Sugar and Spice

Это было очень метафорично. Нет, правда. Туалетная комната, в которой она себя обнаружила пару минут спустя, оказалась той самой, в которой она пряталась на первом курсе. На этот раз обошлось без троллей — спасибо и на этом — но обида, которую она сейчас испытывала, была очень похожа на ту, над которой она плакала здесь в прошлый раз, хоть причины и были разными. Война затронула всех. Просто кто-то справлялся с посттравматическим синдромом лучше других. Она не собиралась прятать голову в песок и делать вид, что у нее все в порядке с эмоциональным балансом и ментальной системой. Но ей абсолютно не нравилось то, что ее нервы были настолько расшатаны, что одна краткая стычка с Малфоем — который толком даже ничего ей и не сказал, не считая легкой подколки про подбородок — могла довести ее до слез. С троллем или без тролля — она не могла прятаться в женском туалете вечно. Ее вещи и сумка остались в библиотеке, а значит, нужно было вернуться туда и снова встретиться с Малфоем и Ноттом. Гермиона надеялась, что они спустят этот инцидент на тормозах так же, как вчера это сделал Нотт, когда она чересчур агрессивно отреагировала на его почти безобидную фразу. Промокнув глаза салфеткой, она вышла из туалета и тут же врезалась во что-то, что было человеческим эквивалентом каменной стены. Тихо вскрикнув от неожиданности, она отшатнулась, и чьи-то руки быстро протянулись к ней, удерживая от падения. Она тут же почувствовала запах гвоздики. Тео. Выпрямившись, Гермиона отступила назад, отходя от него на приемлемое расстояние. Нотт отпустил ее, и она встретилась с ним взглядом. Его темные проницательные глаза сейчас очень отличались от ее собственных, блестящих и все еще красных. — Спасибо. Я как раз возвращалась в библиотеку. Между ними повисла напряженная тишина. Он потянулся, неловко почесывая затылок, а затем вздохнул: — Я пришел, чтобы извиниться. Она скрестила руки на груди. — Извиниться за что? — Полагаю, я это заслужил, — он коротко засмеялся, прежде чем снова посерьезнеть и посмотреть на нее тяжелым взглядом, под которым она почувствовала себя слишком неуютно и уязвимо. — Прошу прощения за то, что растравливал и взвинчивал тебя. Потому что именно это я и делал, если у тебя еще остаются какие-то сомнения на этот счет. Я поддевал тебя, пока ты не... — Разрыдалась? Нотт лениво пожал одним плечом с таким видом, как будто бы у него были дела и поважнее, чем растрачиваться на этот простой жест. Ему бы сейчас магловскую кожаную куртку и сигарету в зубы — и он бы составил достойную конкуренцию Джеймсу Дину — прямо таки магическая версия бунтаря без причины. Или, может быть, все дело было в его аристократической небрежности. — Это я и имел в виду, когда говорил о претензиях и обидах. Я подумал, что будет лучше, если все случится по плану и под контролем. Не хотел ждать, когда все это вырвется наружу в менее подходящих обстоятельствах. Она проглотила это, до боли закусывая свою губу: — Ты так говоришь, как будто бы это было неизбежным, все это выяснение. Он удостоил ее взглядом из-под вопросительно приподнятой брови: — Как там говорится в пословице? Правда свое возьмет? Не то чтобы ей понравились его методы, но все ее обиды и претензии, как он их называл, копились в ней так долго, что, видимо, этот запоздалый выплеск эмоций назревал уже давно. Наверное, с самого третьего курса, когда она последний раз дала выход этим эмоциям, ударив Малфоя. — Так значит, ты решил пойти напролом? Это было почти по-гриффиндорски, Нотт. — Полагаю, что от тебя я должен принять это как комплимент? Похоже, проявления смелости тебя заводят. Ее глаза расширились, заставляя его рассмеяться. — Не злись, Грейнджер. К тому же, я сделал это в своих корыстных целях, если вдруг тебя волнуют мои мотивы. Настала ее очередь вопросительно поднимать брови. — Что? Какие корыстные цели ты мог преследовать, слушая, как я отчитываю тебя и твоего... твоего парня? Не знала, что вас, слизеринцев, такое возбуждает. Она вдруг споткнулась на этом слове, медленно осознавая, что на самом деле его произнесла. Его глаза скользнули по ее покрасневшему лицу. Этот взгляд тревожил ее, он как будто бы проникал внутрь и видел то, чего она не показывала. То, что она пыталась скрыть. — Это как магловский способ лечения. Как там? Кровопускание? — наконец произнес он. Она закатила глаза: — Кровопускание — это архаичный псевдонаучный пережиток, оно почти не практикуется в наше время. — Я провожу аналогию, Грейнджер. Постарайся ее уловить, — ухмыльнулся он. — Смысл в том, что доктора пускают пациентам кровь, не так ли? Да, так. Гермиона медленно кивнула. — Поэтому, если пациент был заражен или отравлен... — Они пускали кровь не из-за этого. Нотт смотрел на нее очень внимательно. — Кровь пускали для того, чтобы восстановить правильный баланс гумора. Древние греки считали, что количество телесной жидкости, которую они называли гумором, должно быть определенным в теле человека, что от этого зависит то, насколько он здоров. Поэтому они пускали пациентам кровь, думая, что этим можно предотвратить или вылечить любую болезнь, полагая, что все дело в том, что в человеке просто слишком много крови. — Они лечили так любые болезни, а не только заражения? — спросил он. — Да. Она могла видеть это в его глазах, так и не произнесенное слово повисло между ними. Маглы. Она впилась в него взглядом, бросая вызов, пытаясь взять на слабо, ожидая, когда он наконец произнесет его. Но он не произнес. Только покачал головой, вздохнул, и продолжил разговор, и в его тоне не было и намека на насмешку. — Хорошо. Рассмотрим менее кровопролитную аналогию. Заражение. Первым делом зараженную рану нужно промыть и очистить от гноя, и... Честно говоря, я пытался быть поэтичным, но говорить поэтично о гное довольно сложно. — Лучше остановись прямо сейчас. Не то чтобы твои аналогии были удачными, со всеми этими разговорами об очищении крови. Серьезно, ты что, забыл, с кем ты разговариваешь? — Ха-ха, — он снова впился в нее взглядом, пусть уже и не таким пронизывающим. — Я и не говорил о чистоте твоей крови. Понятия о чистой крови — полный бред, готов поклясться своей честью, если только ты не откажешь мне в этом удовольствии. Я имел в виду, что для того, чтобы залечить рану, сначала из нее нужно удалить всю грязь, которая причиняет боль. Иначе рана загноится, и заражение будет распространяться дальше. Она начинала догадываться. — Тогда, в библиотеке ты... пытался промыть рану? Он кивнул. Возможно, она была не единственной, думающей, что все они носили на себе отпечаток и последствия войны. Не то чтобы в магическом сообществе кто-нибудь использовал этот термин, но то, на что ссылался сейчас Тео, очень напоминало терапевтическую беседу. — Но почему ты тогда не попросил Малфоя высказать его претензии? Нотт слегка нахмурился: — У него их нет. Вот теперь было действительно смешно, и она звонко расхохоталась. — У него их нет, — снова повторил Нотт, — как и я, он беспокоился только о том, чтобы все прошло хорошо. Поэтому, если бы случилось то, чего я опасался, и твой эмоциональный срыв привел бы к тому, что ты достала бы палочку, решив его хорошенько проклясть, Драко с радостью принял бы это наказание. Так что нет, Грейнджер, у него нет никаких претензий. По крайней мере, к тебе. Его поза была обычно расслабленной, но то, как крепко он сжал челюсти, говорило само за себя. Было очевидно, что Нотт действительно переживал о Малфое и заботился о нем. Не произнося больше ни слова, Гермиона обошла его и направилась в библиотеку, останавливаясь всего на мгновение, легко оборачиваясь через плечо: — Ты идешь, Нотт? Или предпочитаешь провести остаток вечера у женского туалета? Нотт последовал за ней. Они шли по коридору в абсолютной тишине, слышны были только их шаги на каменном полу. Подойдя ко входу в библиотеку, Нотт протянул к ней руку, легко прикасаясь пальцами к ее локтю, останавливая. — А тебя не интересует, нет ли у меня каких-нибудь претензий? Сердце больно ударилось о ребра. Прекрати думать о моем пахнущем яблоками парне, Грейнджер. О Мерлин, он же не обладал искусством легилименции? Потому что только этого сейчас не хватало. Он улыбнулся одной из тех редких широких улыбок, от которой на его щеке появилась ямочка, и внутри Гермионы что-то оборвалось. — Перестань звать меня Ноттом. Ты можешь звать меня Тео, или Теодором, если хочешь, только не Ноттом. Это напоминает мне о моем отце, а мне, честно говоря, не хотелось бы так часто вспоминать о своей родословной. В отличие от отца Малфоя, который отделался