Из грязи

      Посадив зерно сомнения, можно даже не поливать — вырастет.       Несмотря на то, что жители не поверили рекрутёру по поводу доктора Хауарда, его слова были переданы в соседских сплетнях, потом ещё и ещё, и ещё. К доктору начали относиться настороженнее, стали спрашивать, зачем лекарство, для чего его принимать? Сразу нашлись факты его причастия к неким тёмным делишкам. Надуманные, неподтверждённые и, честно говоря, не все относящиеся к самому доктору, но они были. Доктор Тайлер Хауард уже не казался тем замечательным человеком, которому можно рассказать всё, он стал опасным, настораживающим, странным. В лазарет даже зашёл один из церковных служащих (по легенде — чтобы обработать рану, по факту — осмотреться). Даже самому Франкенштейну начали задавать понемногу вопросы, но доктор оказался слишком осторожен, чтобы доверять ребёнку секреты, а сам Франкенштейн был занят учёбой и работой, не имея времени на то, чтобы обратить внимание на какие-либо странности.       Он о волнениях в деревне и вовсе ничего не знал. Продолжая учиться и стараясь не давать повода для перемен в настроении учителя, Франкенштейн мало времени проводил вне дома, покидая его только для того, чтобы сходить на рынок или закупиться травами. Именно совершая покупки, мальчик начал слышать странные разговоры о том, что доктор не только лечит людей, но и изучает их. Движимый любопытством, Франкенштейн спросил учителя, что это значит. Хауард тогда долго смотрел на ученика, но потом кивнул и повёл в ту самую запретную комнату.       В прошлый раз Франкенштейн не успел разглядеть почти ничего, вытолкнутый наружу, сейчас же доктор стоял и терпеливо ждал, пока ученик осмотрится. Комнатка была небольшая, всего на четыре кровати, на которых находились незнакомые Франкенштейну мужчины и женщина. Все четверо лежали на спине, крепко привязанные к своему ложу, бледные, казалось, как будто бы серые, со свалявшимися грязными волосами. Никто из них не шевелился, спали. Мальчик надеялся, что они всего лишь спали. В комнате сильно пахло чем-то непонятным, страшным. Перед лицом вдруг возникла плотная белая ткань. От неожиданности Франкенштейн вздрогнул, но поданное взял.       — Они все умрут, — спокойно проговорил Хауард, показывая, как правильно надевать на лицо ткань. — Поэтому я действительно изучаю их и ищу лекарство против этой болезни.       — Но это же хорошо? — нахмурился Франкенштейн. — В смысле, не то, что они умрут, но то, что вы пытаетесь придумать, как защитить остальных. Почему люди говорят об этом так, словно это плохо?       — Люди сами не понимают этого, — поморщился доктор. — Я ищу лекарство! А они считают, что веду себя неэтично. Эгоисты.       — Почему они все связаны?       — Потому что никто из них не согласен со мной, — пожал плечами Хауард. — Все они против своего лечения и моих опытов.       — Но если они против, зачем вы их заставляете? — нахмурился Франкенштейн. — Это же неправильно? Разве нельзя найти тех, кто согласится?       — Зато благодаря мне мы найдём лекарство от этой болезни. Это правильно?       — Я… не знаю. Они всегда так кричат, когда вы заходите сюда. Может быть, есть способ сделать это так, чтобы всем было хорошо? Что это?       — Кошки.       Франкенштейн не помнил, как он оказался на улице, бледный и дрожащий. Очнулся уже на земле, стоящий на четвереньках. Весь завтрак остался на земле. Обедать не хотелось. Слишком ярко запомнились вскрытая кошка на операционном столе и бледные, лежащие без движения, люди. Слишком ярко представлялись те мужчины и женщина на месте кошки.       Но с этого дня Хауард стал брать ученика с собой, заставляя помогать. Говорить об этом кому-либо мальчик боялся, знал, как относятся к подобному, поэтому приходилось стоять рядом, подавать инструменты и стараться сдерживать рвотные позывы каждый раз, когда мужчина подавал ему какой-либо орган в руки.       Зато стало понятно, куда делись все кошки: доктор препарировал буквально каждую, что оказалась в его руках. Этим же он заставил заниматься и Франкенштейна, обучая правильно резать и рассказывая о строении организма, сравнивая с человеческим, и так как усыплять их было нечем, то сначала мужчина с каменным выражением лица сворачивал им шеи. Дрожа от ужаса, мальчик был больше занят тем, как удержать скальпель в перепачканных кровью пальцах, чем правильностью движений, и следивший за каждым его движением доктор не скупился на подзатыльники и объяснения, как и что делать правильно. Главное: ничего не ронять. Это Франкенштейн запомнил, казалось, на всю жизнь. За каждую уроненную внутренность его безжалостно колотили и оставляли без еды. Впрочем, мальчик всё равно не смог бы ничего съесть.       