Возвращённый

— Я? Но как же… — совсем беспомощно произносит Гоголь, застыв в кресле. — Ваша мавка вам что говорила, помните? Кроме нашего мира существуют и другие. Наши предки славяне верили, что помимо мира земного — Яви, существует мир божественный — Правь, и мир мёртвых — Навь. Обычно люди переходят из одного мира в другой двумя этапами — рождением и смертью. Души чистые приходят из Прави в Навь, обретая телесную оболочку, а после смерти возвращаются либо обратно, если человек вел жизнь праведную, ну или отправляются в Навь, коли стали закостенелыми грешниками. Но иногда рождаются такие… — тут Яков Петрович слегка понижает голос, в полумраке гостиной его глаза сверкают по-особому жутковато, — люди, которые могут переступать границы между мирами, будучи вполне себе живыми. Вот вам, Николай Васильевич, особенно повезло, — на последнем слове Гуро позволяет себе усмехнуться, — вам достался талант приходить в гости к мертвым и звать их в мир живых. Талант, конечно, на любителя, но тут уж ничего не попишешь. Иногда и от Навьего мира бывает польза. Вам только научиться управлять своими способностями. Это, знаете ли, как физические упражнения. Вот захотите вы, например, сейчас в воздухе перекувырнуться, наверняка себе что-нибудь сломаете. А есть умельцы, которые с места так прыгнут, что загляденье. Николай, последнюю минуту заворожено слушающий Якова Петровича, на словах про кувырок в воздухе заливается румянцем. Действительно, с его-то слабыми мышцами и просто мистической способностью попадать в неприятности… — Так что здесь дело не хитрое, голубчик. Но бывает, что в определенных обстоятельствах…- Яков Петрович делает многозначительную паузу, наклоняется к замершему в кресле юноше еще ниже и совсем уже тихо продолжает: — когда на кону стоит своя собственная жизнь или жизнь дорогого человека… Вот тогда происходят настоящие чудеса. Старушка залезает на высоченное дерево от медведя, хрупкая женщина отталкивает огромного мужика от ревущего ребенка, неумелые Тёмные возвращают к жизни безвременно погибших… Николай вздрагивает и прижимает ледяные руки к своему лицу, словно хочет спрятаться от нечеловечески-черных глаз Гуро. — Если вы меня спросите, что я помню последним… Я скажу вам так: ваш крик до сих пор звенит у меня в ушах, — как ни в чем не бывало продолжает Яков Петрович и расслабленно откидывается на спинку кресла, — потом темнота. И снова ваш голос… Ощущение, что чья-то рука вытаскивает из болота, с чудовищной силой неумолимо тащит на поверхность… И вот я жив. Но никто, повторяю, никто не возвращается оттуда таким же, каким был изначально. Николая потряхивает с головы до пальцев ног, он зажмуривается и начинает заваливаться куда-то вбок. В этот же миг чужие руки перехватывают его поперек живота, перетягивают на чужие колени. — Посмотрите на меня, Николай Васильевич! Посмотрите! — резко приказывает Яков Петрович и встряхивает юношу за плечи. Николай с трудом убирает руки от лица. Абсолютно белое лицо, словно посмертная маска, губы мелко вздрагивают, в глазах леденящий ужас. Еще немного, и хватит удар. Яков Петрович обхватывает тонкое холодное лицо и ни секунды не колеблясь, впивается поцелуем в бескровные губы Николая. Тело словно пробивает разряд тока, а сразу после этого словно теплый воздух наполняет легкие, разносится по всему организму, заполняет каждую клеточку. Яков Петрович слегка отстраняется назад и испытывающее заглядывает в широко раскрывшиеся хрустальные глаза. — Живы? — требовательно спрашивает он, на всякий случай еще раз встряхивая полуобморочного Николая за плечи, — дышите глубоко! Николай продолжает смотреть в ожесточенное лицо расфокусированным взглядом, перед глазами у него словно встаёт пелена, как после выпитой бутылки вина. Гуро вглядывается в постепенно расслабляющееся лицо, потом резко перехватывает Николая под колени одной рукой, другой подхватывает под спину и уносит наверх, в спальню. Основательно закутав юношу в одеяло, Яков Петрович несколько долгих минут смотрит на него, потом взмахивает рукой: — Спи, Тёмный! И Гоголь словно проваливается с головой в глубокий колодец.

