Возвращённый

Мой. Яркий солнечный луч бьёт прямо в глаза. Николай щурится и разлепляет слезящиеся веки. Несколько секунд он не может понять, где находится, и подскакивает на месте. Знакомые стены родной спальни сбивают с толку. Но как же… Ведь он был в доме Гуро! На руках еще ощущается тяжесть цепей. Николай трёт запястья, оглядывается по сторонам, боится, что комната изменит свои очертания. Голова раскалывается, в горле пересохло. — Яким! — хрипло зовет он. Грохот за дверью указывает на то, что верный слуга ждет не дождется пробуждения барина. — Принеси попить. — Чайку не желаете? — Давай. Слуга возвращается с дымящейся чашкой. Николай, морщась, делает несколько жадных глотков и несколько минут сидит молча. Однако любопытство и сомнение заставляют его все-таки спросить: — Яким… Скажи, я вчера… выходил из дома? — Вчерась? Выходили, барин. Прогуляться. Пришли, правда, прихрамывая. Сказали, лодыжку подвернули. От доктора отказались. Как сейчас себя чувствуете? Николай настороженно шевелит ногами. В правую ступню сразу отдаётся тупая боль. — Немного болит. Ничего, пройдёт. И всё? Я точно… пришел сам? Меня не привозила, скажем, карета? — Помилуйте, барин! — крестится Яким, — да откуда у нас экипаж-то? Только если знакомые подвезут. А знакомых-то у вас всего двое, и все своими ногами ходют. — Верно, — соглашается Николай и зажмуривается — висок простреливает боль. Ну почему такое состояние, будто бы вчера он выпил две бутылки вина?! И чему же, в конце концов, верить? Неужели и Яков Петрович, и ванная, и спальня, и кандалы — всё это приснилось? — Завтракать будете, барин? — Какой завтрак, Яким? Меня мутит, — Николай делает глоток горячего чая и откидывается на спинку дивана. До чего же плохо… — Шторы закрой. Прямо в глаза светит. С кряхтением слуга идёт выполнять поручение, потом оглядывает распластавшегося по дивану барина и укоризненно качает головой. — Барин… Вы бы бросали пить… — Да ты в своём уме, Яким? Будешь мне говорить, что делать? Иди отсюда! — взрывается Николай и тут же со стоном прижимает руку к виску. Боль неописуемая. И еще этот сон непонятный. Или же не сон это вовсе? Видение? Уж слишком реальное видение. Но что это тогда за комната в доме Якова Петровича? И его ли это дом? Почему он тогда проснулся в своей постели? Ведь Яков Петрович… От воспоминаний передёргивает, по позвоночнику пробегает дрожь. Ну не может это быть правдой! А вот воспаленному мозгу такое придумать — запросто! — Яким! — хрипло зовет Николай. Слуга заглядывает в комнату: — Чего вам, барин? — Я пойду прогуляюсь. Пока меня не будет, приберись. Вон, сколько пыли, — и в подтверждение своих слов Гоголь резко отдергивает штору. В солнечных лучах оседают пылинки. — Дак ведь, Николай Василич, давно я вам говорил, что прибраться надо бы. Но вы ж не подпускаете, — бурчит Яким. Николай хмуро смотрит на него из-под спутанных волос. — Куда мой гребешок запропастился… — спустя несколько минут говорит он, оглядываясь в поиске искомого. Гребень находится под шкафом, и Николай, наскоро расчесавшись, накидывает на плечи мятую крылатку и выходит на улицу. На свежем воздухе голова начинает немного проходить. А погода действительно словно создана для прогулок. Редко когда сквозь плотную пелену облаков проглядывает хоть один луч, а тут небо расчистилось, поражая своей лазурью жителей столицы. Состояние полусна не даёт хорошенько подумать над произошедшем. Мысли путаются, и у Николая появляется всё больше сомнений, что события прошедшего вечера реальны. Вполне возможно, это просто очень правдоподобный сон. А может быть, он просто болен? В бреду сознание может выдать и не такое. Вернувшись с прогулки, Николай обедает и до конца дня пытается написать хотя бы несколько строк. Получается плохо. Николай отбрасывает перо, с раздражением сминает бумагу, откидывается на спинку стула