Возвращённый

Ночью Николаю не спится. Он долго лежит с открытыми глазами и смотрит в окно. В его спальне оно большое, напротив кровати, с тяжелыми шторами, которые он обычно перед сном задергивает. Но в этот раз Николаю хочется посмотреть на звезды. Их далекий холодный свет дарит какое-то спокойствие. Но стоит Гоголю прикрыть глаза, как веки словно опаляет огнем. Промучившись так до двух часов ночи, он поднимается из кровати и выходит в коридор. Из-под двери спальни Гуро виднеется полоска света. Наверно, ему не нужен сон, ведь он не человек. Но просто постучаться у Николая не хватает духу. Он стоит рядом с дверью и неуверенно переминается с ноги на ногу, пока ночная прохлада не проникает под его рубашку и тонкие льняные штаны. Пальцы на босых ногах поджимаются от холода. Наконец Николай неуверенно скребется в створку, и та сразу же распахивается, приглашая его в укутанную полумраком спальню. Яков Петрович сидит за письменным столом и разбирает какие-то бумаги, заслышав шаги, поворачивается и награждает юношу пристальным взглядом. — Проходите, голубчик. Да не стойте вы на полу, совсем ведь продрогли. Залезайте в кровать. — Яков Петрович, — неуверенно произносит Николай, забравшись с ногами на постель, — а вы разве не ложитесь? — Мне сон не требуется так, как вам, — уклончиво отвечает Гуро, — но если вы хотите… — Хочу! — сразу же вырывается у Гоголя, и румянец заливает его бледные щеки, — пожалуйста… — неуверенно прибавляет он. Яков Петрович усмехается и встает из-за стола. Свернувшийся на кровати под одеялом Николай смотрит на него с некоторым волнением, когда Гуро медленно начинает раздеваться. Его худощавый, но крепкий торс, смугловатая кожа, отблеск огня в темных глазах — всё это заставляет сердце Николая биться чаще. — Не спится? — с легкой усмешкой констатирует Яков Петрович, опускаясь на постель. Николай, забившийся в дальний угол, смотрит на него по-прежнему с легким страхом, но когда Гуро с наслаждением вытягивается рядом, слегка пододвигается к нему. — Не могу заснуть, — признается Гоголь. — Вы пришли, чтобы я усыпил вас? — Нет, — немного помолчав, признается Николай, — я пришел, потому что хочу побыть с вами. — Какой пассаж, — уже в открытую усмехается Гуро, — ну, а что же вы сбежали от меня на самый край? Николай, фыркнув, бесстрашно ложится рядом, прижавшись к теплому боку Гуро, и даже медленно обхватывает его одной рукой. — Прекрасно, яхонтовый мой, — очень тихо констатирует Яков Петрович, — побольше уверенности. Вам ничего не угрожает. — Я не могу вам верить, — возражает Николай. — И все же пришли в мою спальню так поздно? — тихо смеется Яков Петрович, — никак решили проявить дерзость? — А что вы мне сделаете? — неожиданно даже для самого себя выдает Гоголь. — Я могу сделать с вами всё, что мне вздумается, — отрезает Яков Петрович, — это я не раз говорил вам. Но сейчас вы сами пришли ко мне. В какой-то степени вы мой гость. Невежливо угрожать гостям. Закрывайте глаза, Николай Васильевич, и ничего не бойтесь. Николай смотрит на его тонкий профиль на фоне тлеющих углей в камине. Руку с его груди он не убирает, только теснее прижимается и даже, набравшись храбрости, осторожно тянется к его лицу. Гуро никак не реагирует на то, что Николай теперь так близко, что он кожей чувствует его дыхание. Николай приподнимается и осторожно прикасается кончиками пальцев к лицу Гуро, после чего наклоняется и осторожно целует. Поцелуй этот можно назвать почти целомудренным ровно до тех пор, пока Яков Петрович не отвечает ему, слегка разомкнув губы. Руки скользят под рубашку, слегка сжимают выступающие ребра. Николай перекидывает одну ногу на Якова Петровича, руками обвивает его за шею. Гуро такой жест явно нравится, он подминает