***

— Вы теперь меня всегда будете усыплять? — недовольный, слегка сиплый голос с порога отвлекает Якова Петровича от чтения. В дверях стоит Николай в мятой, расстегнутой чуть ли не до середины груди рубашке и брюках, на голове такой кавардак, какой бывает в поле после урагана. — На холодном не стойте, — многозначительно произносит Гуро, не отрывая взгляда от книги. Прошлепав по полу до тёплого ковра, Николай останавливается перед его креслом, раскрасневшийся, с тяжело вздымающейся грудью. — Что вам еще нужно? Заперли меня здесь, рассказываете очередную ложь, с ума свести хотите! Берите то, что хотели, и оставьте меня, наконец, в покое! — с пол-оборота заводится Николай, однако на все его крики Гуро даже бровью не ведет. — Присядьте тут и укройтесь, — расслабленно отвечает он и не глядя показывает рукой на диван, с подлокотника которого свисает плед. Но Николая этот спокойный тон окончательно выводит из себя. Он бросается к Гуро, выхватывает у него из рук книгу и отшвыривает ее в сторону. Яков Петрович медленно поднимает взгляд на мертвенно-бледное и исказившееся от гнева лицо юноши, ярость которого дошла до того, что он уже кидается книгами. — Успокойтесь, — ледяным тоном приказывает он, — предупреждаю, голубчик, не злите меня. — Не злить? Не злить вас? А поступать со мной, как с вещью, значит, вы можете? — голос Николая повышается с каждым словом, — вы испортили мне жизнь! Я вас ненавижу! Ненавижу! Гуро только морщится от крика и негромко вздыхает: — Ну, раз дошло до такого… Николай Васильевич, вас ведь, кажется, предупреждали… Но Николай сейчас не в том положении, чтобы думать рационально. Он отшатывается, как Яков Петрович медленно поднимается с кресла, и бросается к двери, но Гуро в один миг перехватывает его за руки. Все перед глазами Николая превращается в тошнотворную карусель из мелькающих кругом предметов, после чего раздается знакомое лязганье и наступает темнота. Замерев, Николай сперва даже не чувствует тяжесть цепей, охватывающих его запястья, после чего прижимается спиной к стене, скользит по ней до пола и садится, подтянув к себе колени спрятав в них лицо. Время проходит незаметно. Может быть, минута, а может и час. Наконец Николай на пробу произносит имя Гуро, но ответом служит лишь тишина. Темнота давит сильнее, и Гоголю кажется, что это не подвал, нет. Это снова гроб, что-то давит на грудь… Дышать становится всё труднее и труднее, Николай кашляет и дышит тяжело, со свистом втягивая воздух сквозь стиснутые зубы. — Яков Петрович! Яков Петрович! Ненавижу! Вы так от меня избавиться хотели? Задушить? — паника нарастает все сильнее, ожесточение проходит. На его смену приходит панический ужас. Снова костёр, потом — петля на шее… и гроб. В груди словно все покрывается льдом, каждый вздох даётся все труднее, перед глазами пелена, благо, что ни зги не видно. — Яков Петрович! ЯКОВ ПЕТРОВИЧ! — собрав остатки тающих сил, напрягая связки, оглушительно кричит Николай и тут же заходится в удушающем кашле. Кажется, это конец. Воздуха совсем нет, голова мутнеет… Даже сквозь веки виден яркий свет, вспыхнувший совсем близко. — Ненавидите, значит? А как же… «Возлюби ближнего своего»? — Яков Петрович бесшумной тенью скользит к нему, останавливается совсем рядом, — ну вот. Кричали так, что сорвали голос. Я поправлю, но смысл? Вы опять начнете кричать… Замкнутый круг. Николай вжимается в стену и не поднимает головы. — Не хорошо это, голубчик, я ведь откликнулся на ваш зов, а вы даже не встаете, — издевательски тянет Гуро, и цепи сами собой натягивают, заставляя Николая встать сначала на колени, а потом и подняться на ноги. Руки, сжатые в кулаки, поднимают выше, останавливаются возле головы. За то время, пока он тут находится, Николай изнурен так, что напоминает больного чахоткой. Глаза слезятся, горло раздирает боль, легкие горят огнем. — До чего вы себя доводите, — без малейшего гнева замечает Гуро, — дышите уже. Здесь достаточно воздуха. — Это вы… вы меня душите… — сорванным голосом сипит Гоголь. — Да нет, не я, — Яков Петрович вздергивает подбородок. В помещении становится еще светлее. — Вы сам себе злейший враг. — Уб…убейте… — Убить? Вас? — Яков Петрович приподнимает брови, смотрит с недоверием, — зачем мне убивать вас? Вы мне нужны живым и относительно здоровым. Но спать вы не пожелали, а значит, будете теперь сидеть здесь, в чувство приходить. Прикованным, что поделать. Что вам еще в голову взбредет. С вашей тонкой душевной организацией, — с легкой издёвкой произносит Гуро. Николай прикрывает измученные глаза и дышит — медленно, со хрипами. Он не стоит, нет. Висит на скованных руках, запястья опухают на глазах. — Прекратите! — вдруг резко звучит голос Гуро. Николай с трудом разлепляет веки и видит прямо перед