Голодные Игры: Восставшие из пепла

От автора: Дорогие мои, любимые читатели. Я так рада, что на этот Новый Год, я могу сделать вам, пусть небольшой, пусть слегка сумбурный и во многом непонятный, но подарок. Я очень рада, что смогла вернуться к "ВИП-у". И честно говоря, по большей части это только ваша заслуга. Потому что даже разгневанные отзывы вроде "Где же прода?", " Автора обнаглел" и т.д и т.п, радуют меня как писателя. Желаю Вам в этом Новом Году получить как можно больше позитивных, настоящих и искренних эмоций. Обрести настоящую любовь, настоящих друзей. И вообще, побольше использовать слово "настоящий". Ведь так важно не смотря на боль, страхи и отчаянье оставаться собой. С любовью и обожанием, Громова. У нее одной был этот странный, наглый, шокирующий взгляд из-под полуопущенных ресниц. У нее одной получалось появляться из ниоткуда и исчезать в ночную, сказочную тень. У нее одной была походка мягколапой кошки, что в одно и то же мгновение может и шипеть, и греться у твоих колен. Тишина нагнетает обстановку, но я игнорирую этот факт. Я даже не замечаю пугливо-насмешливый взгляд нашего ментора. Хеймитч боится не за себя, а за нее. Эта девушка всегда была ему дороже. Злоба? Обида? Разочарование? Безразличие. Мне безразлична Девушка из Огня. Она смотрит на меня не то с испугом и раздражением, не то с издевательским вызовом, что тлел огоньками в ее глазах. Я пытаюсь понять, что со мной не так. Почему в этот момент я ощущаю себя исчезнувшим, пропавшим без вести человеком, который желал только одного – пустынного забвения, которое ему неподвластно. Но я уже знаю – лучше тысячи уколов и капельниц, новые пытки Капитолия, нежели этот тяжелый взгляд. Ну, здравствуй, Китнисс Эвердин. – Привет, Китнисс, – мгновенно обрываю переродка я. Она переминается с ноги на ногу, опуская взгляд. Серые глаза больше не смогли видеть творение Капитолия. Я – искусство Панема. Как жаль, Китнисс, что ты об этом так мало знаешь. – Привет. Это звучит слишком неестественно и натянуто. Голос. Этот голос преследовал меня в кошмарах, только вместо слабых приветствий, он разрывал меня словами ненависти. Китнисс из моих снов желала мне смерти. Мечтала о ней. Грезила. – Как ты? – ретируется девушка. – Отлично. Вернулся из Капитолия десять минут назад. Напоминает разговор двух друзей. Только это – Китнисс, а это – я. Человек, пытавшийся убить ее. Не единожды. Она изменилась. Серая, почти неживая Китнисс была похожа на изнемогавшую тень. В движениях появилась непринужденная скованность. Резкие, краткие шаги, пугливый, настороженный взгляд, черные, как смоль, круги под глазами. Она сделалась хрупкой. Но не настолько, чтобы я сомневался в том, что это символ революции. Китнисс не стала больным человеком, она по-прежнему не нуждалась ни в чьей заботе, оставалась своенравной кошкой, что гуляет сама по себе. Единственное, чего она лишилась – жизненных, прежде струящихся в ней ключом, сил. – И уже успел побывать в душе? Сперва, вопрос застает меня врасплох. Ее детская непосредственность. Ее колющий голос, и чуткий, сосредоточенный, охотничий взгляд. Переродок откликается прежде, чем я успеваю возразить ему: – Меня не выпустили за пределы города без фирменной прически. Новый стилист – отстой. Тварь пытается быть с ней милой. Он овладевает моим сознанием за доли секунд, но так же быстро растворяется в потоке моих собственных мыслей. Разве возможно отследить его среди себя самого? Но неожиданно внутри все теплеет. Становится ярким, живым и ясным. Я понимаю, что радость зарождается внутри меня не по приказу инородного сожителя. Это ее улыбка. Мимолетная, тающая, замершая на ее губах по ошибке, но это она – моя Китнисс. Не та, что тысячи раз убивала меня, а та, что раз