Возвращённый

Петербург, окутанный туманами, словно тончайшей вуалью, встречает Николая сыростью и промозглым воздухом. По ночам сильно подмораживает, что мостовая покрывается тонкой корочкой льда. Ранние прохожие, торопящиеся по своим делам, рискуют упасть и повредить лодыжку. Николай никогда не отличался чрезмерной осторожностью. А уж когда он погружается в свои мысли, то совершенно не реагирует на внешние обстоятельства. Поэтому едва он выходит из очередной книжной лавки, как нога предательски скользит по гладкому булыжнику, и писатель падает на землю, одновременно чувствуя острую боль в лодыжке. Боль нарастает с каждой секундой, в голове звенит от удара, перед глазами всё расплывается, но Николай лежит молча, кусая губы и молясь про себя, чтобы какой-нибудь извозчик не преминул проехать именно здесь, прямо по распростёртому на земле писателю. Потому что никакая физическая боль не могла перекрыть то, что творится в душе Николая с того самого дня. Каждую ночь на протяжение целого месяца к нему являются гости. Призрачные гости, от которых стынет кровь в жилах. В первый раз его разбудил легкий смех. Проснувшись, Николай долго не мог понять, что случилось, что разбудило его. А потом смех раздался снова, и настолько жутким этот звук прозвучал в пустой комнате, что Гоголь буквально подпрыгнул на постели и оглянулся. Он увидел их сразу. Несколько девушек, все в сарафанах, босые и простоволосые, с негромким смехом водили возле его постели хороводы, то и дело проваливаясь бесплотными телами то в прикроватный столик, то в шкаф. У всех чуть выше груди рубаха была мокрой от крови. След от ритуального ножа Лизы остался с ними и в посмертии. Тогда Николай закрыл лицо руками и долго-долго шептал молитву, пока не наступило утро. Девушки являлись к нему еще несколько раз, но словно не замечали. Они были словно не призраки, а тени былой жизни. Приходили и казаки. Несколько рослых парней, они негромким кашлем вытащили Николая из царства Морфея, расселись на полу и свернули по самокрутке. Призрачный дымок от них словно бы даже имел характерный запах, но Николай этого не запомнил. Ужасно хотелось спать. И пусть умершие никак не пугали его, не разговаривали, ни о чем не просили, Гоголю становилось тошно при одном их появлении. Все они создавали атмосферу такой безысходности, что впору было лезть в петлю. Николай начал пить. Каждый вечер, до такого состояния, чтобы нельзя было отличить галлюцинацию от правды. Однажды к нему явилась Лиза. Удерживая двумя руками отрубленную голову, она бесцветно улыбнулась, но ничего не сказала. Хотелось выйти в окно. Жаль, первый этаж, а бдительный Яким предусмотрительно запирал на ночь все ножи. Даже нож для бумаг на ночь перемещался в единственный запирающийся шкафчик, ключ от которого Яким всегда клал себе под подушку. Николая это злило, но поделать он ничего не мог. Слуга, несмотря на весь свой деревенский вид, отнюдь не был глупцом. И вот сейчас, подняв пустые глаза к небу, Николай отрешенно наблюдает за бегущими по небу тяжелыми тучами. Первые мелкие снежинки опускаются и тут же тают на его черной крылатке. Негромкий окрик городового возвращает Гоголя в реальность. — Руки-ноги целы? Вставай и уходи, ишь, разлегся! Николай приподнимается на локтях, но неожиданная дурнота накатывает с такой силой, что перед глазами всё мутнеет. Под затылку словно молотом бьют. — Адрес свой назовете? — городовой сменяет гнев на милость и даже с каким-то сочувствием разглядывает болезненно-бледное лицо молодого человека. Опытным глазом он определяет, что юноша не пьян, а вот ударился судя по всему, сильно. — Может, на извозчике вас?.. — неуверенно предлагает он. Николай молча качает головой, тут же зажмуриваясь от подступившей к горлу тошноты. — Стой! Стой! — проезжающий мимо экипаж останавливается, кучер с усилием натягивает вожжи и спрыгивает на землю. — Поднимайтесь, барин. Довезу вас, куда скажете. Вдвоем с городовым они поднимают Николая и помогают ему дойти до экипажа. У Гоголя совершенно не остаётся сил спорить. От недосыпа, усталости и боли он уже почти ничего не соображает. Дверь экипажа гостеприимно распахивается, и Николаю помогают залезть внутрь. Чьи-то сильные руки обхватывают его за плечи и тянут к себе. Знакомый аромат сбивает Николая с толку, и он с ужасом поднимает глаза. С сидения ему улыбается Яков Петрович. — Н-нет… — только одно и успевает произнести он, как Гуро рывком притягивает его к себе, дверца кареты захлопывается, а кучер одним прыжком вскакивает на козлы. Свист хлыста, и лошади бодрой трусцой срываются с