Возвращённый

Слегка покачиваясь в такт движению кареты, Николай кутается в тонкую крылатку и периодически согревает дыханием озябшие ладони. Погода к вечеру успевает сильно испортиться: от светлого дня не остаётся ничего. Температура резко падает, сильные капли дождя барабанят по крыше экипажа и оконным стеклам. Тянет в сон, а на душе тревожно. Хочется вернуться домой, залезть под теплое одеяло и почитать при свете большой свечи. Однако приглашение Якова Петровича заставляет думать о нём всё чаще. Когда карета наконец останавливается, Николай уже пальцев на ногах не чувствует от холода, и поэтому вылезает, мученически скривившись и зябко обхватив себя руками. Большой особняк на набережной Невы кажется смутно знакомым, словно Гоголь уже его видел когда-то. Взгляд скользит по темным окнам и останавливается на единственном освещенном ярким светом. На миг у Николая холодеет в груди — чёткая тень мужской фигуры на долю секунды появляется и исчезает на его глазах. До двери под низким козырьком подъезда Николаю приходится едва ли не бежать, так как дождь начинает идти всё сильнее. Костяшкой согнутого указательного пальца Гоголь стучит в дверь, чувствуя, что ничем хорошим эта поездка не закончится. Дверь открывается осторожно, на пороге появляется слуга — но не Архип, слуга из его сна. Этот молодой, бледный, нервный молодой человек с темными волосами и тонкими пальцами. Какая-то мысль вспыхивает в утомлённом мозгу Николая, но он не успевает поймать её. — Позвольте Вашу верхнюю одежду, господин Гоголь. Барин ждёт Вас в гостиной. Николай с трудом снимает насквозь мокрую крылатку, зябко передергивает плечами и проходит по коридору в освещенную гостиную. Это комната с высоким потолком, большими окнами с темно-алыми портьерами. В огромном камине приветливо трещит поленьями тёплый огонь, от которого веет жаром. Гоголь отводит взгляд и поворачивается к хозяину дома. Яков Петрович выходит из тени портьеры, в полумраке его глаза кажутся совсем черными, а когда в них на мгновение вспыхивает отражающийся огонь в камине, невольная дрожь пробегает по позвоночнику Николая. — Добрый вечер, любезный Николай Васильевич. Я рад, что вы любезно откликнулись на моё приглашение. Должен признаться, выглядите вы сейчас не самым лучшим образом, но полагаю, огонь это исправит. С минуту Николай молча пытается понять слова Гуро, моргает и чувствует себя в наиглупейшем положении. — П-простите? — Я говорю про огонь в камине. Вы совсем промокли. Прошу вас, подойдите, погрейтесь. Ужин почти готов. Если желаете, я могу дать вам чистую рубашку, — предлагает следователь спокойно и с легкой улыбкой. Словно Николай приходит к нему промокший каждый день, и каждый день Гуро даёт ему что-то из своего гардероба. — Обувь я настоятельно попросил бы вас снять. Так и заболеть недолго, а вы у нас натура нежная, впечатлительная, болезненная, — всё тем же ласковым тоном произносит Гуро. Николай не может поверить своим ушам. Он только вошёл, а этот человек уже смеет так бесцеремонно насмехаться над ним! Только здравый смысл останавливает Гоголя от импульсивного решения тотчас же повернуться и выйти вон. — Я… рад вас видеть, Яков Петрович. П-прекрасно выглядите. — Благодарю вас, — слегка наклонив голову, мягко отвечает Гуро. Несколько минут тишины действуют на них по-разному. Яков Петрович сохраняет невозмутимость и безупречную осанку, Николай же чувствует себя всё более неловко. Однако пауза грозит затянуться, и Гуро на правах хозяина дома делает к нему шаг: — Что же вы, Николай Васильевич? Или вы нездоровы? Совсем бледны и глаза горят. Следователь пристально разглядывает поникшую фигуру гостя, а затем кончики тонких губ слегка приподнимаются в улыбке: — Да будет вам, голубчик. Неужто вы меня боитесь? — Вовсе нет, что за глупости, — на грани слышимости