сравнительно легким приговором в виде одного года заключения в Азкабане и тремя годами последующего домашнего ареста, отец Тео был приговорен к пятидесяти годам в Азкабане за множественные преступления, которые, помимо прочего, включали в себя использование Непростительных заклинаний против маглов. Гермионе не было никакого дела до того, что он теперь гнил в камере. Видимо, Тео это тоже не волновало, потому что при упоминании об отце черты его лица исказились скорее отвращением, чем печалью. И если она правильно помнила судебные документы, на которые ей удалось взглянуть украдкой во время судебных процессов, а их она помнила хорошо — Нотт-старший обвинялся также в использовании заклятия Круциатус против собственного сына. Его отвращение было оправдано, как и его просьба. — Значит, Тео. С этими словами они вошли в библиотеку, снова петляя среди книжных стеллажей, возвращаясь к своему столу. Драко обессиленно сидел на прежнем месте. Он выглядел обеспокоенным и изможденным. Против ее воли, что-то внутри Гермионы заныло при виде его удрученного, почти депрессивного выражения лица. С похожим выражением он ходил весь шестой курс. Что это могло значить? Заметив их приближение, Малфой выпрямился, тщательно стирая эмоции со своего лица. Тео вернулся на свое место, но перед этим почти незаметно провел пальцами по тыльной стороне ладони Малфоя, проходя мимо него. Гермиона села, выпрямив спину, и осторожно посмотрела на него через стол. Несмотря на то, что Тео клялся в том, что у Малфоя нет на нее никаких обид, ей нужно было самой в этом убедиться. Только тогда она сможет в это поверить. Вместо того, чтобы продолжить их неловкий и болезненный разбор претензий, который они прервали, Тео просто раскрыл свою книгу и приступил к делу. Не дожидаясь, пока она попросит, он начал рассказывать Гермионе о сути их группового задания, которую она совершенно упустила утром на занятии. Но чем дольше он говорил, тем сильнее внутри нее укоренялось чувство страха. Этот проект обещал быть очень... сложным. Профессор Бабблинг явно не собиралась облегчать восьмому курсу жизнь лишь потому, что им удалось пережить прошлый год. Гермиона и не хотела никаких поблажек, упаси Мерлин. Но работы было столько, что даже разделив ее на троих, им все равно приходилось бы встречаться минимум трижды в неделю для совместной работы, если не чаще. Длительная терапия, так сказать. Было решено продолжить работу завтрашним вечером. В то же время, в том же месте, желательно, без того же накала страстей (последнее не было прознесено вслух). Гермиона вдруг подумала, что ее бы просто не хватило на два нервных срыва подряд. Это было слишком утомительно. Она уже приготовилась быстро ретироваться, но ее план был сорван, когда Малфой прокашлялся и заговорил: — Грейнджер, можно тебя на минуту? Она и Тео удивленно уставились на Малфоя, а затем друг на друга. Предполагалось, что она согласится, не так ли? Конечно, она могла отказать, но это бы сделало бессмысленной всю работу по промыванию ран, которую проводил Тео. Кивнув, она сняла сумку с плеча. Не было нужды стоять с ней, потому что плечо Гермионы уже и так ныло от ее веса, который приходилось таскать с собой повсюду весь день. Тем более, она не знала, сколько на самом деле продлится этот разговор. — Да, конечно. Малфой бросил на Тео взгляд, и она даже не собиралась думать о том, что этот взгляд мог означать. Загадок последних двух дней ей и так уже хватит еще на одну жизнь вперед. — Встретимся в общей гостиной, — произнес он. Тео бросил на Малфоя такой же веский взгляд, а затем вдруг наклонился к нему, легко прижимаясь к его губам. Гермионе, наверное, следовало бы отвернуться, следовало бы дать им хоть немного уединения, но она не могла. Ее взгляд был прикован к тому, как они привычно, почти инстинктивно двинулись навстречу друг другу, не сталкиваясь носами, легко соединяя губы. Ей следовало бы отвернуться, но из-за того, что она этого не сделала, просто не в силах была сделать, теперь она вся горела, горела еще сильнее, чем когда случайно натыкалась на целующихся Рона и Лаванду на шестом курсе. Ее румянец усилился, когда Тео, откинув волосы, перевел взгляд на нее, как будто бы зная, что она смотрела на них. Уголок его рта приподнялся, он сделал шаг назад: — Спокойной ночи, Грейнджер. — Гермиона, — выпалила она, — если я называю тебя Тео, тебе следует звать меня Гермионой. Ну, отлично. Теперь казалось, что пол под ее ногами был недостаточно твердым. Если Тео и посчитал ее просьбу странной, он не подал виду. Только кивнул и скрылся за стеллажами, оставляя ее наедине с Драко и собственной неловкостью. На протяжении нескольких мгновений она слышала в ушах только стук собственного сердца. — Вы с Тео теперь называете друг друга по именам? — голос Малфоя прозвучал тише и мягче, чем она того ожидала. В нем не было той злобы, которую он всегда впускал в свой голос, заговаривая с ней на протяжении семи лет. Вместо этого он прозвучал устало, так же устало, как она сейчас себя чувствовала. Она пожала плечами: — Да. Он об этом попросил. — Будь осторожна. Он из тех, о которых говорят: дашь палец — всю руку откусит, — он произнес это так мягко, почти нежно, что тон его голоса сводил на нет смысл того, о чем он говорил. Вот только... — Это же... магловская пословица. Малфой слегка приподнял брови: — Это было условием моего освобождения. Исправительные работы в виде изучения Магловедения. Занятия начались этим летом. — О... — она решила ничего больше на это не отвечать. Посещать эти занятия, стиснув зубы, только для того чтобы исполнить требования приговора — это было одно. Но совсем другое — употреблять магловские выражения в своей повседневной разговорной речи. Гермиона прикусила язык, не сказав ничего об этом вслух. — Так ты хотел поговорить о склонности Тео к настойчивости? Или еще о чем-то? — В любом случае, намерения у него добрые, — Малфой запустил пальцы в волосы, оставляя их в легком беспорядке. В беспорядке, которому более юный и рафинированный Малфой, должно быть, ужаснулся бы. — Но нет, это не то, о чем я хотел поговорить. Он немного выдвинул нижнюю челюсть вперед, напрягаясь: — Я хочу извиниться. Бинго. Если она больше никогда в своей жизни не услышит извинений, их все равно будет слишком много. Но хоть ее собственная гневная тирада и заставила потом испытывать стыд за свой срыв, она также принесла и облегчение. Так что, кто она была такая, чтобы отказывать в том же Малфою? — Ладно. Она ожидала, что он коротко извинится за свои прошлые поступки, может, остановится на нескольких особенно запоминающихся и гнетущих его. Но она никак не ожидала, что Малфой вытащит из кармана брюк большой лист пергамента, сложенный в четыре раза, развернет его, разгладит своими слегка дрожащими пальцами. У нее перехватило дыхание, когда он начал читать вслух: — Первый курс. Прошу прощения за то, что я поднял тебя на смех в поезде, когда ты попросила помочь найти жабу Лонгботтома. Прошу прощения за то, что обозвал тебя надоедливой зубрилкой, когда я назвал ее лягушкой, и ты меня исправила. Он помнил об этом? Мерлин, да она сама уже почти забыла, хотя ей следовало бы... Нет, не следовало. — Я прошу прощения за то, что на втором курсе сказал, что было бы хорошо, если бы василиск утащил тебя. Прошу прощения за тот раз, когда я хотел проклясть Поттера, но вместо этого попал в тебя, и магически увеличил твои зубы. Прошу прощения за то, что говорил, что твои волосы похожи на метелку. И на гнездо. Прошу прощения за попытку убить того гиппогрифа... Он все продолжал, извинения потоком лились из его губ все быстрее и быстрее, пока он наконец не запутался в словах и не осекся: — Я извиняюсь за то, что столько раз назвал тебя... — воздух со свистом вырвался из его губ, как будто бы его только что с силой ударили под дых. — Ты знаешь, как. Ее рука дернулась к левому предплечью, в которое это слово было впечатано навсегда, сероватые линии шрама горели на ее руке постоянным напоминанием о том, что для некоторых волшебников было неважно, насколько умной и способной она была, насколько она была храброй и смелой. Для них это все не имело никакого значения просто потому, что она была рождена недостаточно хорошей. Недостаточно чистой. — Грязнокровкой? — произнесла она. Все его тело вздрогнуло, он задрожал. — Я сожалею. Я так сожалею о том времени, когда я издевался над тобой, и говорил не трогать меня, потому что ты грязная. Это было ужасно, и это была ложь, я врал, и все это было так неправильно. Я ошибался. Я так сожалею... — Прекрати, — прохрипела