места. Рука, обтянутая кожаной перчаткой, проворной зажимает ему рот, и Николай от пережитых волнений не успевает оттолкнуть следователя. Получаются только какие-то слабые барахтанья, словно мелкая рыбешка в сети рыбака. — Не утруждайтесь, Николай Васильевич, в вашем состоянии это дело бесполезное, — гвоздями в уши впивается знакомый голос. Другой рукой Гуро перехватывает ослабевшие кисти Николая и фиксирует его в таком положении ровно до того момента, пока на особо резком повороте писатель не теряет сознание. Просыпаться в полной темноте для Николая стало уже привычкой. Дома закончились все свечи, а огонь в камине успевал погаснуть. Сейчас же, открыв глаза, Гоголь видит мутным всё еще зрением дальний отблеск огня. Уютное потрескивание поленьев немного успокаивает, хотя и вносит некую дисгармонию — Николай давно уже этого не слышал. Больше рассмотреть ничего не удаётся — камин загораживает собой размытая фигура в алом. Теплые руки обхватывают голову Николая, несмотря на его слабые попытки вырваться, подносят к губам чашку. Пить хочется неимоверно, так что Гоголь делает несколько глотков. Слегка горьковатый вкус и странный запах навевают мысль о травяном настое, но раздумывать над тем, что ему дали, Николай не может, так как снова погружается в полубессознательное состояние. Следующее воспоминание перемешивается в его воспаленном мозгу с сильным запахом каких-то благовоний и тихого шепота прямо над ухом, словно кто-то читает молитву или заговор. Третье пробуждение наконец-то сопровождается ясностью мыслей и общей слабостью во всем теле, но голова на удивление совсем не болит. Поврежденная недавно нога покоится на подушке, перебинтованная и уже почти здоровая. Николай приподнимается на локтях и оглядывается. Незнакомая спальная, тяжелые винного цвета бархатные шторы до пола закрывают окна. Источником света служат тлеющие угли в камине. Натоплено как в бане. Николай сбрасывает с себя одеяло и с трудом вздыхает полной грудью. Его рубашка противно липнет к спине, волосы нечесаными прядями падают на лицо. Хочется помыться. Словно прочитав его мысли, в комнату входит молчаливый безликий слуга. Он приносит стопку чистой одежды и кладет в изножье кровати, а сам жестом предлагает следовать за ним. Николай осторожно ступает на пол, проверяя ногу. Действительно, сколько бы он не лежал в беспамятстве, лодыжка лишь слегка побаливает, когда вес тела приходится на нее одну. Прихрамывая и держась за стены, Николай медленно ковыляет за неразговорчивым слугой. Он начинает догадываться, что буквально похитивший его Яков Петрович привез его к себе домой. И не знает, радоваться ему или нет пока еще отсутствующему хозяину. На все расспросы слуга отвечает молчанием, и Николай оставляет попытки его разговорить. Ванная комната поражает своими размерами и богатой отделкой. Огромная ванна стоит прямо посередине, уже наполненная горячей водой, от которой клубится пар. Какой-то едва уловимый цветочный аромат разлит в комнате, от которого слегка кружится голова. После стольких часов забытья реальность оказывается на редкость притягательной. Лёжа в горячей ванне, Николай словно заново рождается — такое блаженство, оказывается, просто лежать в воде. Всё тот же слуга, проводивший его в ванную комнату, без единого слова пододвигает к ванне тяжелый табурет, садится на него, осторожно вынимает больную ногу Николая из воды и в течение двадцати минут осторожно разминает её, после чего возвращает обратно и принимается за плечи, шею и спину. Первая неудавшаяся попытка отказаться от массажа становится последней — от прикосновения сильных умелых пальцев к собственным затекшим мышцам Николаю так хорошо, что он несколько раз сдерживает стон блаженства. После столь приятной процедуры Николай возвращается в спальню, где проснулся. За время его купания воздух в комнате заметно посвежел, причиной того стали открытые окна, которые слуга закрывает. После этого по-прежнему молча он протягивает Николаю конверт и уходит. Обескураженный Николай с любопытством распечатывает адресованное ему письмо: Уважаемый Николай Васильевич! Надеюсь, что вы простите мне столь бесцеремонное вмешательство в ваши планы. Однако у меня есть серьезные причины поступить именно так. На время вашего проживания у меня вы ни в чем не будете нуждаться. Обо всех желаниях можете сообщать слуге Архипу, который уже имел удовольствие услужить вам. Он немой, но слышит прекрасно и выполнит любую вашу просьбу. Буду иметь удовольствие увидеть вас сегодня за ужином. Я.П.