В первые дни Франкенштейн ещё пытался выходить на улицу, общаться с друзьями, чтобы хоть как-то отвлечься от всего того, что творилось в лазарете, но после первого же вопроса о самочувствии понял, что это плохая идея. Судя по подозрительным взглядам взрослых, по нему сразу было видно: занимался чем-то непозволительным. Поэтому Франкенштейн начал дневать и ночевать в своей комнате, выходя только для работы и учёбы. Подумать о том, что взрослые интересовались его состоянием из-за волнения, зная, что мальчик учится у доктора, он не догадался. Слишком сильным был страх разоблачения. Если уличат доктора, под арест пойдёт и сам Франкенштейн.       Несмотря на всё это, их жизнь шла более-менее мирно, и мальчик постепенно стал делить её на две: в комнате и вне комнаты. «Комнатная» жизнь была словно не с ним, не его, там был не он, а кто-то другой. Другой Франкенштейн. Не восьмилетний мальчик, а кто-то, кому плевать на всю жуть, что там творилась. Жизнь «вне комнаты» — обычная, там рос, радовался жизни и учился мальчишка, с надеждой смотрящий в будущее и надеющийся, что он всё-таки сможет стать уважаемым человеком, доктором, который найдёт лекарство без уничтожения хороших людей и животных.       Потом, когда-нибудь в будущем, он задумается о том, насколько был близок к раздвоению личности, но сейчас его спас случай. В то утро Хауард, непривычно бледный и взволнованный, вбежал в комнату и выдернул ребёнка за руку из кровати, молча уводя за собой. Мальчику только и осталось радоваться, что он спит в одежде из-за прохлады в доме.       Хауард привёл его на задний двор, который снаружи был сараем, но на деле — местом для погребения трупов. Хитрая постройка не показывала и половины помещения: любой входящий видел привычное скопление инвентаря, широкий шкаф и огромную кучу навоза, который держал здесь вечно пьяный продавец удобрения. Но если бы кто-то, тот же продавец, догадался пройти чуть дальше, то между тачкой и шкафом, увидел бы проход, который вёл в заднюю часть сарая. Там уже давно вырыта глубокая яма, в которую доктор сваливал все трупы, что у него появлялись. К ней-то и привёл мужчина своего ученика.       — Живо залезай! — рявкнул доктор, схватив мальчика за руку и подтаскивая к яме. Франкенштейн испуганно отшатнулся. Весь сон мгновенно выветрился, осталось только желание вырваться. Хауард сбежать не позволил, продолжая тащить к краю. Второй рукой он полез в карман, и мальчик, решив, что тот тянется за ножом, взмолился:       — Я не хочу! Не надо! Нет! Не убивайте меня! Я же хорошо себя вёл! Пожалуйста, учитель! Не убивайте меня, я…       — Если ты не будешь делать то, что я сказал, тебя убьют они! — прошипел мужчина, испуганно зажимая рот мальчика и оглядываясь по сторонам, чтобы проверить, не услышал ли кто-либо крики. — Залезай! Меня уже ничто не спасёт. Ты можешь сбежать. Залезай! И лицо закрой. Как скатишься вниз — не шевелись. Ты можешь выйти отсюда только тогда, когда никого не будет, понял? И не реви! Они ещё долго не найдут это место, но как только все уйдут, ты должен бежать, Франкенштейн. Бежать! Иначе на костёр пойдёшь и ты.       Мальчик молча кивнул, прижимая ткань к лицу. Он всё ещё не всё понимал, но убивать его вроде бы никто не собирается? В кармане оказалась всего лишь повязка на лицо. Разжав пальцы, доктор некоторое время смотрел на своего ученика, шмякнувшегося на одно из тел, а потом сбросил на него ткань, скрывшую мальчика наполовину, и ушёл.       Франкенштейн не шевелился, слыша крики людей и грохот ломающейся двери. Он слушал, как Хауард пытался доказать, что его методы спасут людям жизни, как солдаты били его, как кричал доктор. Слушал, как кто-то захрипел и что-то упало. Потом всё стихло, но встать мальчик боялся. На костёр не хотелось.       Тряпица, прижатая к лицу, не слишком помогала от мерзкого запаха гниющих тел, который будет долго преследовать его так же, как и видение уродливого полуразложившегося лица прямо напротив, но выходить нельзя — снаружи как будто бы слышались шаги, и Франкенштейн лежал молча, гипнотизируя взглядом выпавший и обвисший глаз трупа. Его уже не тошнило, чувство брезгливости пропало во время обучения доктора, но всё равно было страшно. Страшно лежать на ледяных, закоченевших телах, видеть ошмётки кожи, мяса и костей, чувствовать, как коленка утопает в чём-то мягком. Главное — не думать, в чём именно.       