ждешь пощады, Пит? Мы оба знаем, чем это кончится. Мы оба знаем, кто ты. Вся твоя сущность – фальшива. Ты – искусственно выращенное произведение искусства Капитолия. Удар. И от сердца к мозгу несется боль. Она сковывает меня, как никогда прежде. Приступ застигает врасплох и меня сгибает пополам, словно изнутри, раздробляя едва сросшиеся кости. Я слышу смех, и даже голос распорядителя становится похожим на этот ужасный сиплый, металлический хрип со вкусом крови. Несешься домой? В руины, что сотворила твоя возлюбленная? Хочешь видеть останки своих родителей? Рони или Алека? Чтобы отомстить ей? Я знаю, что это ложь. Китнисс никогда бы не позволила им умереть. Она ни в чем не виновата. Не подними она восстание, Дистрикты по-прежнему бы загибались от голода. Она – возрождение всего Панема. Она потеряла сестру… Маленькую Прим, которая мечтала о жизни? Она ненавидела ее. Китнисс Эвердин заменила ее на играх, чтобы уничтожить тебя. В ушах проносится дикий свист. Я пытаюсь дышать, но понимаю, что только нелепо открываю рот. Воздух кажется раскаленным, лишенным кислорода. Я не слышу хруста, но чувствую, как кровь сложно лава, испепеляет и ломает кости. Агония становится невыносимой. Открой глаза. Холодной волной по мне прокатывается последняя волна боли, перед тем, как приступ растворяется в шуме реальности. Я раскрываю глаза, но по-прежнему ничего не слышу. Надо мной навис Плутарх и незнакомый миротворец. Его лицо окровавлено, но только это его кровь. Они с трудом оттаскивают меня в сторону. Неужели я все-таки набрал вес за последние несколько месяцев проведенные в Капитолии? Но все хуже, чем я мог себе представить. Едва до меня долетают их крики, и я оборачиваюсь назад. Планолет грузно набирает высоту. Перед тем, как шлюз закрывается полностью, я замечаю очертания кроваво-алого зарева горизонта. Не того нежного оранжевого оттенка, что я любил с детства; не позолоченного ободка раннего солнца; не зеленого очертания посветлевших полей. Луг озарил черный туман, разнесший запах тлена на многие километры вокруг. Серебристые вагоны горят в свете утра. Один за другим вспыхивают баки с горючим веществом. Слышны крики – это догорают тела тех капитолийцев, которых я видел еще несколько минут назад. Вместе с ними в огне пузырятся мундиры капитолийцев. В этом огнище – они равны. Взрыв и их стоны стихают. Шум планолета заглушает и боль, и страх, и отчаянье. Я чувствую только страшную усталость и тоску. Как давно меня не было дома. И как я рад, что, наконец, возвращаюсь туда. Все кончится. Только усталость и тоска. Все кончится – и я заживу, как жил до Игр. Не счастливо, но спокойно. Не богато, но сытно. Не боясь больше ночных кошмаров, а радуясь наступлению утра. В глазах плывут лица Плутарха Хевенсби, испуганное и перепачканное кровью лицо миротворца. Стало до жути холодно. Все кончится. Одно только безразличие. Усталость. Все. Темнота. Кончилось. Нет, Мелларк. Для тебя все только начинается.

***

– Мистер Хевенсби, мы просто не можем скрывать от него правду…– сиплый, тихий голос разрывает тишину. – Полковник, вам, я смотрю, не особо дорого ваше место? Плутарх Хевенсби выстукивает по железной поверхности сидения. Он не замечает, что я пришел в сознание, и возможно, это единственная хорошая новость за последние сутки. Я пристегнут к сидению в отдалении от них, но из-за шума турбин, практически не слышу их дальнейшего разговора. Обрывки их фраз и хмурые, спорящие лица свидетельствуют о том, что предположения о том, кто все-таки взорвал поезд, у них все-таки имеются. Я слишком хорошо разбираюсь в людях. Уверен, распорядитель не собирается посвящать меня в эти предположения. И тогда мой взгляд нашаривает взгляд миротворца, сидевшего напротив Плутарха. К моему изумлению он неотрывно следит за мной. Но то, что шокирует меня больше, так это то, что он продолжает вести беседу с распорядителем, но теперь уже куда громче. – Вы просто ссадите его и отправитесь в Капитолий? – Президент Койн должна знать об инциденте. Ее дальнейшие распоряжения относительно «Огненного морника» не должны дойти ни Пита, ни Китнисс, ни кого-либо из бывших победителей. Шайка революционеров ничего не изменит. То, что они живы – вопрос времени. – Он – победитель, Хевенсби. И не нам с вами судить, каково это – быть выжившим. – Мне кажется, вы переоцениваете