Николая под себя, задирает его тонкую рубашку почти до подбородка и целует выступающие ключицы, ребра, впалый живот. Николай не отстраняется, как прежде, но зато обхватывает Якова Петровича второй ногой, скрещивает лодыжки у него на пояснице в развратной позе. — Уж не сон ли это, — тихо смеется Гуро, подтянувшись на локтях и практически опуская голову Николаю на грудь. Николай тихо улыбается, прикрывает глаза. Ему тепло и до странности спокойно. Пуховая перина обволакивает его, словно облако. Яков Петрович незаметно опускает его рубашку, укрывает одеялом, заботливо подоткнув края, ложится, опираясь головой на локоть, и смотрит в спокойное, умиротворенное лицо юноши. Ресницы у Николая темные, почти черные, по-девичьи длинные и пушистые, слегка подрагивают от ровного дыхания. Слегка разомкнуты губы, волосы обрамляют точеное белое лицо. Странно смотреть на него, зная, что сам себя Николай считает совершенно некрасивым. Он не видит себя со стороны, когда, увлеченный идеей, склоняется над письменным столом, стремительно ведет рукой по бумаге, пачкая пальцы в чернилах. Растрепанные волосы нетерпеливо отбрасывает назад, чтоб не мешались. Прозрачные глаза сияют вдохновением. В этот миг он ничего не слышит и не видит, окружающего мира для него нет. Есть только один мир, тот, который Гоголь создает прямо в эту секунду на бумаге. Яков Петрович любит смотреть на него такого, воодушевленного, естественного, не стесняющегося ничего. Человек в своей стихии, в своем любимом деле, думает, что совершенно один. Он честен сам с собой, охвачен мыслями и идеями. Проходит какое-то время, и чары рассеиваются. С глаз спадает пелена, и перед взором открывается унылая действительность. Николай вздрагивает, словно от удара плети, по привычке втягивает голову в плечи, сутулится, поджимает губы. Перепачканными чернилами пальцами берет исписанные листки, подносит ближе к глазам. Взгляд бежит по строчкам, кое-где задерживается. Николай на несколько секунд замирает, потом хватает перо и яростно зачеркивает слово или предложение. Редко когда он доволен своим трудом. Чаще всего написанные с таким трудом строчки подвергаются жесточайшей критике и начисто переписываются автором. Иногда они, доведенные до ума, поражают своей четкостью и плавностью. Но чаще всего весь листок постигает незавидная судьба. Тонкие пальцы комкают бумагу, и комок летит на пол. Совсем скоро к нему присоединяются еще несколько. После нескольких таких часов упорной работы Николай становится угрюм и задумчив. Ходит подолгу, ни на чем не задерживая взгляд. В таком пренеприятном настроении он может находиться по нескольку дней, пока своенравная и гордая муза не почтит его своим присутствием, прикоснувшись невесомой рукой к взлохмаченным волосам цвета вороньего крыла. Тогда Николай, где бы не находился, спешит к письменному столу и вновь погружается в полусон-полуявь. Все эти перемены в нем Яков Петрович наблюдает с неиссякаемым интересом. Так ученый рассматривает в лупу диковинное насекомое. Для острого пытливого ума всегда приятно расслабиться, взирая на эстетически прекрасное. О вкусах не спорят, Гуро совершенно согласен с этим утверждением. Он остается в тени, ни сколько не влияя на происходящее. И только в самые редкие моменты, когда совершенно раздавленный писатель по привычке тянется к бутылке, появляется на пороге и зовёт его: — Николай Васильевич. Гоголь вздрагивает и переводит взгляд на дверной проем. В нем, из тени, словно волшебник из какой-то очень старой сказки, появляется высокая элегантная фигура. И поддавшись на это волшебство, Николай поднимается и следует за ним. Гуро еще ни разу не повторился в своих способах отвлечь писателя от самоуничижительных мыслей. В первый раз он