за разом спасала меня у самого обрыва. В комнате тихо. Но эта тишина не давит на уши, а приносит удовольствие. На мгновение я возвращаюсь домой. Ведь здесь меня все еще ждут. – Китнисс, идем на кухню, – наконец вмешивается ментор. Девушка откликается мгновенно. Ментор пропускает ее вперед и на секунду вновь поворачивается ко мне. Он улыбается и слабо кивает головой. Пусть желтые глаза и кривая ухмылка отпугивают прохожих, мне она подарила отцовскую благодарность. Ты ему безразличен. Она всегда была дороже пьянице, чем ты. Ты прав. Дороже. Но у Хеймитча не было детей. Он одинок и, возможно, он встретит свою старость у могил людей, которые были ему дороги. Китнисс и я – все, что осталось у него от жизни нормального человека. Мы его семья. К ушам прорывается монотонный шум – шипение переродка. Она убьет и его, как только поймет, что он ей ни к чему. Руки впиваются в шершавые обои. Стараюсь дышать как можно ровнее. Это даже не приступ – слабое покалывание в сердце и всего. Всего лишь слова, брошенные монстром. Я считаю до десяти. Привычка, которая не раз спасала меня от твари. Мне нужно думать о чем-то одном. Сконцентрировать все свое внимание на определенном предмете. Глаза, не замечая глянцевых блик, выискивают точку опоры. Завядшие цветы у окна, пылящиеся картины, бутылки или моя сумка брошенная у входа… Но я ошибся. Я не нуждаюсь в этом. Серые, грозовые, отливающие сталью глаза… Может, я преувеличивал? Может, это девушка лишь одна из тысяч? Может, и глаза ее дотлевшее пламя? Неожиданно я чувствую острую, мимолетную боль в ладони. Она отрезвляет, но когда я, наконец, открываю глаза, а дыхание приходит в норму, мир сужается до размеров этой безделушки. Круглый, золотой ободок; мрачные тени, мелькающие на крыльях птицы; блеклый, иссякающих блеск броши. Капля крови причудливо замирает на ее игле, а затем стекает к основанию – там, где обод слит с тельцем сойки-пересмешницы. Кажется, даже птица почернела и сделалась тенью. Переродок отступает. Он не в силах бороться. Не сейчас. Тяжелый вдох. Слабый выдох. Китнисс, кем бы ты ни была на этот раз. Кого бы ни играла в прошлом, и чью бы сторону ни приняла в будущем. Как бы тяжело мне ни было … Я постараюсь понять тебя, Девушка из Огня. Чтобы она снова сожгла тебя.

***

      Наше время Шум. Громкие возгласы. Крики. Скрежет метала. Лязг выстрелов. Воображение рисует черные улицы, залитые кровью. Вокруг слишком темно, чтобы разглядеть чьи-либо лица. Только крики – по ним я узнаю знакомые голоса. Сначала, они только зовут на помощь, но я трупом лежу, где-то поодаль, а значит, люди лишены моей помощи. Из горла вырывается животный, громкий рык. Освободить скованное тело, выбраться наружу, помочь мученикам! Но голоса приближаются, а я по-прежнему обездвижен. – Пит! Господи, Пит! Они близко… Помоги мне! Ее голос. Он разрывает на части. Почему я не могу ответить?! Почему я обездвижен?! – Пит!!! Ее голос. Он ближе. Но эта безнадега, истерический вопль. Бездна, в которую он затягивает. Ненависть и страх, которую он приносит. Я готов кричать вместе с ней. Она на краю пропасти, из которой каждый раз вытаскивала меня самого. – Пит, отзовись! Прошу… Последние слова надрываются, и как струна, лопаются на тысячи мелких осколков. Последний вздох. Ее слабый стон, будто извинение и высвобождение, сорвавшееся с губ. Серые глаза закатываются, я вижу, как ее ноги подкашиваются, и она летит в эту бездну. Смех и плач – сливается в одно нечеловеческое рыдание. Все кончилось. И для меня. И для нее. И есть в этом что-то ироническое, контрастное и лишенное смысла. Мы тысячи раз убегали от смерти, чтобы, не дотянувшись друг до друга сантиметр, пасть, как герои проигранной революции. Мы могли быть семьей. Я уже