свое положение в армии, полковник. На ваше место найдутся люди и поопытнее, и пособраннее. Мы ссадим вас в Двенадцатом. И ради Бога, поймите, что от того, как долго вы будете молчать о диверсии, зависит продолжительность вашей жизни. – Дистрикт-12, – запрограммированный голос проводницы заставляет меня всего сжаться. Дом. Я дома. Сердце старается выпрыгнуть из груди от волнения, и я мечтаю о том, чтобы наклонится над иллюминатором и увидеть родные земли. Хотя бы то, что от них осталось. Я наигранно зеваю и оглядываюсь по сторонам. Мне на руку то, что этот бывший полковник на моей стороне. И то, что он будет находиться в Двенадцатом увеличивает мои шансы узнать правду. Все что мне нужно – сделать вид, что я не помню взрыва. Будто его и не было вовсе. Плутарх мгновенно расплывается в улыбке. – Доброго вечера, Пит. Полковник криво ухмыляется мне, и проходит в кабину пилота, оставляя меня и Плутарха наедине. Распорядитель потирает ладони и буравит меня пристальным взглядом. Кажется, он все же уверен, что я видел то, чего мне видеть не следовало. – По-поводу увиденного вами… – Да, хотелось бы знать, что именно заставило нас покинуть поезд, если нам ничего не угрожало? – спрашиваю я, с интересом. – О, – Хевенсби издает странный, похожий на кряканье звук, – Это абсолютно моя вина. Маршрут был проложен через восьмой дистрикт. В это время в этой местности проводятся полевые учения, и мы оказались в ненужном месте, в ненужное время. Я дважды оказывался в ненужном месте, в ненужное время. – Разве это не кажется странным – учения в мирное время? – ложное подозрение должно сбить его с толку. – Мы должны отличаться от прежнего Капитолия, хотя бы высоким уровнем подготовки. Мы должны быть готовы ко всему. Включая революцию, – Его беспокойный взгляд теряет ко мне всякий интерес. Я убедил его. Планолет повисает в воздухе, а затем медленно опускается к земле. Уши закладывает неприятным звоном турбин, но кажется, даже эта мелочь не может омрачить моего счастья. Я чувствую слабость, как будто бы вот-вот сбудется моя заветная, неугасаемая, казалось бы, такая далекая, но вечная мечта. Долгие месяцы ожидания и лечения. Бесконечное количество лекарств, препаратов и капельниц. Наставления, промывка мозгов, через боль и страх, через приступы и неизбежные холодные и ужасающие ночи. Жуткие мысли переродка. Взрыв, унесший сотню невинных жизней. И так много вопросов, на которых у меня все еще нет ответов. И самое главное – тишина. Переродок, будто умер в это счастливое мгновение. Есть только я и мое безмерное счастье. – Разгерметизация салона, – отчеканивает девичий голос. И шлюз с тихим гудением медленно опускается вниз. Планолет полностью оседает на землю. Сердце неумолимо стучит и мчится вперед. На самом деле я готов плакать. И, кажется, в глазах появляются слезы. Но я слишком счастлив, чтобы думать о том, как это выглядит со стороны. В одно мгновение я получил лучший подарок за всю мою прожитую жизнь. Плутарх продолжает рассказывать мне о прелестях нового строя Капитолия, но мне настолько плевать на его лепет, что я просто отстегиваю ремень безопасности, и на негнущихся ногах бреду прочь из планолета. В корпусе нет никого кроме меня и распорядителя. Выживших больше нет. Но я упрямо смотрю прямо перед собой. На горизонте виднеется крыши домов. Многие из них покрыты рабочей пленкой, многие все еще в руинах и обвалах, но я узнаю их. Будто бы признавая своего бывшего жителя, мне на лицо ложатся лучи закатного солнца. Оно прощается со мной и заволакивает Дистрикт-12 в ночную пелену вечера. Планолет остается позади, а я все иду. Волочу за собой ноги , стараясь не потерять равновесия. И тут происходит невероятное. Неожиданно вечерний бриз приносит с севера, забытый и смытый стерильным запахом Капитолия, аромат свежескошенной травы Луговины. Он словно пробивает нос, и я начинаю дышать прерывисто, часто, словно никогда прежде я и не дышал этим наполненным любовью и теплотой ароматом дома. Я пытаюсь сделать еще один шаг, но запинаюсь и едва не падаю. Мгновенно ноги приходят в движение. Я несусь вперед. Несусь не от переродков и смерти, не от стального привкуса крови, ни от пыток, страданий и агоний – я несусь навстречу своим страхам. Хотя теперь неважно, что я увижу. Слезы слетают на холодном ветру, но я смеюсь. Я чувствую упругость