просто садится в кресло, а Николай опускается перед ним на ковер и кладет голову ему на колени. Яков Петрович зарывается пальцами в мягкие волосы и долго перебирает их, пока не чувствует, как расслабляется под его успокаивающими движениями измученное тело. Следующий раз Николай чувствует себя сильно подавленным, а появившийся Гуро уводит его через одну из дверей в лес. Настоящий, густой, дремучий лес, по которому Гоголь долго ходит, вдыхая полной грудью свежий воздух. Той ночью он не уходит по привычке к себе сразу после ужина, а поднимается из-за стола, нерешительно подходит к сидящему Якову Петровичу, опускается на колени и целует его руку, после чего прижимается к ней прохладным лбом. Третий раз наступает не скоро. Однако убедившись, что не удается выжать из себя ничего мало-мальски толкового, Николай в полном негодовании на самого себя приходит к Якову Петровичу и со всей серьезностью просит заковать его в подвале, поскольку это единственное, что он заслуживает. Гуро не предпринимает ни малейшей попытки его остановить, молча уводит за собой. Николай опускается на пол возле стены, звякают цепи, и тяжело скрипит железная дверь. На то, чтобы собраться с силами, у Николая уходит несколько часов. Когда досада на самого себя уходит, он стряхивает оцепенение, и словно почувствовав это, цепи сами собой соскальзывают с его рук, а дверь из подвала открывается. Яков Петрович обнаруживается в гостиной за накрытым столом, и с теплой улыбкой ждет его. Странное дело, но Николай задумывается о том, что в словах Гуро действительно есть смысл, когда он говорил, что с ним можно жить. Удивительно, что Яков Петрович оказывается не только отличным собеседником, но и тем человеком, с которым можно просто помолчать. Прекрасно угадывая все оттенки настроения Гоголя, Яков Петрович никогда не давил, когда была возможность воспользоваться мягким убеждением. Николай в основном отличался покладистостью, но очень редко в нем просыпается дух противоречия. — Я не хочу здесь больше быть! — кричит он, в гневе смахнув со стола все, что на нем лежало, прямо под ноги Гуро, — Я вас ненавижу! Яков Петрович терпит эту сцену со стоическим спокойствием. Чаще всего хватает его тяжелого, пристального взгляда для успокоения мятежного юноши. Один раз Николаю удается вывести его из себя, и он отвешивает ему отрезвляющую пощечину. А после этого, спустя несколько недель, у Николая случается настоящая истерика. — Отпустите меня! Я задыхаюсь здесь! Я так больше не могу! Почему вы так со мной поступаете?! Что я вам сделал?! — крики становятся всё громче, а дыхание всё более прерывистым. Яков Петрович в несколько чрезвычайно быстрых шагов подходит к нему, перехватывает за запястья и целует в губы, заставляя юношу замереть от неожиданности. После этого он долго отпаивает писателя водой и укладывает спать. Иногда Якову Петровичу приходит в голову мысль заварить Николаю Васильевичу успокаивающий настой. Ни разу за всё время своего пребывания в доме Гуро Николай не выходил на улицу через ту дверь, через которую впервые попал в этот дом. Сначала Николай не видит в этом смысла. Он думает, что Гуро всё равно не позволит ему это, запретный плод, как говорится, сладок. Поэтому однажды вечером он снова появляется на пороге спальни Якова Петровича. Гуро отрывает взгляд от книги и внимательно наблюдает, как Николай с полным решимости лицом идет, словно на казнь, к нему через всю комнату. — Я останусь у вас на ночь, Яков Петрович, если вы хотите. Пожалуйста, позвольте мне выйти отсюда. Гуро несколько минут испытывающее смотрит на него, после чего взглядом указывает на нетронутую постель. Николай сжимает губы и без единого слова идет к ней, снимает покрывало, откидывает одеяло и ложится. Яков