собой разгневанное лицо. — Что, уже сдаетесь? Так быстро? — брезгливо замечает Яков Петрович, — в Диканьке держались куда дольше. — З-замолчите… — из последних сил отвечает писатель и роняет голову на грудь. Всё. Больше ни единого звука не могут издать сорванные связки. Яков Петрович недовольно цокает языком и зарывается пальцами в черные волосы, приподнимает его лицо: — Вы меня разочаровываете, голубчик. Так мы далеко не уедем. Николай уже не смотрит на него, он вообще уже ничего перед собой не видит. Гуро вздыхает — громко, театрально, и обхватывает другой рукой Гоголя за шею. Под ладонью кожа быстро начинает нагреваться, словно к горлу прислонили горячую кружку, а затем отпускает. Николай моргает, делает вздох — ничего не скрипит, не сжимается внутри. Боль прошла. — А теперь кричите сколько душе угодно, — с улыбкой Мефистофеля Гуро разворачивается на каблуках и словно тает прямо в воздухе. Николай судорожно оглядывается по сторонам, но Якова Петровича больше нигде нет. Вместо с его исчезновением начинает темнеть прямо на глазах. Николай на пробу слегка натягивает цепи, но те по-прежнему слишком коротки, даже присесть не получиться. Расцарапанные и опухшие запястья начинают ныть. Гоголь слегка поводит руками, чтобы снять с них напряжение, но оковы не поддаются. Глупо получилось. В постели оно всяко приятнее, плен и в спальне и в подвале. Но там ничего не причиняло боль. И что теперь? Сколько он будет здесь стоять? Пока опять не сорвет голос? Пока не начнет умирать от жажды? Или пока не потеряет сознание от изнеможения? Тем временем, свет окончательно гаснет, и Николай вновь оказывается в персональном аду полнейшей темноты. Это подло — так поступать с ним. Однако противопоставить Гуро ему нечего. Единственная надежда — книга. Но для этого придется ехать едва ли в саму Диканьку! Как это сделать, если прикован к стене в подвале дома Гуро? На миг Николай представляет, что соглашается на все условия Якова Петровича. Оковы исчезают, а сам он словно пьяный, идет за Гуро в спальню, раздевается, ложится на кровать… — Нет! — оглушительный вопль неприятно отзывается в ушах. Уж лучше подвал… Но спустя еще время (сколько именно прошло, Николай не знает) руки начинают ныть так, что хоть волком вой. К тому же порядком хочется пить, кружится голова… — Думай… Думай… — как в бреду повторяет писатель, в порыве слегка ударяясь затылком о каменную стену. Интересно, когда Гуро говорил о том, что цепи удержат Николая от самоистязаний, ему не приходила мысль, что можно разбить себе голову о стену?.. Ну и мысли! Николай встряхивает измученными руками и тяжело вздыхает. Действительно, замкнутый круг. С Гуро нельзя вести войну в открытую, иначе сидеть ему в подвале, не пересидеть. Тогда только сдаться на милость победителю… до поры до времени. Однако при мысли о том, как именно Яков Петрович распорядиться такой свободой действий, Николая пробирает дрожь. — Ну что, голубчик, одумались или еще постоите? — насмешливо раздается в темноте. Гоголь вздрагивает и напрягает зрение. Без толку, он — не кошка, чтобы видеть в таком мраке. Цепи тихо звякают, и натяжение исчезает. Гоголь опускает затекшие руки и не может сдержать стона. Сведенные судорогой мышцы и распухшие, зудящие запястья — какой теперь из него писатель? — Идемте, — приказывает голос Гуро, и перед Николаем появляется полоска света, льющегося из приоткрытой двери. Спотыкаясь, пленник подземелья выходит из темницы и щурится с непривычки. — За мной, — Яков Петрович оглядывается на него, стоя уже на лестнице. Николай без единого слова следует за ним. Гуро ведет его длинным коридором, которому конца и края не видно, и вскоре останавливается перед двустворчатыми дверьми. — У вас было достаточно времени подумать, — Яков Петрович опускает теплую руку на костлявое плечо Николая и усмехается, — вернуться в ваше замечательное убежище вы вряд ли теперь захотите. Поэтому обойдемся без глупостей. Я хочу сделать вам приятное. И одной рукой Гуро толкает двери. Как бы не болели руки Николая, едва он переступает порог комнаты, то тут же забывает про боль. Перед ним огромная библиотека. — Можете брать всё, что нравится, — Яков Петрович заходит следом, — но пока идите сюда, Николай оглядывается и видит маленький диван в оконной нише. — Присядьте и подождите. Я принесу мазь для рук. — Зачем? — не удерживается Николай, — ведь мое горло вы вылечили прикосновением! На губах Якова Петровича змеится улыбка. — Не вам же одному получать удовольствие? Хочу за вами поухаживать. Хорошенькое дело! От гнева кровь приливает к лицу Николая, но он прикусывает губу, чтобы не сорвались слова, которые сейчас произносить не следует ни под каким предлогом. В конце концов, если он хочет поддерживать видимость хороших отношений.