Возвращённый

Ощущение, что за ним наблюдают, появляется у Николая сразу же, как только Яков Петрович уходит. Словно кто-то прячется между книжными стеллажами, не сводит глаз с сжавшегося в углу дивана измученного юношу. Однако Гуро возвращается почти сразу же. Садится рядом, бесцеремонно берет Николая за руки, закатывает рукава рубашки. Николай терпит процедуру, лишь изредка шипя от боли. Содранная на тонких запястьях кожа саднит под тонким слоем мази. Сволочь. Настоящая сволочь Яков Петрович Гуро. Вернее, то, кто под его личиной. Ведь может вылечить, но не делает этого. Мужчина улыбается, бросая на пленника многозначительный взгляд из-под длинных ресниц. Взгляд этот словно говорит: «Никуда ты не денешься, голубчик». Николай передергивает плечами и слегка отстраняется от следователя. Яков Петрович закрывает баночку и убирает ее за спину, сам же поворачивается к нему: — Нравится библиотека, яхонтовый? — Нравится, — бесцветным голосом отвечает Гоголь. Не дождется Гуро от него эмоций, никаких проявлений слабости! — Бери любую, какую захочешь, — иезуитски улыбается Яков Петрович, — в любое время. Николай кивает, но взгляд упорно удерживает на уровне плеч следователя. Вздрагивает, когда на его плечи ложатся горячие ладони. — Совсем замерзли, драгоценный мой, — почему-то шепотом произносит Гуро, — неужели боитесь? Николай резко поднимает голову и сталкивается с ним взглядами: — Да. У меня есть причины. — Конечно. Я не стану разуверять в обратном. Вся эта глупая чушь, что здесь вам ничего не грозит. Поэтому запомните мои слова, пока гостите здесь, голубчик. Всё, что происходит в этом доме, только с моего желания. И для вашей же безопасности этими желаниями не пренебрегать, — голос Гуро становится не просто тихим, а почти угрожающе-опасным, словно далекие раскаты грома. Ладони скользят по плечам замершего Николая к его горлу, пальцы медленно, но неумолимо расправляются с узелком рубашки на шее. Горячие пальцы скользят по обнаженной коже к ключицам. Темно-карие глаза Якова Петровича словно угли вспыхивают каким-то красноватым блеском. Николаю становится страшно. — Но сейчас ничего не бойтесь… — Яков Петрович подвигается ближе, прямо к сжавшемуся в углу дивана юноше. Николай тщетно старается убедить себя в том, что он действительно в безопасности, но когда горячие ладони бесцеремонно скользят под рубашку, у него вырывается сдавленный всхлип. Яков Петрович только улыбается — обманчиво мягко, обезоруживающе, медленно снимает с него рубашку, оставляя полуобнаженным, а затем зарывается пальцами в черные волосы, нависая над Николаем, заставляя его откинуться на подлокотник дивана и замереть испуганным зверьком. — Тише, тише, ш-ш-ш… — голос Гуро тих, спокоен и нежен, — я не причиню тебе боли. Не бойся. Его губы оказываются совсем близко, что Николая чувствует на своей коже его теплое дыхание. Сам он успевает продрогнуть. Кожа неприятно покрывается мурашками, а тело начинает бить озноб. — Совсем замерз, — раздается прямо над ухом. Яков Петрович обхватывает его под спину горячей рукой, прижимает к себе. Николаю стыдно, но он не может отстраниться от единственного сейчас источника тепла. Сцепив зубы, выдерживает, когда чужая ладонь медленно скользит от ключиц к груди, поглаживает живот. Безумно хочется оттолкнуть, закричать, позвать на помощь, но самое страшное то, что Николай знает правду — никто не придет. Он закрывает глаза, вздрагивая от малейшего касания. Его дыхание прерывается, когда он чувствует обжигающее дыхание Гуро на своей шее. Его поцелуи медленны и нежны. Одной рукой поглаживая Николая по спине, другой зарывшись в его волосы, Яков Петрович выцеловывает на его шее затейливый узор, потом припадает к губам. Николай словно проваливается на самое дно ада. От поцелуя немеют ноги, а тело предательски замирает от каждого прикосновения. В голове не остается никаких мыслей, когда горячая ладонь, выпутавшись из волос, скользит по телу и замирает у кромки брюк. — Н-нет… — вырывается у него, и Николай успевает перехватить руку за запястье, — пожалуйста… — на глаза наворачиваются слезы унижения. Гуро медленно, но неумолимо отодвигает его кисть в сторону, как какую-то досадную помеху, а проворные пальцы ловко скользят под пояс брюк, заставляя Николая сдавленно вздохнуть и поперхнуться. В глазах Якова Петровича вспыхивает торжество, а Николай, прикусив