Гермиона, — пожалуйста, прекрати. Эта экскурсия по закоулкам памяти была слишком... Это все было слишком. Может быть, до этой истории с крестражами и всего, что с ней было связано, Гермиона бы и наслаждалась его извинениями. Но не сейчас. Эта война, и все эти потери — все это оставило ее совершенно измученной и слабой, настолько уставшей от этой чертовой боли, любой боли: своей собственной или чужой. Для него это тоже было слишком, это было понятно по его совершенно бесцветному лицу и рукам, вцепившимся в этот лист пергамента, как в спасательный круг. И все же он выпрямил спину и отрицательно затряс головой: — Я хотел бы закончить. — Я уже поняла тебя, — ее голос жалобно дрогнул, в носу щипало. — Ты сожалеешь. Ты дал это понять. — Нет, ты не поняла меня, — он зашипел, поднимая голос, заставляя ее подпрыгнуть от неожиданности, от того, насколько сильно изменилась его интонация. Вот теперь она звучала знакомо. — Я помню каждое ужасное слово, сказанное тебе, каждый поступок. Я помню все, и это просто сжирает меня заживо изнутри. Что ж, это был его крест, не ее. В памяти вдруг всплыли слова Тео о том, что Малфой был готов с радостью принять от нее проклятье. Ей не нужно было слышать его извинения. Но, может быть, ему нужно было их выговорить. Высказать все. Промыть рану. Она опустила подбородок в знак согласия. Он медленно приближался к концу списка, потому что вскоре перешел к извинениям, от которых руки ее задрожали. Но, в отличие от него, у нее в руках не было чертовой бумажки, в которую она могла бы вцепиться. — Мне жаль, что я не остановил ее. Жаль, что я просто... остался стоять в стороне. Прости меня. Я так ужасно сожалею, и мне так жаль, что этого недостаточно, чтобы что-то изменить. Да, ей тоже было жаль. Она тоже ужасно сожалела. Но не о том, о чем он сейчас говорил. Ей было жаль, что этот мир был настолько жестоким, чтобы поставить двух молодых людей, вчерашних детей, в положение, которое требовало бы таких извинений. Малфой позволил листку упасть на стол, и напряженно вытянул руки по бокам. Его глаза были все еще прикованы к ее глазам, покрасневшим и измученным, но, слава богам, все еще сухим. — Мне постоянно это снится. Тот день. Я слышу смех Беллатрисы и вижу тебя, лежащую на ковре, окровавленную, кричащую. И каждый раз, когда мне снится этот сон, я клянусь себе, что я сделаю что-нибудь, что угодно: остановлю ее или сожгу к чертям это проклятое место. Но я никогда этого не делаю. Я просто стою там как трус. И пробуждение не дает передышки, не приносит мне облегчения. Потому что с пробуждением ничего не меняется. И я все еще остаюсь тем же трусом. Гермиона быстро смахнула слезы. Ей тоже снилось немало кошмаров. И она была больше, чем уверена, что они точно настигнут ее сегодняшней ночью. Чего еще было ожидать после такого дня? Она глубоко вздохнула: — Я... не знаю. Но могу сказать, что это было довольно смело с твоей стороны. Его губы изогнулись в усмешке, напоминающей прежнего Малфоя: — Я не нуждаюсь в том, чтобы ты меня хвалила. — Я и не хвалю, — огрызнулась она, — и я не собираюсь тратить свои силы, пытаясь доказать тебе, что я не это имела в виду. Он недоверчиво покачал головой. — Ты мог бы спустить все это на тормозах, мог бы прислать мне сову с письменным извинением или какую-нибудь чертову корзину фруктов, если тебе так хотелось извиниться. Но ты этого не сделал. Малфой молчал, уставившись на лежащий на столе лист пергамента. Лист стал почти прозрачным по краям, там где минуту назад в него вцеплялись пальцы Малфоя, мокрые от пота. — Я ненавидел тебя, Грейнджер. Ненавидел все в тебе: твои волосы, твоих друзей, твой факультет, то, что твои оценки были выше, что ты нравилась профессорам больше, что ты не была рождена в этом мире, и при этом каким-то образом все давалось тебе настолько легко. Я ненавидел тебя за все это. Но я никогда не желал твоей смерти, поверь мне. И нет никакой смелости в том, чтобы позволять кому-то разлагать свою душу до тех пор, пока ты не начнешь желать того, о чем раньше боялся даже думать. Нет ничего смелого в том, чтобы стоять в стороне и наблюдать за тем, как окружающие пытаются спасти твою собственную жизнь. У нее пересохло во рту, но она все же попыталась облизнуть губы, будто бы это могло помочь. — Ты сказал, что