Петрович неторопливо дочитывает главу, после чего откладывает книгу, нарочито медленно поднимается из кресла и подходит к замершему на постели юноше. — Вы, голубчик, словно на казнь пришли. Думаете, я вас сейчас резать буду? Чай, не ребенок уже. Конечно, вы пишите страшные рассказы, но это не означает, что в них надо верить, — вкрадчиво говорит он и, взяв одеяло, неожиданно укрывает Гоголя до самого подбородка. — Неразумный вы человек, — со вздохом замечает Гуро, положив ладонь на укрытую одеялом ногу Николая и слегка похлопав по ней, — я же вам говорил, что ни к чему принуждать вас не собираюсь, если мы находим компромисс. Вы пришли просить меня разрешить покинуть дом, а взамен предлагаете расплатиться… собой. Николай вспыхивает до кончиков ушей, ему нечего возразить. — Если я действительно такое чудовище, каким вы меня считаете, мне полагается давно вас зажарить и съесть, разве не так? — понизив голос, интересуется Яков Петрович, и в полумраке спальни улыбается совсем уж жутко. Несколько минут молчания, которое прерывает только громкий стук сердца Николая. Гуро сжаливается над мальчишкой: — Вроде взрослый человек, а позволяете так дурить себе голову. Николай вылезает из-под одеяла, его растрепанные волосы торчат в разные стороны, придавая ему вид выпавшего из гнезда воронёнка. Гуро скептически хмыкает, в несколько движений приводит прическу Гоголя в порядок и мягко улыбается: — Предлагаю завтра совершить конную прогулку. Не умеете сидеть в седле? Не беда, научу. Ну как, годится? — Спасибо, — тихо благодарит Николай. Гуро кивает, задумчиво глядя куда-то мимо него. На следующий день они действительно отправляются на верховую прогулку. У Гуро неожиданно оказывается конюшня. Его вороной конь с длинной волнистой гривой, у Николая невысокая пегая лошадка, довольно миролюбиво поглядывающая на своего новичка-всадника. Кажется, что всё происходит вовсе не с ним, думается Николаю, когда он отбив себе всё что только можно, морщась, поднимается к себе в комнату. Прогулка действительно прекрасная, пусть теперь и болит каждая клеточка тела. А наблюдать за Гуро в седле — теперь особое удовольствие. Николай чувствует себя куда свободнее в последнее время. Настолько свободнее, что начинает находить своеобразную прелесть в общении с Яковом Петровичем, и даже — с ума сойти! — в совместно проведенных ночах. Последние случаются нечасто, но всегда только с добровольного появления Николая в спальне Якова Петровича. Чаще всего он приходит к нему, чтобы свернуться калачиком и почувствовать за спиной горячее тело Гуро. Совпадение или нет, но когда он ночует у Якова Петровича, ему никогда не сняться кошмары. Библиотека с того памятного дня также открыта для посещения. Николай всё чаще уходит туда почитать что-нибудь на досуге. С каждым разом он проходит все больше книжных стеллажей, обложки книг пестрят заманчивыми названиями. В этот раз после завтрака Николай снова приходит сюда. Минут десять он просто прохаживается мимо книжных полок, с интересом читая названия. Его внимание привлекает книга в дорогом переплете, стоящая практически в самом конце. Любопытство не порок, думает Гоголь и осторожно вытягивает ее пальцами за корешок. Книга выскальзывает из своего углубления, и Николай, собравшийся уже развернуть ее на первой странице, вдруг слышит над собой странный звук. Вздрогнув, он поднимает голову и замирает на месте. Несколько книг на верхней полке оказываются раздвинуты в стороны, а посередине нечто вроде углубления. Николай осторожно приподнимается на цыпочки и заглядывает в тайник. В нем лежит еще одна книга, изрядно потрепанная. Гоголю нет нужды читать название на обложке. Он узнает её. Это книга с ритуалами изгнания принадлежала Хоме Бруту.