Возвращённый

Сознание медленно сносит течением. В голове на редкость пусто, на душе — легко и свободно. Кажется, что всё там на поверхности, суетное и бессмысленное. А здесь покой. Словно железные пальцы впиваются в плечи и грубо выдергивают на поверхность. Николай практически ничего не видит, перед ним только размытое пятно. А вот плечи ощутимо саднят, от хватки наверняка остались синяки. Он больше не в ванной, это явно. Те же руки вытаскивают его и несут куда-то обнаженного и всё еще мокрого. Николай даже не пытается сопротивляться. Он уверен, что на этот раз для него всё закончится окончательно. Когда Николая кладут на что-то, он всё еще пытается сфокусировать взгляд. Наконец зрение возвращает былую четкость, и он понимает, что лежит на постели по-прежнему без одежды, даже ничем не прикрытый, а с волос ручейками стекает вода, как с русалки. Рядом стоит Гуро со скрещенными на груди руками и молча смотрит на него. Николай медленно, с трудом поворачивает к нему голову и слабо улыбается: — Да, я хотел утопиться. Всё что угодно, лишь бы сбежать от вас. Вы, разумеется, мне этого не дали. Теперь захотите меня наказать, а возможно, и убить. Начинайте. Я знаю, что сначала вы захотите насладиться своим превосходством. Я знаю, чего вы хотите. Так берите сейчас, что тянуть? Я не буду сопротивляться. Можете даже связать. Мне всё одно теперь. Но знайте, что я найду способ со всем покончить. Может быть, не сейчас. Но это произойдет. Закончив, Николай слегка разводит руки в стороны, как бы приглашая. Он не знает, что Гуро сделает сейчас в первую очередь. Возможно, что физической близости он теперь не желает и просто запрет в подвале. Может быть, придумает изощренную пытку. Его теперь это совершенно не интересует. Он и так уже мертв, раздавлен, унижен. Яков Петрович по-прежнему без единого звука стоит и смотрит на него, и тогда Гоголь прикрывает глаза. Всё равно. Осторожное, практически бережное прикосновение Николай никак не ждет, поэтому резко распахивает глаза и смотрит в недоумении. Гуро укрывает его пледом, подоткнув края, как ребенка. Это окончательно сбивает с толку, и вдруг Николая прорывает: — Что вы ждете?! Играете в хорошего? Я знаю, что вы хотите на самом деле! Кто вам теперь мешает?! Покончите со всем этим сейчас! Я все равно уже никогда не смогу выйти отсюда! Теперь я ваша вещь. Всё человеческое вы во мне уничтожили. Яков Петрович пристально оглядывает его осунувшееся лицо, подергивающиеся губы, покрасневшие глаза. Потом тяжело вздыхает и протягивает руку. Николай смотрит на нее, как на змею, но против воли обхватывает ее своими тонкими пальцами. — Иди за мной, — тихо говорит Гуро, и Николай поднимается с постели, одной рукой придерживая на плечах плед. Они идут коридорами и вскоре останавливаются перед дубовой дверью с резной ручкой. Яков Петрович просто открывает ее и пропускает Николая вперед. Гоголь делает шаг и замирает на месте. Он не может поверить своим глазам. Прямо перед ним пустынный пляж. Шумит прибой, тяжелые волны накатывают на берег. Под ногами почти белый песок. Николай медленно переступает порог и чувствует босыми ногами незнакомую доселе мягкость. Он чувствует, что Гуро идет за ним, отставая на несколько шагов, но не решается обернуться. Стальное море перед ним манит своей мощью и первозданной красотой. Остановившись у кромки воды, Николай замирает, чувствуя, как волны лижут его щиколотки, а пальцы зарываются в песок. Наслаждение от тихого шума волн становится таким, что Николай думает: если смерть, то здесь, прямо на песке. Гоголь медленно опускается и садится прямо на берегу, кутаясь в плед. Воздух теплый, как и вода, солнца не видно. Он чувствует — Гуро садится рядом, и не поворачиваясь, задает вопрос: — Это будет здесь? Здесь вы убьете меня? Яков Петрович ничего не отвечает, только поправляет сползший с тонкого плеча край пледа. Николай поворачивается к нему и неожиданно даже для самого себя улыбается: — Благодарю. Как бы это не произошло, я рад, что хоть раз в жизни увидел море. Пусть и перед смертью. Тонкие губы Гуро трогает улыбка, но он по-прежнему ничего не говорит и отворачивается. Оба сидят неподвижно и смотрят на волны, с шипением подкатывающие к берегу и откатывающиеся назад. Николай спокоен, даже несмотря на то, что уверен — это последнее, что он делает в своей жизни. Надо