Возвращённый

— Вы? Н-нет… Не может быть… — Николай делает шаг назад, но спиной упирается в уже закрытую дверь. Отступать некуда. Яков Петрович медленно, словно хищник, подкрадывающийся к жертве, делает к нему шаг. — Вы так бледны, милейший Николай Васильевич! Что с вами? Неужели заболели? — Не подходите ко мне! Не прикасайтесь! — срывается с губ Николая истерическим воплем, и он инстинктивно закрывается руками от приближающейся опасности. — Да что это с вами? Ох, я совсем забыл… Простите, голубчик, за эту сцену с каретой… Вам абсолютно нечего бояться. Я беспокоился о вас, решил, что если представится случай, вы сами в экипаж не сядете. Перестарался, простите покорно… Ну что же вы? Право, Николай Васильевич, вы меня пугаете! У вас вид, будто вы привидение увидели! — Вы — сам дьявол! — почти теряя сознание от ужаса, шепчет Николай, — н-не приближайтесь… не смейте ко мне прикасаться! — Ну, будет вам. Поигрались, и довольно. У меня к вам дело есть, любезнейший. Пройдемте-ка в гостиную. Вам нужно присесть, — и Гуро довольно крепко перехватывает его за локоть и тянет за собой. Гостиная уже кажется знакомой Николаю, он точно видел ее в своих полуснах-полувидениях. Яков Петрович осторожно усаживает его на диван, делает знак слуге, и тот молча протягивает следователю маленький поднос с двумя бокалами. — Выпейте вина. Придаст сил. — Я ничего у вас пить и есть не буду! — затравлено выдавливает из себя юноша, вжавшись в спинку дивана и полными ужаса глазами наблюдая за каждым действием хозяина дома. — Позвольте спросить: что вас так напугало? Или же вы по старой памяти решили, будто бы я вас убить собираюсь? Да полноте, Николай Васильевич! Вы молоды, но уже никак не дитя. Если бы я действительно захотел вас убить, сделал бы это еще в Диканьке. Зачем мне позволять вам возвращаться в Петербург баламутить воду? А сейчас вы у меня в гостях, вам ничего не грозит. Успокойтесь и выпейте, наконец. Нельзя так, до приступа себя доведете! Николай молча поднимается на ноги и отходит. Гуро не сводит с него пристального взгляда угольно-черных глаз. — Хватит… С меня довольно… — почему-то охрипшим голосом говорит писатель, — вы уже почти довели меня… до жёлтого дома. Я не знаю, кто вы, но вы чудовище! Вы — не человек. Вам меня не обмануть… Слишком долго старались… С каждым шагом идти становится все тяжелее, словно Николай выпил по меньшей мере полбутылки вина. Но во рту с обеда маковой росинки не было. Знакомый дурман вновь завладел его сознанием и телом. Перед глазами встала пелена. Из-за темно-алых портьер раздаётся шепот. Слышится тихий смех, шлепанье босых ног за спиной. Что-то холодное касается щеки Николая, он вздрагивает, и его тут же ведёт в сторону. — Николай Васильевич? — голос Гуро звучит словно сквозь толстый слой ваты, — что с вами? Вам плохо? Николай Василь… Всё тонет багровом мареве дурмана. Что-то мягкое и тёплое укрывает его до подбородка. Под головой чувствуется уютная подушка. Лёгкий запах лаванды раздается от постельного белья. Николай слегка приоткрывает глаза и смотрит сквозь ресницы. Окружающее пространство не сразу приобретает четкость форм. — Вы меня напугали, голубчик. Теперь-то я вас точно никуда не отпущу, вы больны. У вас жар и бред. Каких только ужасов я от вас не наслышался! Какие-то черти, призраки, мертвецы! Нельзя же так с вашей-то тонкой душевной организацией! — Гуро и не пытается скрыть в голосе язвительности. — Лучше бы вы… бросили меня на улице… — с трудом ворочая пересохшим языком, произносит Николай. — Я, может, и чудовище, но не изверг, — с усмешкой отвечает Яков Петрович, — воды хотите? — Да… Гуро приподнимает его за плечи и подносит к потрескавшимся губам бокал. Николай делает первый глоток и давится, заходится в глубоком кашле. — Тише, торопиться некуда, — теплая рука ложится на лопатки и по позвоночнику медленно скользит до самой поясницы. — Н-не… трогайте… Однако Гуро не убирает руку, пока Николай наконец не дышит легко. Он осторожно выпивает теплую воду, и следователь осторожно опускает его обратно на подушку. — Что с вами случилось, голубчик? Как вы довели себя до такого состояния? Совсем себя не бережете, — мягко укоряет его Яков Петрович, — отдыхайте, драгоценный мой. Скоро принесут обед. — Зачем… зачем вам это… — хрипло спрашивает Николай, чувствуя слабость во всём теле, вызванную явно не физическими усилиями, а чем-то иным, что против воли удерживает его в этом доме. — Что именно, голубчик? За те несколько часов, что вы находитесь у меня, только и обвиняете. Николай силится что-то сказать, но тут же прикрывает глаза. Всё бесполезно. Это уже неважно, Гуро откроет