отвечает Николай. Ноги словно наливаются свинцом, в голове нарастает неприятный гул. Что же это? Что с ним происходит? Яков Петрович стоит совсем рядом, скрестив руки за спиной. На нём белоснежная рубашка и кроваво-красный жилет, на шее шёлковый платок. Внезапно черты его лица словно подергивает дымкой. — Николай Васильевич? Николай силится поднять руку, но та не слушается… Всё вокруг него словно встряхивает, а пол и потолок стремительно меняются местами. Молниеносное движение Гуро спасает его от падения. — Что с вами? У вас жар! — Тёплая рука скользит по его лбу и бережно обхватывает затылок, зарывшись пальцами в волосы. Так близко… Тёмный… Мой! — Нет! — Николай дёргается так сильно, что Гуро практически роняет его от неожиданности. Николай вырывается из его рук и пошатываясь, отскакивает назад. — Вы… Ведь это вы… — Николай Васильевич? Извольте объясниться, я не пониманию, — по-прежнему спокойно, хотя и с тревогой спрашивает Яков Петрович, настороженно всматриваясь в иссиня-бледное лицо Гоголя. Грудную клетку словно обхватывает сильная рука, и Николай медленно оседает на пол. В глаза стремительно мутнеет. Да что же это… — Выпейте… — шепчет над ухом смутно знакомый голос, — станет легче. Николай без сопротивления глотает — горло обжигает что-то горячее и сладкое. От этого туман в голове рассеивается словно по волшебству. Слабость, охватившая его тело, стремительно исчезает. — Еще глотните. Да пейте же вы, пейте! Николай послушно пьёт, давится, задыхаясь и кашляя. Под спину ему подкладывают что-то мягкое, кажется, подушку. — Что… со мной? — Вот вы мне и ответьте. Гоголь часто моргает и наконец может рассмотреть окружающую обстановку. Это явно не гостиная, куда он пришел. Похоже на спальню. Сам он лежит в кровати, без обуви, рубашка расстегнута до середины груди, ноги укрыты пледом. — Нельзя так пугать, голубчик. Яков Петрович сидит на краешке кровати, касаясь бедром его бока, смотрит сосредоточенно и пристально: — Выглядите больным. Я могу позвать лучшего врача Петербурга. — Зачем это всё? — с трудом произносит Гоголь. — Что именно, голубчик? — Ваша тревога. Показная, я почти в этом уверен. — Почти? — слегка приподнимает брови Гуро, — какая наглость! Николай отводит взгляд, обхватывает себя руками, словно пытается заслониться от следователя. — Я хочу домой. Зачем вы меня позвали? Неужели вам мало того, что вы сказали мне тогда, в Диканьке? Или хотите воплотить это в действительности? В глазах Гуро появляется и тут же исчезает тень. Он несколько минут сидит молча, потом медленно накрывает своими руками ладони Николая, наклоняется к его лицу. — Вы боитесь? — Что? — от неожиданности у Николая перехватывает дыхание, а от такой близости вспыхивает краской смущения лицо. — Боитесь — меня? — голос Гуро звучит приглушенно, в тени полога кровати обстановка кажется совсем уж интимной. Николая до сих пробирает дрожь. Зрение, хоть и восстановленное, показывает такие картины, что хочется спрятаться от них под одеялом с головой. — Вы снова предаётесь меланхолии, не так ли? А всё оттого, что ваши мечты сильно отличаются от реальной жизни. Реальность бывает сильно жестокой, особенно к человеку такого склада, как вы, любезный Николай Васильевич. Вы можете добиться всего, что только захотите, если отринете страх. Бояться — нормально, но так можно потерять очень многое, — почти шепотом произносит следователь. Его лицо так близко, что Николай чувствует чужое дыхание на своей коже. — Да, — выдыхает он, — я боюсь вас, Яков Петрович. Я вам больше не верю. Вы ворвались в мою жизнь, чтобы снова мучить? Это доставляет вам такое удовольствие? Яков Петрович кажется абсолютно спокойным, только кончики губ слегка подрагивают при этих словах. — Не сопротивляйтесь. — Вам? Взгляды их сталкиваются. Кажется, что в этот миг между ними