отдать должное Гуро, у него прекрасный вкус. Даже если дело касается убийства. Однако время идет, но Яков Петрович словно застывает неподвижной статуей, на его лице по обеим сторонам носа залегли морщины, губы сжались в тонкую нить, черные глаза, кажется, потемнели еще больше. Николай не выдерживает первым и поднимается на ноги: — Не стоит больше ждать. Этого достаточно. Начинайте. Странно, но произнося эти страшные слова, Николай не чувствует в своем сердце страха. Он уверен, что совсем скоро всем его мучениям придет конец, а значит, можно потерпеть, что бы ни произошло в дальнейшем. Гуро тоже встает и медленно поворачивается к нему: — Значит, ты готов умереть? Вот так просто? Даже не покаявшись перед смертью? У Николая внутри все обрывается: — Вы не позволите… — Отнюдь, — усмехается Яков Петрович, — последнее желание — закон. Николай ошеломленно смотрит на него, и впервые за всё время в груди шевелится леденящий ужас. — Пожалуйста… — почти беззвучно просит он. Яков Петрович не двигается с места, взгляд бездонных глаз его по-прежнему холоден и недвижим. Николай же, напротив, закрывает глаза. Теплые ладони обхватывают его шею. Юноша вздрагивает, из пальцев предательски выскальзывают края пледа, в очередной раз оставляя его перед Гуро обнаженным. Он практически не дышит. Только в ушах гулко отдаются удары сердца. Поцелуй оказывается чувственным, отдающим почему-то терпким вином. Николай замирает лишь на первые несколько секунд, а потом, против воли, сам льнет к Якову Петровичу, чувствует, как обжигающая ладонь скользит по его обнаженной спине. Мурашки бегут по белой коже, Николая бьет озноб, но он не может — и не хочет — отстраниться. Гуро обхватывает его одной рукой за поясницу и медленно опускает прямо на упавший плед. Николай вцепляется тонкими пальцами ему в плечи, притягивая к себе. Шум накатывающих на берег волн или шум приливающей крови — для него уже не существует разницы. Губы тянутся к губам Якова Петровича, кажется, если разорвать этот поцелуй — сердце разорвется в ту же секунду. Гуро проворно освобождается от одежды, отбрасывает её в сторону, горячая ладонь скользит по костлявому бедру Николая, и от этого прикосновения внутри все словно горит огнем. Николай обхватывает его ногами, скрещивает ноги на пояснице, прижимая к себе еще ближе. Поцелуй наконец разрывают, чтобы глотнуть воздуха, а сразу после этого Яков целует доверчиво подставленную шею, линию челюсти, опускается ниже, к ключицам. Солёные брызги долетают до них, и волосы Николая, разметавшиеся вокруг головы, словно веер, уже мокрые, слипшиеся от песка. Его губы тоже солёные, кожа прохладная и гладкая. Под кончиками пальцев четко ощущаются выступающие ребра и тазовые косточки. Яков удерживает содрогающееся тело юноши, шепчет ласково на ухо, но слова Николай разобрать уже не в состоянии. Сбивчивое дыхание обоих заглушает рокот моря.

***

В голове на редкость пусто. Никаких мыслей. Пугающие сны, подвал с цепями, видение в церкви — всё это кажется таким далёким, будто произошло не с ним. Николай лежит с закрытыми глазами, прижавшись к Гуро, а тот медленно перебирает пальцами его волосы. Оба по-прежнему обнажены, но даже морской ветер не может сейчас причинить им неудобства. От тела Якова Петровича так тепло, словно внутри него равномерно горит огонь. Хотя, кто его знает, может и правда, горит. Пустынный пляж тоже не вызывает тревогу. Николай не знает, в каком краю они провели столько приятных минут, но в одном он уверен — их покой никто не потревожит. — Ну что, голубчик, всё еще хотите умереть? — спокойно спрашивает Гуро, словно интересуется погодой. Николай медленно проводит ладонью по его груди и молча качает головой, прижимаясь еще ближе. Хочется лежать тут, не вставая, целую вечность. — Без писательства вы долго не сможете, — словно прочитав его мысли, говорит Яков Петрович, — вы человек творческий, ваша энергия непременно потребует выхода. Даже столь приятное времяпрепровождение, плоды которого я пожинаю до настоящего момента, не смогут стать для вас достойной заменой. Эта дверь для вас всегда будет открыта, яхонтовый мой. Вы ведь еще даже ни разу не окунулись в воду. — Это правда, — немного помолчав, признает Николай, — но мне кажется, что если мы сейчас вернемся обратно, снова начнется этот кошмар… — Кошмаром вы называет