губу, чтобы скрыть стон, отворачивает полыхающее жаром лицо в сторону. Из глаз струятся слёзы, грудная клетка вздымается от неровного дыхания. Ладонь Гуро движется мягко и нежно. Тяжесть его тела, вдавливающего Николая в диван, сейчас кажется особенно неподъемной. Другая рука выскальзывает из-за спины, цепкие пальцы обхватывают Николая за подбородок, с усилием поворачивают его голову. — Смотри на меня, — хрипло требует Яков Петрович, — не отворачивайся. У Николая вырывается рваный вздох, но он смотрит — смотрит покрасневшими глазами прямо в черные омуты Гуро практически не моргая. — Смелый мальчик, — негромко посмеивается Яков Петрович, снова припадая к его устам. Юноша не отвечает, но его губы — мягкие, отдающие чем-то ягодным, и при этом солёные от слёз. Гуро приподнимает голову, затем с нежностью собирает слезы губами с тонкого лица. — Разве тебе плохо, радость моя? — шепчет он. Николай прикрывает глаза, на длинных ресницах замерли несколько слезинок. Рука выскальзывает из брюк, Гуро приподнимается на локтях и встает. Дрожащий, растрепанный, полуобнаженный Николай не сразу чувствует, что его наконец отпустили. — Pas tout à la fois, — бросает Яков Петрович и несколькими движениями возвращает своей одежде и волосам приличный вид, после чего решительно выходит. Николай, до этой секунды лежащий без движения, медленно поворачивается на бок, обхватывает себя руками и сжимается в комок. Теперь, когда рядом нет горячего чужого тела, ему снова холодно. Всхлип. Еще всхлип. Николай напрасно пытается сделать глубокий вздох, всё в груди сжимается от боли. И он тихонько плачет, съежившись на низком диване между длинными стеллажами книг.

***

Что-то тёплое укрывает его от макушки до пят, а под головой обнаруживается мягкая подушка. Николай открывает глаза и некоторое время не может понять, где находится. Это явно не библиотека, где он провел столько унизительных минут. Это спальня, но явно не та, где ему уже приходилось просыпаться в доме Гуро. Постельное белье кроваво-красного, тяжелый бархатный балдахин закрывает кровать со всех сторон. Николай поворачивает голову вправо и вздрагивает — рядом с ним в кровати сидит Яков Петрович. На нем тонкая батистовая рубашка, волосы слегка взлохмачены, на губах спокойная улыбка. — Вы же не думали, голубчик, я оставлю вас на том диванчике в библиотеке? Николай чувствует непреодолимое желание вскочить и опрометью броситься прочь из спальни, но только сейчас чувствует, что на нем совсем нет одежды. Если в библиотеке были хотя бы брюки, то сейчас Гуро не просто перенес его в свою спальню, он раздел его. — Г-где моя одежда? — заикаясь, спрашивает Николай. Гуро откидывает назад и негромко смеется: — После всего, что было, вас только этот вопрос интересует? — Я не хочу знать, что вы делали со мной, пока я спал, — тихо отвечает Николай и поджимает губы. Кажется, снова наворачиваются слезы, но он стирает их порывистым движением ладони. — Мои слова мало что для вас значат, но я все же скажу: ничего. Ваши брюки и белье нуждались в стирке. Для вас приготовлена новая одежда. Поверьте, яхонтовый мой, меня абсолютно не прельщает бесчувственное тело, а вы спали довольно крепко, — пожимает плечами Яков Петрович. Николай задыхается от внезапно накатившей на него волны злости: — То есть, спящего вы не трогаете, а обездвиженного — пожалуйста? Яков Петрович наклоняется к нему и медленно, словно учитель объясняет трудную задачу ученику, поясняет: — Голубчик, не обездвиженный, а не сопротивляющийся. Обездвиженный вы бы были, если бы я вас связал по руками и ногам. Николаю казалось, что краснеть сильнее, чем в библиотеке, он уже просто не сможет. Но слова Гуро словно выбивают почву у него из — под ног. — Вы… вы… — задыхаясь, Николай даже не может выговорить всё то, что накопилось у него за последнее время. Яков Петрович ласково гладит его по растрепанной макушке: — То, что было в библиотеке, на самом деле, Николай Васильевич, это почти что ни-че-го. Вам, конечно, этого не понять. Вы с женщиной-то хоть раз были? Николай смотрит на него несколько минут, потом закрывает лицо руками и отворачивается. — Ну-ну, — руки Гуро медленно, с усилием разворачивают его обратно, — золотце моё, здесь нечего стесняться. О таких вещах лучше всего говорить именно в спальне. Вы столь юны и неопытны, это проходит со временем. Поверьте, когда я