проходит разряд молнии. — Мне. Чужие уста накрывают губы Николая так неожиданно, что он сам даже не успевает оттолкнуть Гуро. От тонкого запаха парфюма кружится голова, Николай словно проваливается куда-то глубоко в бездну, развернувшуюся вокруг него. Руки Якова Петровича скользят вдоль его локтей, обхватывают за плечи и приподнимают, прижимают к телу следователя. Николай не может шевельнуть даже пальцем, он не отвечает, но и не отталкивает Гуро. Наконец Яков Петрович слегка отстраняется, заглядывает в глаза юноши, которого продолжает прижимать к себе. — Вы… — Ничего не нужно говорить, — Яков Петрович быстро, но осторожно прикрывает ему рот теплой ладонью, — вы весь горите. У вас жар. Всё-таки простудились. Мне нужно послать за доктором. — Нет, останьтесь. Пожалуйста. Посидите со мной… — голова снова становится тяжелой, глаза слипаются. Николай чувствует, как его бережно опускают обратно на постель. — Спите. Я буду здесь. Николай прикрывает глаза, сквозь ресницы наблюдая за Гуро. Невыносимо хочется спать. — Да что ж вы, барин, где ж простудиться успели? — внезапный голос Якима неожиданно звучит совсем рядом, — лихорадит уже два дня! — Что… что ты здесь делаешь? — хрипло спрашивает Гоголь, с трудом ворочая сухим языком, — принеси воды. — Сейчас я вам горячего чаю принесу, — заботливо сообщает слуга и на несколько минут уходит. Николай разлепляет слезящиеся глаза и с трудом рассматривает окружающую комнату. Это его собственная спальня, Гуро рядом нет. Неужели отвез домой и сам уехал? — Яким! — почти шепотом зовет слугу Николай. К счастью, тот практически сразу появляется на пороге с дымящейся чашкой в руке. — Вот, барин, осторожней только. Горячо. — Яким… Скажи… Меня Яков Петрович привез? Когда? Слуга только приоткрывает рот, но не отвечает. В его глазах появляется выражение, какое бывает только у тех, кому приходится общаться с душевнобольными. — Ну что ты молчишь… — Николай жмурится, делая маленький глоток чая, — ответь. — Барин… Да какой господин следователь… Не было никого… Вы пришли с прогулки, да на следующий день слегли с лихорадкой. Перепугали меня, бредили. — Что ты говоришь… Этого не может быть… Николай закрывает глаза. К горлу накатывает тошнота. Боже, только не опять. Неужели и это был только сон? Что же тогда действительность? Как долго это может продолжаться, он уже сходит с ума! Такого раньше с ним никогда не было. И везде, везде в каждом видении Яков Петрович! Что это? Бред воспаленного сознания? Тайное желание сердца? Или же это сам Гуро каким-то образом так действует на него? Что же правда, что ложь… Страх закрывается в душу, Николай прикрывает лицо рукой и мучительно стонет, чем до смерти пугает Якима: — Барин, барин, вам плохо? Что болит? — Да нет же… Уйди, Яким… — Да куда же я пойду… Вона вас как трясёт… Барин, а может маменьке написать? — И думать не смей! — в этот протест Николай вкладывает остаток сил, и после в изнеможении откидывается на спинку дивана, едва не расплескав на себя горячий чай. Нет, происходит явно что-то не то… Сам он тут не справится… Ему нужна помощь… Но к кому обратиться? Кто примет его боль как свою? Когда Яким выходит, Николай ставит чашку на маленький столик, весь заваленный бумагами, и отворачивается к стене. Лихорадочный взгляд его шарит по комнате, словно ища выход, которого не было… Что-то на стене в углу сверкает, привлекая к себе внимание. Николай приподнимается на локтях, судорожно всматриваясь в привлекший его предмет. Это оказывается маленькая, оправленная в серебро иконка, которую маменька дала ему в дорогу, когда он уезжал в Петербург. Когда человек не видит выхода, Бог сам показывает ему путь. Улыбнувшись, Гоголь снова ложится в постель. Как только жар спадёт, он отправится в единственное место, где ему смогут помочь. В этом нет никаких сомнений.