представляю, как ты неумело обнимаешь нашего сына. Как странно и опасливо оглядываешься по сторонам, пеленая его в одеяло. Ты боишься. Я боюсь. Мы заложники счастливой ситуации. Все, о чем я мог только мечтать – это ты. И моя мечта сбылась. Мы рядом. Вот – в паре метрах друг от друга. Среди окровавленных трупов, что, возможно, точно так же тянутся навстречу. Вспышка – выстрел. Я широко раскрываю глаза. Резко выбрасываю руку вперед, хватаясь за чье-то предплечье. Воздуха мало, чертовски мало, словно никогда прежде я и не дышал этим искусственным кислородом, с привкусом медицинского спирта. Мне больно, но уже не так, как прежде. Я могу шевелить конечностям, хотя по-прежнему ослеплен вспышкой света. Или все-таки выстрела? Жив. Могу дышать. Двигаться. Значит и она жива. Китнисс. Говорить больно и практически невозможно, но я пытаюсь. – Китнисс… Китнисс… – Он очнулся, полковник. Жду дальнейших указаний, – раздается голос незнакомки. Не ее. Не она. – Китнисс… – наконец, это не только хриплый стон, но еще и мой твердый указ. Скажи, что она жива! Большего мне и не надо! Скажи же! Скажи! Глаза привыкают к боли и свету. Я плохо соображаю, но по-прежнему крепко цепляюсь за армейскую куртку незнакомки. У нее огромные зеленые глаза, вздернутый нос и прямые, собранные на затылке, черные волосы. Холодность ее поведения не отпугивают меня – главное, не сожаление в кошачьих глазах. Не хочу даже думать о том, что с Китнисс что-то случилось. И всему виной – я. Моя слепая уверенность в том, что она откажется и не посмеет принять участие в Играх. Вновь. – Китнисс, – уже четко говорю я. – Солдат Эвердин пропала без вести, – без тени сожаления отвечает она, – Полковник Хоторн доложит вам обстановку через несколько минут. Отдыхайте. – Где он? – Он уже спешит сюда. Я разжимаю пальцы и отпускаю солдата. Она встает у дверей, в ее руках шипит рация, но эта собранность вводит меня в ступор. Китнисс пропала без вести. Как произошло, что вместо меня в лапах Койн очутилась Сойка? Как это допустил Гейл? Почему я в палате? Неужели Тринадцатый и мы снова в заложниках? Но тогда Гейл – предатель? Эти вопросы выжигают во мне боль и страх. Как я мог допустить это? Как мог поверить в то, что Китнисс лишилась своего самопожертвования? Сердце надрывно бьется в груди, ударяясь о ребра. Разбиваясь. Мучаясь. Мысль о том, что Китнисс может быть мертвой – невыносима. В руках таится дрожь – напоминание о недавнишнем кошмаре. Он был слишком реальным – я и Китнисс… Мы были мертвы. Я чувствовал это. Она звала меня, но я не помог ей. Не смог, потому что был слишком слаб. Ненависть. Грубость. Злоба. Механический звук разрывает тишину комнаты. В проеме показывается мой соперник – Гейл Хоторн. Но я едва могу узнать его – строгое, сереющее лицо, шрамы покрывающие шею и руки парня, армейская одежда миротворцев. Мысль о том, что Гейл стал предателем, не кажется мне такой абсурдной. Девушка коротко кивает ему и скрывается за дверью. – Добрый вечер, Мелларк. Я молчу. Пытаюсь понять, в чем подвох. Возможно, он настолько ненавидел меня, что позволил этому случиться? – Где она? – грубо выплевываю я. – Джэйден уже говорила тебе, Мелларк. Пропала без вести, как и остальные участники Игр, – отзывается Гейл. Он не хамит мне. Констатирует факт – не более того. – Ты… как ты… Ты спас мою шкуру? Хоторн коротко кивает. Он больше похож на ребенка, которого отчитывают за непослушание, но кажется, ему все равно. Гейл далеко от меня. И ему все равно, что я о нем подумаю. Ему плевать, что о нем скажут другие. Он выполнил свой долг. И меня на мгновение парализует. – Это она, верно? Ты поклялся ей, что вытащишь меня? – мой голос совершенно упал. – Я поклялся, что вытащу вас обоих. Но мы не знали… Ты все