вернулся через три минуты, вы уже спали. Вероятнее всего, происходящее совсем вас выбило из колеи. Я принес вас в спальню, раздел и уложил в постель, а потом ждал здесь же, пока вы проснетесь. А на счет обездвиживания… — Яков Петрович понизил голос и с легкой усмешкой закончил: — возможно, вам даже понравится. — Вы растоптали мою честь, — очень тихо произнес Николай, по-прежнему не отнимая рук от лица, — лучше бы вы меня убили. — Что за упаднические мысли? А что до вашей чести… Всё происходящее целиком лежит на мне. Вам нечего стыдиться. И потом, разве вам было неприятно? Вы, конечно, были так скованы и зажаты, что это притупило чувство, но все мои ласки были направлены целиком на то, чтобы доставить вам удовольствие. Если бы вы не вели себя, как загнанный в угол зверек, всё могло закончится совсем не так. Ну хватит вам терзаться, — Яков Петрович с усилием отнимает ладони от лица Гоголя и мягко ему улыбается: — вы голодны. Одевайтесь и спускайтесь в столовую. Я распоряжусь, чтобы приготовили чай и что-нибудь перекусить. Нельзя так себя изводить. — Вы это сейчас серьезно? — безжизненным голосом уточняет Николай. Гуро бережно берет одну его кисть и подносит к своим губам. — Помните, что я говорил вам не один раз? Вы — мой. Целиком и полностью. Умереть от голода я вам не дам. Перестаньте смотреть на меня как на врага, и поймете — со мной вполне можно жить. И более того, получать от жизни удовольствие. Я жду вас в столовой через десять минут. И с этими словами Яков Петрович выскальзывает из-под одеяла и выходит из комнаты. Николай провожает его взглядом до двери, потом резко подтягивает колени к груди и закутывается в одеяло. Надо признаться, что к такому он оказался совершенно не готов. За то время, пока они были в библиотеке, Николай понимает несколько вещей. Первое, Гуро получает удовольствие не только от их словесных перепалок. Физическая близость приносит ему особое удовлетворение. И однажды он доведет дело до конца. Второе: своими силами он с Гуро не справится. Это невозможно. И, наконец, третье. Гуро так или иначе сделает с ним все, что захочет. Для Николая же остаётся только одна возможность получить от этого меньший вред — это отдаться на его волю добровольно. Если он не будет сопротивляться, сохранит свое душевное и, возможно, физическое здоровье. От последней мысли сердце словно падает куда-то вниз. То есть, посему получается, что если он спустится сейчас в столовую в костюме Адама, то доставит для Гуро не только эстетическое удовольствие. И при этом еще нужно удерживать нейтрально-дружелюбное выражение лица! Живот внезапно скручивает, и Николая, успевшего только свеситься с кровати, выворачивает прямо на дорогой ковёр. В ушах неприятно шумит кровь, в голове мутно, а во рту — неприятный привкус желчи. Гоголь ложится на подушку и закрывает глаза. Ему так плохо, что словами не передать. За дверью раздаются шаги, и в комнату кто-то входит. Сквозь ресницы Николай видит уже знакомого ему слугу Архипа. Тот начинает убирать с пола, после чего открывает настежь окно и кладет на кровать Николая халат, знаками показывает следовать за ним. Гоголь кое-как заворачивается в тонкую ткань, с трудом переставляя ноги идет за слугой. Архип приводит его в ванную. Ванна наполнена до краев, вода теплая, именно такая, какая и нужна сейчас Николаю. Он снимает халат и опускается в воду. Рядом возится слуга. Плеск воды о мраморную ванну действует умиротворяюще. И внезапно в голову приходит решение. Как же он раньше не догадался! Слуга совсем рядом, выкладывает на маленькую скамейку чистое полотенце, кусок земляничного мыла, мочалку. В принципе, успеет, значит, нужно сделать как можно незаметнее. Он не позволит Гуро обращаться с собой, как с игрушкой. Даже если надежда найти книгу с ритуалом есть, то шанс, что Николай сможет провести обряд, крайне ничтожен. Значит, остается самое верное средство. Николай поворачивается в ванне лицом вниз. Она достаточно глубокая, а чтобы не возникло инстинктивное желание, Гоголь скрещивает руки на груди. Бросает взгляд на Архипа — тот отходит к стене, берет тряпки собирать с пола воду. Медлить нельзя. Гоголь не делает вздох — зачем? Это станет помехой. Мысленно попрощавшись с матушкой и попросив у нее прощения, Николай зажмуривается и опускается с головой в теплую воду. Пусть всё закончится быстро. Пусть оно закончится…