мышц, ощущаю навеянные детством запахи, вижу знакомые улочки и дома… А впереди только солнце, светящее в лицо. И я хочу домой. К матери. Прижаться и никогда больше не огорчать ее. Увидеть братьев и поблагодарить от всего чистого сердца, что они дождались меня. А потом… Потом снова к отцу. В пекарню, где я мог быть собой. Быть наедине с человеком, который никогда в жизни не придавал меня, а был рядом. Но я сворачиваю в переулок, а за ним углубляюсь в потемки Двенадцатого. За ним Шлак. За ним – моя жизнь. И неожиданно перед глазами встают серые облака. Приятные, пушистые серые облака, плывущие по прежне голубому небу. Такие же серые, колючие, но бесконечно добрые глаза Китнисс. И я помню их… Почему я должен помнить их, если она предала меня? Если она лишала меня раз за разом жизни, а, переродок? Слезы стекают по щекам быстрее прежнего, а ноги слишком устали, чтобы продолжать бежать. Я задыхаюсь, но от того, что счастье наполняет меня до краев. Оглядываясь по сторонам, я замечаю вокруг котельную. А за ней только высокую, покрытую матовой пленкой, крышу Котла. Теперь я стараюсь идти, как можно медленней. Я не хочу спугнуть этот образ. Я хочу верить, что это правда. Происходит что-то невероятное, но я замечаю в Котле шумящих людей. Все они перепачканы грязью, и кажется, слишком усталыми, но на их лица сияют улыбки. Они просят добавки, кричат и веселятся. Многие кажутся слишком пьяными, но даже они хвалят стряпню Сальной Сей: «великолепный беличий суп», «прекрасный гарнир», «зажарка была что надо». Здесь нет драк за еду. Здесь никто не обделен ни пищей, ни вниманием. Они обогреты и живы. Шлак объединился. Мы стали одной большой семьей… Все это настолько по-настоящему, настолько по-старому, что когда один из рабочих замечает меня, меня обдает током, когда он кричит: – Гляди-ка, Сей. Даже победители возвращаются, чтобы отведать твоих кушаний. Сальная Сей отрывается от своих клиентов и замирает при виде меня. Кажется, она вот-вот заплачет, но вместо этого, она с несвойственной ей быстротой оказывается рядом со мной и по-матерински прижимает меня к себе. – Мальчик… Мой милый мальчик… Победитель, ты, наконец, дома. Счастлив ли я? Моя рубашка мгновенно намокает от ее слез, и, кажется, она рыдает в голос, и все повторяет мое имя. Ласково путает мои волосы. Я улыбаюсь при мысли, что грязь с ее рук смешается с новомодным капитолийским гелем. Эта мысль настолько нелепа, что я начинаю смеяться. Я что-то говорю ей в ответ, но продолжаю смеяться и смахивать с ее опухшего, морщинистого лица материнские слезы. К нам подходят мои односельчане. Многих я вспоминаю мгновенно. Других узнаю с трудом. Но они все – все до единого – ободряют меня, шутят. Некоторые плачут, другие смеются, третьи советуют завязывать с Голодными Играми. И неожиданно из толпы, словно скрипучая, заезженная пластинка звучит его голос: – Кто знал, что ты так быстро забудешь своего спасителя? И руки Сальной Сей мгновенно отпускают меня. Я узнаю спутанные волосы, оборванные штаны, выпачканную в грязи и рвоте рубашку, кривую ухмылку желтых губ и раскрасневшиеся глаза моего ментора. Он стоит, опираясь на несущую балку крыши Котла. Он по-прежнему сторонится людей, и кажется на этом празднике жизни лишним, но честное слово, я испытываю такое облегчение и счастье при виде него, что снова начинаю смеяться. – Спасибо вам всем, вы не дали старому пройдохе спиться, – говорю я, и толпа разражается смехом. – Радует, что ты не потерял свой острый язык, Мелларк, – кряхтит Хеймитч, – Но вопрос остается открытым: ты завязал с Играми, парень? Теперь Шлак смеется надо мной. Я и сам искренне улыбаюсь ему в ответ. Какое-то бесконечное, теплое ощущение спокойствия среди этих людей, дает мне возможность не входить с ментором в перепалку. – Ты как-то дал мне дельный совет, – говорю я, подходя к нему. – Постараться выжить, – Хеймитч слабо ухмыляется в ответ. – И я следую ему по сей день. Ментор сгребает меня в охапку и хлопает по спине. Он не плачет, кажется, ему вообще плевать на меня. Но я знаю, что это не так. Что это далеко не так. Всхлипы стихают и по Котлу разносятся громкие аплодисменты и свист. Они мне рады. Они моя семья. В голове слишком много мыслей и я понятия не имею, как это до сих пор не вызвало приступа. Но все спокойно. – С возвращением, сынок, – Сипло отзывается он.