Гуро Часы на каминной полке показывают ровно десять часов утра, а значит, до вечера есть еще много времени. Много времени, чтобы сбежать. Первым делом Николай одевается в принесенную одежду, а потом осторожно выглядывает в коридор. Странная, звенящая в ушах тишина, словно дом абсолютно пуст. Возможно, штат прислуги у Гуро немногочисленный. Тем лучше для Николая, и он тихонько выходит из комнаты, периодически оглядываясь назад. К счастью, направление он выбирает правильное, и поэтому уже совсем скоро обнаруживает входную дверь. Гоголь бросается к ней, пробует, заперта ли она. На удивление, дверь послушно поддается его усилиям, и сердце Николая радостно ёкает в груди… Чтобы тут же неприятно ухнуть куда-то вниз. За дверью оказывается… кирпичная стена. Настоящая, без единого просвета. Николай касается ее пальцами, и сомнений не остается никаких. Но кто будет оставлять в доме дверь, чтобы за ней ставить стену? Что это за шутки? Ладно, в конце концов, в доме наверняка имеется еще одна дверь. Николай закрывает фальшивую и идет дальше, прислушиваясь к начинающей нервировать тишине. Тот же слуга — куда он подевался? Пусть и в куда меньшем помещении, но одного Якима Николай слышит практически постоянно. И пусть этот слуга немой, но шаги всё равно должны быть слышны. Или нет? Размышляя об этом, Гоголь продолжает свой экскурсию по незнакомому дому, всё сильнее чувствуя, что за ним как будто следят. Он оглядывается, старается ступать потише, но чьи-то невидимые глаза наблюдают за каждым его шагом. Холодок ползет по хребту. Пройдя уже половину дома, Николай видит другую дверь. Красного дерева, со странным рисунком и тяжелой ручкой, эта дверь словно бы манит к себе, летит навстречу, хотя это Гоголь медленно идёт к ней. Интуиция сигнализирует, что что-то тут не то… Но желание избежать встречи с Гуро становится сильнее всего. И Николай медленно обхватывает пальцами узорчатую ручку. Дверь со скрипом поворачивается на ржавых петлях, а за ней Николай видит… черноту. Ни единый лучик света не падает за порог этой двери, а в следующий миг неведомая сила рывком затягивает Николая внутрь, и дверь с грохотом захлопывается за ним. *** — А я ведь писал, чтобы вы дождались ужина, — спокойный, холодный голос возвращает Николая из… небытия? — Не самым разумным вашим поступком стало решение сбежать от меня, Николай Васильевич. Теперь мы с вами долго будем вместе. Почему-то неприятный озноб охватывает Гоголя при этих словах. Он поднимается на ноги и всматривается в стоящего рядом человека. Знакомое, и в то же время незнакомое лицо. Те же тонкие черты, ехидная усмешка, черные глаза. Но от этого веет какой-то совершенно несвойственным Гуро холодом, словно не человек стоит, а статуя. — З-зачем? — начинает вдруг заикаться Николай, чего с ним не случалось уже довольно давно, — зачем я здесь? — Ну как же, — негромко усмехается Яков Петрович, — неужто вы забыли, голубчик? В нашу последнюю встречу я сказал вам «до встречи в Петербурге». И вот мы в Петербурге. Просто я захотел. — Захотели увидеть меня? — Нет. Захотел вас. От неожиданности перехватывает дыхание. — В к-каком смысле? — В самом что ни на есть прямом, любезный Николай Васильевич. Я захотел вас, и вот вы здесь. Вы — теперь мой. И больше никуда от меня не денетесь. Последние слова действуют похлеще ледяного душа. — Опять ваши шутки? Вы так и не наигрались? Я уже сказал вам, что не желаю иметь с вами ничего общего! Вы использовали меня! Предали! Как вы смеете вот так являться и делать вид, словно ничего не произошло? — вспыхивает Николай, сжимая руки в кулаки и с ненавистью окидывая взглядом фигуру Гуро. — Всё это уже не имеет значение, — спокойно, словно разговаривая с ребенком, замечает Яков Петрович, и глаза его недобро сверкают в полумраке коридора. — Я буду кричать, — уверенно заявляет Николай, — я открою окно и позову на помощь! Вы не можете удерживать меня силой! Вы меня не заставите жить здесь! — Вы так в этом уверены? — впервые в голосе следователя звучат угрожающие ноты, и в ту же секунду он молниеносным броском кидается к Николаю, крепко хватает и выкручивает ему руку за спину, тащит за собой наверх. — Отпустите! Отпустите, мне больно! Яков Петрович! Пожалуйста! — от сильной боли в вывернутом суставе у Николая наворачиваются на глаза слёзы, поэтому он не видит комнату, в которую его вталкивает Гуро. Что-то холодное защелкивается на руках, и Николай, проморгавшись, с ужасом видит тонкие металлические кандалы, цепи которых прибиты к стене. — Что… Договорить ему не дают. Сильные пальцы Гуро хватают его за волосы на затылке и притягивают к себе. — Вы - теперь мой.