подвал? — усмехается Гуро, — голубчик, вы так и не поняли? Я ведь не один раз говорил вам. Как вы хотите, так и случится. Хотите видеть во мне чудовище — будете страдать и морально, и физически, как вы любите. А хотите, будете предаваться неге и ни в чем не нуждаться. Гоголь некоторое время молчит, обдумывая услышанное. В конце концов, что он знает о Гуро? Кто он на самом деле? Кем является сейчас? Единственное, в чем сейчас он уверен, так это в том, что Яков Петрович не солгал. Действительно, поначалу ему казалось, что дом Гуро стал его персональным адом, но теперь… То, что произошло между ними на этом песчаном берегу, нельзя назвать насилием ни в каком виде. Это явно не то, что произошло в библиотеке. И хотя физически боль была именно сейчас, Николай знал, что она была добровольной. Потому что Гуро не воспользовался случаем. В этот раз всё оказалось совсем иначе. Николай открывает глаза и долго смотрит на его тонкий профиль. Крохотная капля сомнения, возникшая в его душе ровно в тот момент, когда Яков Петрович опустил его на песок, пропала сразу же, когда Гуро вдруг резко отстранился и заглянул ему прямо в глаза. Он до сих пор слышит в голове этот вопрос: «Вы точно этого хотите?», сказанное спокойно и уверенно. И свой собственный ответ «Да». И это «да» прозвучало совершенно искренне. Странно думать об этом, но Николай чувствует, что скажи он «нет», всё кончилось бы в тот же момент. Потому что это был… не тот Гуро. Не кошмар из сна, не чудовище в подвале, не насильник в библиотеке. Это был человек. Настоящий, живой, со своими принципами, которые бы он не нарушил. — Теперь вы всё поняли, голубчик? — негромко спрашивает Гуро, слегка повернув голову и целуя Николая в висок. Легкая дрожь пробегает по обнаженной коже. Николая передергивает, но он не отстраняется. — Вы замерзли, — это не вопрос. Яков Петрович приподнимается и оборачивается, пристально и бесцеремонно разглядывая обнаженное тело любовника. Николай даже не пытается прикрыться. Всю свою наготу он уже окончательно и бесповоротно отдал на растерзание Гуро, никакая одежда больше не укроет его от этого пронизывающего взгляда. — Вы ведь и раньше могли… — неуверенно и тихо произносит он. Яков Петрович слегка наклоняет голову набок, проводит теплой ладонью по обнаженному бедру юноши. — Мог. И сейчас могу. Вы даже пикнуть не успеете. Но я не хочу этого. Ваш рассудок для меня важнее всех минутных порывов. Николай садится на песке, подтягивает колени к груди, словно выстраивая тонкую стену между собой и Гуро. Ему вдруг становится холодно. — Вы напрасно пытаетесь бежать от происходящего. Напротив, куда лучше для вас было бы принять всё как есть. — Принять как данность то, что я стал вашим… вашей… — Николай делает паузу и с усмешкой добавляет, — наложницей? — Это не так, — Гуро качает головой и поднимает с песка плед, укрывает им голые колени Николая. Тот смотрит на рельефный торс, смугловатую кожу, крепкие руки. Морской ветер трепет короткие седеющие волосы. Николай помнит, какие они на ощупь — мягкие и пахнут еле уловимым ароматом лаванды. Гоголю вдруг хочется запустить в них пальцы. Темные глаза испытывающе смотрят прямо ему в лицо. И Николай сам тянется к плотно сжатым губам, прижимается прохладной кожей к теплой груди Гуро. От него действительно исходит тепло. «Носит свой ад в себе» — мелькает вдруг в голове Гоголя. Яков Петрович не отстраняется и не пытается перехватить инициативу. Одна его рука уверенно ложится Николаю на поясницу, вторая скользит по белому плечу. Его губы размыкаются от прикосновения мягких губ Николая. Юноша всем своим молодым гибким неискушенным телом льнёт к нему. — Тебя никто не заставляет, — ненадолго оторвавшись от него, произносит Яков Петрович. Николай улыбается кривой улыбкой: — Я сам этого хочу. А потом можете запереть меня в подвале. — Язвите, молодой человек? — Нет. Учусь жить с вами. — Правильно, — Яков Петрович притягивает его ближе, тыльной стороной ладони касается кончика длинного носа, — вы совсем замерзли, голубчик. — Вы умеете согревать, — парирует Николай. Гуро усмехается, заглядывая в эти прозрачные глаза без намека на обиду. — Пойдемте в дом, яхонтовый мой. Николай набрасывает плед себе на плечи, словно плащ, вдыхает морской воздух полной грудью и первым идет к двери, которая стоит прямо посередине пустынного пляжа.