карты только тогда, когда сам этого захочет. А сейчас он намерен запутать Гоголя еще больше, вызвать в нем доверие, представиться заботливым. Против воли на глаза наворачиваются слёзы, и Николай с раздражением вытирает их рукавом, не стесняясь присутствия Гуро. — Николай Васильевич, голубчик, что с вами? Вас что-то тревожит? — Яков Петрович с тревогой заглядывает ему в лицо, а в голосе так и звучит сочувствие. Если бы Николая не преследовали все эти видения, то вполне вероятно, он бы поверил Гуро. Поверил, потому что память о том, другом Якове Петровиче была еще слишком сильна. Тот Гуро был таким — внимательным, осторожным, тревожился за своего спутника. Но он умер, сгорел в пожаре. Человек, сидящий с ним на краю кровати, внешне неотличим от погибшего, но в черных глазах Николай нутром чувствует угрозу. — Расскажите мне, что вас так пугает? Николай усмехается почти против воли, потому что звучащая в голосе Якова Петровича забота так обманчиво-притягательна, что хочется всё сейчас рассказать как есть. Но слова Брута прочно въелись в его память. Это больше не тот, кому можно без страха довериться, поделиться своими тревогами, попросить помощи. Теперь этот человек — самый главный кошмар в его жизни. И он его не отпустит. Никогда. — Вы так напряжены, — ладонь следователя скользит по острым лопаткам, осторожно гладит напряженные плечи, — вам нужно отдохнуть. Больше ничего угрожать вам не будет, голубчик. Николай сжимает зубы, принимая наверно, самое сложное решение в своей жизни. Несколько минут под ладонью Гуро чувствуются сведенные судорогой напряженные мышцы. И вдруг они внезапно расслабляются, а сам Николай откидывается на руки следователя. — Делайте что хотите. Яков Петрович окидывает пристальным взглядом словно чужое лицо — Николай кажется сейчас намного младше, а может, выглядит наконец и на свой возраст. Складка между бровями разглаживается, опущенные уголки губ выравниваются, и на следователя смотрит юное лицо молодого человека. Растрепанные волосы обрамляют тонкие черты, оттеняют прозрачные глаза. — Вот и славно, яхонтовый мой. Отдыхайте. Пришлю вам слугу. Николай безразлично смотрит мимо Гуро и никак не реагирует на его уход. А вот слуга, замаячивший в дверях, на этот раз действительно тот самый, немой Архип из видения. Жестами слуга предлагает Николаю перевернуться на живот, после чего начинает массаж. Гоголю знакомо это чувство, и уверенность в том, что все эти сны на самом деле были действительностью, крепнет. Если есть слуга, значит, есть и то подземелье, куда отвёл его Гуро и приковал к стене. Значит, Хома Брут был прав. Якова Петровича больше нет. Вместо него — злой дух Преисподней, демон страшнее Вия, колдун, бес — всё одно, нечистая сила. Но если теперь нет никаких сомнений в этом, значит, у него есть шанс победить эту тварь. Главное, отыскать книгу Брута, его тетрадь, в которой описаны ритуалы изгнания. Нужно найти её, а для этого необходимо сбежать. Если попытаться сделать это сейчас, велика вероятность разозлить демона и в итоге оказаться закованным в цепи во мраке подземелья. А можно поступить иначе. Если псевдо-Гуро так нужен Николай, так может, дать ему то, чего он так хочет? Пусть это и будет стоит совести, чести, даже жизни. Если Николай — единственный, кто может избавить мир от этого существа, значит, так тому и быть. Он попытается. — Ну-с, как вы, голубчик? Всего ли вам хватает? — возникший словно из ниоткуда Яков Петрович присаживается на край кровати. Николай моргает и оглядывается. Слуги уже и след простыл, а он лежит в постели, поднятая рубаха обнажает спину. Гоголь поспешно опускает ее на место и переворачивается, садится на постели. — Мне всего достаточно, Яков Петрович, — спокойно отвечает он, — но я по-прежнему не знаю, для чего вам понадобился. Что вы от меня хотите? — Неужели? — в глубине черных глаз вспыхивает и гаснет знакомое Гоголю пламя, — пора бросить эти игры, дорогой Николай Васильевич. Право же, давайте серьезно. Я знаю, что вы уже начали догадываться о том, кем я являюсь по своей сути. Неожиданная смена тона настораживает Гоголя, но он не подает виду. Что ж, действительно пора уже разобраться в том, что произошло тогда в Диканьке. — Я видел… многое. Но мне кажется, это всего лишь сны, — неуверенно произносит он, про себя молясь, чтобы Гуро поверил в эту ложь. — В вашем случае, яхонтовый мой, сны и реальность — практически одно и то же. Ваш чрезвычайно редкий дар показывает вам многое. В данном случае вы видели то, что может произойти. — А если мои… видения противоречат друг другу? — заинтересованно спрашивает юноша, убирая упавшую на лоб прядь черных