и прикрывает глаза. — Как спалось, голубчик? Вкрадчивый голос над ухом заставляет вздрогнуть. Николай открывает глаза и несколько минут вглядывается в абсолютную темноту, пока зрение привыкает. Постепенно начинают проявляться очертания предметов, а от случайного движения раздается знакомое звяканье. Кандалы. Снова. — Что происходит? — набрав в грудь побольше воздуха, спрашивает Николай. Ответом ему служит тихий смешок, жутковато прозвучавший в абсолютной темноте. От этого по позвоночнику пробегает дрожь. — Яков Петрович? Это вы? — А вы желаете меня видеть, яхонтовый мой? — Покажитесь! — звенящим от напряжения голосом выкрикивает Николай. Рядом раздается шуршание, и темноту прорезает яркий свет большой свечи. В полумраке словно из ниоткуда появляется лицо Якова Петровича. Его темные глаза кажутся теперь бездонными черными колодцами. Говорят, глаза — зеркало души. Вглядываясь в эти колодцы, Николай с ужасом понимает, что никакой души у этого человека быть не может. — В-вы… — Я, голубчик. А вы ждали кого-то другого? Не меня ли вы звали темными ночами в том заброшенном селе, оставшись в одиночку противостоять Всаднику? Не меня ли окрикнули в лесу? — тихий, низкий голос со знакомой усмешкой не оставляет сомнений в его обладателе. Но никогда еще Николаю не было так страшно находиться с ним рядом.  — Почему я у вас? Да снимите наконец эти цепи! Что я вам, собака на привязи?!— выдыхает Николай. Гуро негромко смеется. Зловеще звучит этот смех. — Я ведь уже ответил на ваш вопрос, голубчик. Вы здесь, потому что вы мой. Вы принадлежите мне. — Это какая-то шутка?! — Абсолютно нет. Отныне мы с вами, любезный Николай Васильевич, теперь вдвоем. Прикусив нижнюю губу, чтобы сдержать так и рвущиеся наружу нелицеприятные слова, Николай несколько раз с силой дергает цепи, но попытки не приносят результата. — О, не торопитесь, мой юный друг… — Гуро неслышно приближается и останавливается совсем рядом с Николаем, неразличимой в темноте рукой прикасается к его лицу, с нежностью проводит кончиками пальцев по острой скуле: — простите меня за эти неудобства. Но я не хочу, чтобы вы ушли. Ваше место здесь. — В-вы… сумасшедший! — вырывается из груди Гоголя. — Думайте, как вам больше нравится, — Яков Петрович обхватывает ладонью его затылок, притягивает ближе к себе, — не сопротивляйтесь, яхонтовый мой. Не тратьте понапрасну силы. Вам не одолеть меня. — Зачем? — с рваным вздохом спрашивает Николай, чувствуя, как против воли на глазах выступают слезы отчаяния, — зачем вы это делаете? — Ш-ш-ш! — Гуро прижимает палец к его губам, наклоняется и целует юношу в висок, — не торопитесь, дорогой мой. Вы всё поймете. Однажды. Когда-нибудь. — Помогите! Кто-нибудь! — отпрянув от Гуро, кричит Николай с мольбой. Сильная рука зарывается в волосы на затылке. — Вас. Никто. Не услышит, — ледяным тоном произносит следователь, — так что кричите, сколько влезет. Он задувает свечу и неразличимый в темноте уходит куда-то. — Постойте! Пожалуйста! Яков Петрович! Не уходите! За что? За что вы так со мной? Что вам нужно? Яков Петрович! Но Николай зовёт уже в пустоту. Никто не отвечает на его отчаянный крик. Он снова остался один. Время тянется бесконечно долго. Туман в голове, начавший рассеиваться, накрывает с новой силой. Глаза можно и не открывать — темнота непроницаема. Это самый кошмарный из всех снов, что когда-либо приходилось видеть Гоголю. Стало быть, это настоящее. А его пробуждение в собственной постели — всего лишь выверты воспаленного мозга. Появляется серьезная причина беспокоиться за рассудок. Сколько времени проходит, Николай не знает. Может, пять минут, может, и несколько часов. Теперь уже всё равно. Ни зрение, ни слух не могут подсказать своему хозяину ничего. Обоняние улавливает только спёртый воздух, словно помещение давно не проветривалось. Если это подвал, то вполне