ненавидел меня. Он по-прежнему смотрел на нее. — Ты сказал об этом в прошедшем времени. — Спрашиваешь, ненавижу ли я тебя до сих пор? — он засмеялся каким-то треснутым, надломленным смехом. — Нет. Не знаю, когда я перестал ненавидеть тебя. Но я явно не испытывал к тебе ненависти, когда ты корчилась от боли на полу моей гостиной. Она кивнула. Да, он издевался над ней и да, он был трусом. Но во время войны все стало другим. Было легко ненавидеть кого-то, будучи ребенком. Но как можно было ненавидеть друг друга во время войны? Уже встретившись лицом к лицу со смертью? С пытками? Она тоже не знала точно, когда именно она перестала его ненавидеть. Но это было уже так давно, что превратилось в очень отдаленное воспоминание. И она бы отдала все, чтобы только никогда больше не возвращаться к нему. — Сейчас я ненавижу в основном себя, — услышала она слова Малфоя. У нее болело все внутри, как будто все ее внутренности вдруг стали невозможно тяжелыми и жесткими. Она проглотила колкость, которая уже крутилась на ее языке, пытаясь вырваться наружу, и глубоко вздохнула: — Как бы то ни было, я тебя прощаю. Она действительно простила его. Одному Богу известно, когда именно это случилось, но явно не только что, это не было результатом его извинений. Наверное, она простила его сразу же, как только перестала ненавидеть, когда бы это ни случилось. Ее прощение никак не было связано с его теперешними извинениями. Скорее уж, оно было связано с тем его взглядом, который она помнила до сих пор, взглядом, которым он смотрел на нее, визжащую и окровавленную на полу его гостиной. В нем тогда не было ни капли злобы по отношению к ней, когда он смотрел на то, как его тетка резала ее и пытала Круциатусом, раздирая и мучая ее изнутри. В том его взгляде не было ненависти или отвращения, он был так не похож на обычный взгляд заносчивого мальчишки, который и сам так любил поиздеваться над ней. В том взгляде был стыд, раскаяние и ужас, и еще что-то, как будто бы он знал, что она чувствовала тогда. Как будто бы ему тоже были знакомы эти чувства, ощущения тела, горящего изнутри, бьющегося в агонии, желающего, чтобы это прекратилось любой ценой, даже если бы это означало смерть. Как будто бы он тоже уже испытал это раз или два, корчась под чьми-то чарами Круциатуса. И пусть он не был героем, но он был смелее, чем думал. Но даже если она не простила его тогда, она точно сделала это, когда давала под присягой письменные показания о его невиновности, свидетельствуя о том, что если бы он опознал Гарри в тот вечер, исход войны был бы совсем другим. Знал ли он об этих ее показаниях? Скорее всего. Что ж, теперь он мог бы понять, почему она их дала. Понять, хотя бы отчасти. — Я не понимаю, как ты можешь простить меня. Она пожала плечами. Что ей было на это ответить? Великодушие и готовность прощать были одними из тех ее качеств, что шли из сердца, а не из головы. А разгадывать загадки собственного сердца ей всегда удавалось еще хуже, чем гадать на кофейной гуще. — Но я прощаю. Все тело ее страшно отяжелело от усталости. Она была измотана, она устала от войны, от боли, физической и не только, и от извинений, которые приходилось приносить и принимать. Она просто устала. И у нее уже не оставалось сил на то, чтобы выворачивать наружу еще больше тяжелых воспоминаний, надеясь, что найдет среди них что-нибудь, что убедит наконец Малфоя в искренности ее прощения. — Не думаю, что когда-нибудь смогу простить сам себя, — тихо признался он. Это был тупик. Она простила его, но не могла заставить его в это поверить, так же, как и не могла заставить его простить самого себя. И если он надеялся на то, что она сделает что-нибудь ужасное, чтобы отомстить и наказать его, надеялся на то, что после этого ему станет легче — ему не повезло. Садисткой она не была, даже если действительно почувствовала тогда на третьем курсе удовольствие, ударив его. Должно быть, Малфой тоже это понимал. Он покачал головой и горько улыбнулся: — Но это уже не твоя проблема, не так ли? Так и было. Но это не означало, что Гермиона хотела того, чтобы он продолжал изводить и мучить себя. Пережитых мучений им и так уже хватило бы на несколько жизней вперед. — Война окончена, Малфой. Наверное, нам уже пора начать вести себя соответствующе.