волос. Гуро наблюдает за каждым его движением с улыбкой. Кажется, что он ни на секунду не хочет упускать его из виду, наслаждается каждым мгновением, проведенным вместе. — Все это варианты… развития событий, голубчик, — мягко объясняет он, — и только от вас зависит, что будет ждать вас в будущем. Но это только моё предположение… Не торопитесь. У нас будет время разобраться со всеми вашими тревогами. Николай кивает, бросая на следователя тревожный взгляд. Кажется, что Гуро не торопится. Ждёт, наслаждается каждой минутой. Ведь он точно знает, что никуда Николай от него не денется. И юноша уверен, что подойди он сейчас ко входной двери, за ней наверняка увидит кирпичную кладку. — Я хотел бы переодеться… — нерешительно просит он, — если можно. По лицу Якова Петровича видно, что внешний вид Николая, а именно тонкая рубашка со свободным воротом, растрепанные волосы — его очень даже устраивают, но он согласно кивает: — Конечно, Николай Васильевич. Сейчас вам всё принесут. Если вы чувствуете в себе достаточно сил, то можете спуститься вниз, в гостиную, куда вы пришли изначально. Там и поговорим. — Хорошо, — Николай кивает, стараясь, чтобы голос не дрожал. Как бы сильно ему не хотелось крикнуть: «Нет, никуда я с вами не пойду! Вы не имеете права держать меня здесь! Я живой человек, а не ваша игрушка!», Гоголь только нерешительно улыбается. Кажется, эта улыбка навечно приклеится к его губам, станет своеобразной маской, которую ему придётся носить. Одежду действительно скоро приносят, и Гуро, изображая уважение к юношеской скромности, уходит вниз. Николай переодевается поспешно, наглухо застегивает жилет, одергивает воротник рубашки, затем спускается на первый этаж. — Проходите, дорогой мой. Яков Петрович обнаруживается в глубоком кресле возле камина, указывает Николаю на второе, подвинутое почти вплотную. Гоголь осторожно опускается в него и усилием воли расслабляет лицо. Ничто не должно выдать его страхов. — Яков Петрович… Я хочу, чтобы вы честно ответили мне… — Разумеется, голубчик. — Зачем я здесь? Вы хотели поговорить о каком-то деле… Я слушаю вас. Яков Петрович несколько минут молча смотрит ему прямо в глаза, и у Николая возникает четкое ощущение, что он читает его мысли. — А разве вы сами не знаете ответ на свой вопрос? Ведь вы несколько раз слышали его в ваших видениях. У Николая перехватывает дыхание, но он только облизывает пересохшие губы и выдавливает мученическую улыбку: — Да… Я часто слышал… но мне не ясно, с какой целью… — Не беспокойтесь. Со временем вы всё поймете. Это не так сложно, как вы думаете, — Яков Петрович наклоняется и протягивает к нему руку. Усилием воли поборов желание отклониться назад, Николай стоически выдерживает прикосновение чужих пальцев к своей щеке. Гуро касается бледной кожи осторожно, словно перед ним не живой человек, а фигурка из стекла, улыбается. От этого Николая бросает в дрожь, но он удерживает нейтральное выражение лица. — Яхонтовый мой… Если вы будете благоразумны, наше общение пойдет вам на пользу. — Мне не нравится, что вы говорите загадками, — обрывает его Николай, — скажите прямо, чего вы хотите? — Ну, если вы и правда хотите знать… Я хочу, чтобы вы остались у меня. Насовсем, — выпрямившись и убрав руку, деловито отвечает Яков Петрович, — вы будете жить со мной. — На каких условиях? — О, вот это самое интересное, — знакомый дьявольский огонь вспыхивает в черных колодцах. Гуро усмехается, обнажая ровный ряд белых зубов, словно хищник показывает клыки, — теперь вы мой. Будете выполнять мои требования. А взамен ни в чем не будете нуждаться. Я могу положить весь мир к вашим ногам. Николай сидит некоторое время неподвижно, слушая этот завораживающий голос, который столько раз звучал в его снах. — А если… если я этого не хочу? И вновь Яков Петрович улыбается, только на этот раз в его улыбке куда больше угрозы: — Не советую играть со мной, Николай Васильевич. Силёнок не хватит. Приходит пора усмехаться Николаю: — Вы изначально играете нечестно. Я не буду отрицать, что догадываюсь о том, кто вы на самом деле. И, возможно, Якову Петровичу я бы дал положительный ответ. Но вы… Вы можете делать со мной всё что хотите. Душу мою вы не получите. На несколько долгих минут гостиная погружается в тишину. А затем громкий смех разбивает ее на мелкие осколки. — Вот как? А что, если я скажу вам, что вы ошибаетесь? Что, если я действительно Яков Петрович? Тот самый, что погиб в огне на ваших глазах? Николай вздрагивает, застывает на месте. Нет… Не может этого быть… — Я могу вам это доказать, Николай Васильевич. И знаете, почему? Потому что именно вы вернули меня к жизни.