понятно, почему. И всё же Николаю кажется, что он заболел или сошел с ума. И дома, и здесь ощущения настолько реальны, что просто не могут быть правдой. Это всё бред, галлюцинации. Неизвестно откуда нахлынувший жар сводит его с ума. Поскорее бы всё это кончилось. Поскорее бы уже пришла смерть. Потому что жизни после того раза больше нет. Есть только выживание, которое уже не приносит ничего, кроме душевных и телесных мук. — Барин, чего это с вами? Неужто плохо? Тяжелая, покрытая мозолями рука ложится на плечо и словно выдергивает Николая обратно, туда, где светло и тепло, где нет цепей. — Яким? Что случилось? — Да опять вы, барин, сознание потеряли! Захожу, а вы чуть со стула уже не падаете. Действительно, Николай чувствует, что на одном месте его удерживают только сильные руки слуги. С его помощью Гоголь снова садится на стул. — Сколько я в таком состоянии, Яким? — Я с полчаса назад вышел, барин. Не знаю, сразу ли вы сознание потеряли. Вам, кстати, письмо пришло. — Письмо? От кого? Неужто от маменьки? Слуга качает головой и протягивает конверт из дорогой бумаги, запечатанное красным сургучом. Несколько минут Николай пристально разглядывает выпуклый оттиск в виде орлиной головы, вызывающий неприятную ассоциацию с тростью Якова Петровича. А может, и не просто ассоциацию. — Спасибо, Яким. Оставь меня… — шепчет разом побелевший Гоголь. — Может, доктора позвать? — На какие деньги? Не нужно. Ступай, Яким. Поворчав для приличия, слуга неторопливо выходит из комнаты. Николай, проводив его взглядом, медленно срезает печать ножом для бумаги и дрожащими пальцами разворачивает конверт. Изящный тонкий почерк с завитушками теперь уже не оставляет сомнений. Николай собственными глазами видел его в Диканьке в блокноте следователя Третьего отделения. Любезный Николай Васильевич! До меня дошли тревожные слухи о Вашем состоянии. Поэтому, несмотря на наше не слишком приятное расставание в последнюю встречу, спешу заверить Вас в том, что Вы по-прежнему мне глубоко симпатичны, и я стремлюсь со всеми своими возможностями помочь Вам. Прошу не отказываться, ведь такие предложения делаются не каждый день. Я пришлю за вами экипаж сегодня вечером. Отказа не приму. Искренне Ваш, следовать Третьего отделения Яков Петрович Гуро Увы, этот острый почерк под стать своему хозяину умеет наносить удары не хуже. Очень любезно напоминать о последней встрече, которую Николай не сможет забыть никогда, и напомнить о своих «больших возможностях». Конечно, куда бывшему писарю, а теперь просто нищему писателю тягаться с теми, для кого власть — второе имя. Внезапно Николая бросает в дрожь. Сначала эти видения, теперь это письмо. Не то, чтобы Гоголь подозревал Якова Петровича в оккультных знаниях, хотя наверно только сам Господь знает, чем именно занимаются в Третьем отделении. Всё равно выбора уже нет. Его сделал сам Яков Петрович. Как сделал выбор соблазнить припадочного писаря неожиданной авантюрой в родных ему краях, как воспользовался им как наживкой, которую неуловимый убийца проглотил с превеликим удовольствием. И вот теперь Гуро снова расставляет сети, ждет, когда в них попадется доверчивая рыбка. А отказаться нельзя, это следователь дал понять очень хорошо. Так что остаются только два выхода. Один — без лишних слов сесть сегодня в посланный экипаж. А вот второй… С ним торопиться не следует. Это Николай понял слишком хорошо в первые дни после приезда обратно в Петербург. Тогда, практически не расставаясь с бутылкой и раздобытым откуда-то револьвером, у него было много времени подумать. Смерть — это последний, всем и всегда уготованный путь. На который ступить он успеет всегда. А сейчас пора постараться разобраться с той паутиной, которую умело плетёт следователь Третьего отделения Яков Петрович Гуро. В конце концов, не только Гуро успел хорошо изучить бывшего писаря.