испортил, когда вызвался добровольцем. Вы должны были покинуть сцену по моему приказу. Группа «Огненного Морника» должна была зачистить периметр до площади, но мы не могли продвинуться дальше Третьей Проходной. Мы были слишком близки к провалу, но в какой-то момент миротворцы просто отступили. – Вы решили, что они сдаются? – Конечно, нет. Мы предполагали, что их отправили на подкрепление кольцеванию вокруг площади, – сипло отвечает Гейл, – По плану мы должны были добраться до вас к началу Жатвы. В результате – расчистили проход для техники до самой сцены, только… Его голос обрывается. Гейл упорно прячет взгляд, разглядывая пол под ногами. Внутри меня закипает злость. Как он мог? Он позволил ей остаться один на один с миротворцами? Но чем ты лучше? И я ненавижу переродка за это – он прав. – Только Китнисс оказалась умнее вас. Умнее меня. Умнее всех нас. – Мы не будем ни о чем сожалеть, Мелларк, – грубо отрезает охотник, – Мы либо работаем в команде, либо ты остаешься здесь, на лечении. Разведданные подтвердили – все участники Игр были отправлены на Арену. – Где она может находиться? – натягивая куртку миротворца, спрашиваю я, – Бити был главным ее проектором. Его вы еще не допросили? Гейл ухмыляется. – Смеешься? Он был первым, кто оказался в моем кабинете. Но его допускали лишь к работе с ловушками, к самой арене он не имел никакого отношения. У Технолога нет предположений на этот счет. Сердце леденеет от мысли, что Китнисс среды остальных трибутов сражается где-то на арене. Среди чужих ей людей. Среди страхов, от которых она старалась убежать. Одна. Я должен был быть на ее месте. Должен был занять место Хейвен. Я вспоминаю о них двоих, и сердце предательски ухает камнем вниз. Костяшки пальцев белеют от боли. Кости хрустят от непреодолимой ненависти к самому себе. Да только это не вернет Китнисс. И не спасет Хейвен от расплаты Койн. Это два дорогих мне человека и я не позволю кому-либо забрать хоть кого-то из них. Серые, умные, лучистые глаза Китнисс, в которых всегда была стальная уверенность. Они заставляли выбираться из темного омута приступов, сотканного моими собственными страхами. Она верила в меня, знала, что смогу преодолеть свое второе, капитолийское я. Почему же я не верю в нее? Называю слабой и беззащитной? Почему моя Девушка из Огня не сможет вытащить всех трибутов со злосчастной арены? – Она сможет, ясно? – грубо говорю я, – Никто из нас не смог бы. А она – сможет. Гейл, наконец, поднимает свой взгляд. Он не спал, кажется, даже не ел. Напарник Китнисс выглядит убитым горем, лишенным последней надежды. Но он светлеет после моих слов, словно пробудившись от долгого сна. – Добро пожаловать в «Сойкино Гнездо», Пит Мелларк. Он протягивает мне свою руку. Сперва я решил, для рукопожатия. Но после, в обожженных, израненных руках охотника я замечаю блик знакомой броши. Что-то изменилось с нашей последней встречи. Она приобрела нездоровый, светящийся блеск. Крылья покрылись черных оперением, словно обуглившись, а в клюве она держала уже не стрелу, а ленту – символ мира. Китнисс желала мира, а не войны. Лапки птицы алого, горящего цвета, как и кончики ее оперения. Языки пламени оставили на ее хрупком теле розовые полосы ожогов. С ней что-то не так. Она изменилась. Проследив за моим удивленным взглядом, Гейл изрекает: – У людей должен быть символ, но не тот, что им подарил Капитолий, а тот, что оставила им Кискис. – Он улыбается, какой-то пустой, задумчивой улыбкой. – Сойка, восставшая из пепла. Я чувствую, как к вискам пробивается сбивчивый пульс. Она восстала из пепла, потеряв всех своих родных и близких. Она умерла, пусть и не в буквальном смысле. Но она возродилась. Ради меня. Ради нашего общего будущего. Ради будущего всего Панема.