Он посмел выбраться наружу, только когда стемнело. Долго смотрел на убитого доктора, но потом развернулся и ушёл. Брать ничего не стал, солдаты могли и вернуться, ведь вся деревня знала, что он ученик Тайлера Хауарда. Может быть, его уже ищут? Уже давно наступила ночь, все жители спали, поэтому мальчик не опасался попасться кому-либо на глаза. Скорее всего, искать его будут завтра, решил он. Поэтому, увидев вышедшую навстречу соседку, Франкенштейн растерялся, не зная, что предпринять. Жительница, увидев ребёнка, тут же запричитала:       — Франкенштейн? О, боже, ты живой, малыш! Тебя так давно не было, мы уж было думали, что этот ужасный человек и тебя зарезал, как всех тех бедных людей!       — Здравствуйте, тётушка Анна, — осторожно проговорил мальчик, отступая на шаг, тем самым выходя на свет из окон. Женщина испуганно вскрикнула, увидев, чем перепачкался ребёнок. Желая помочь, она быстро пошла к нему, совершенно не думая, как это может выглядеть со стороны мальчика, а потому растерянно остановилась, когда мальчик испуганно выдохнул и сорвался с места. Осознание пришло мгновенно, и Анна побежала за ним, путаясь в юбках:       — Малыш, стой! Подожди! Ты же ни в чём не виноват! Франкенштейн!       Франкенштейн не слушал, не пытаясь даже немного притормозить. Страх затмевал всё хорошее, что было связано с этой женщиной, сейчас она казалась врагом, одной из тех, кто поведёт его на костёр. Он должен сбежать отсюда, пока кто-то ещё не заметил!       Крики Анны уже почти не были слышны, но мальчик бежал до тех пор, пока не кончились силы. Перейдя на шаг, Франкенштейн направился дальше, стараясь не сойти с единственной тропы в темноте. Шёл долго, забыв о еде, воде и усталости. Бежать уже не мог, поэтому просто брёл до тех пор, пока не упал прямо на тропе на радость диким зверям. Ночью они как раз выходят на охоту, может быть, его съедят до того, как он очнётся? Всё лучше, чем гореть в огне. Однажды он обжёг руку, болело долго.       Очнулся мальчик, однако, не из-за диких зверей, а голосов:       — Живой?       — Вроде бы живой.       — Такой крохотный! Бедняга! Кто мог его здесь оставить?       — Посмотри, он весь в крови. Наверное, на них напали разбойники.       Франкенштейн медленно сел, убирая волосы с лица и с опаской оглядываясь. На улице уже светлело, утро постепенно сменяло ночь. Пальцы почти не слушались хозяина: от холода он совсем закоченел. Сунув руки под мышки, мальчик поднял глаза на тех, кто говорил.       Вместо ожидаемой армии солдат, что должны были арестовать его, на тропе стояла повозка. Рядом с ним присел молодой мужчина, а чуть дальше — женщина. Мужчина чуть улыбался, стараясь выглядеть дружелюбным и чуть растерянно приглаживая тёмные вьющиеся волосы. Белая кожа выглядела немного странно в сочетании с чёрными тонкими усиками, мужчина быстро моргал, то и дело щуря светло-зелёного, болотистого цвета глаза.       — Привет, маленький, — улыбнулась незнакомка, присаживаясь около сжавшегося ребёнка. Франкенштейн посмотрел на неё. — Голодный? Идём со мной, ну, не надо так пугаться. Идём, я ничего тебе не сделаю. Идём, малыш. Ты весь замёрз! У меня есть тёплая шкура.       Ей хотелось почему-то верить. Женщина тоже была молода, темноволоса и улыбчива. Густые волосы вились по спине до самой поясницы, чёлка падала на карие глаза, из-за чего их почти не было видно. Вот только от улыбки становилось немного не по себе, она словно была приклеена к лицу, совершенно не шла этой незнакомке.       — Мы не причиним тебе вреда, мальчик. Что бы ни было в прошлом, оно там и осталось. Идём с нами, — улыбнулся мужчина, протягивая широкую ладонь. Франкенштейн осторожно взял его за руку, и незнакомец легко поднял его над землёй, усаживая на сгиб локтя.       — Я уже взрослый, — буркнул мальчик, отводя глаза.       — Конечно, — хмыкнул мужчина. — Садись в телегу к Лавин. Скоро будем дома.       — Если ты, конечно, хочешь остаться с нами, милый, — проговорила женщина, протягивая руки и принимая мальчика в свои объятья, в то же время закутывая в шкуру.       Франкенштейн хотел: уж лучше поехать с ними, чем оставаться в лесу наедине с дикими животными и холодом.       По пути в дом, где жила эта пара, мальчик узнал про них из рассказа женщины. Лавин и Говард — жители одной из деревень, названия которой Франкенштейн даже не знал (неужели он настолько далеко ушёл?). Они жили вместе уже давно, но до сих пор не имели собственных детей.       — А сегодня мы встретили тебя, милый. А где твои родители?       — Умерли, — тихо ответил мальчик и, вспомнив, что говорил Говард, добавил. — На нас напали разбойники, а я сбежал.       Только бы они не начали расспрашивать ничего! Он не сможет быстро придумать правдоподобную историю с нападением. Говард только плечом повёл и выругался в адрес бандитов, а Лавин снова улыбнулась и всплеснула руками:       — Вот видишь, как здорово?! Теперь у тебя есть возможность жить с нами! Я буду тебе мамочкой, хорошо? Ты кушай, милый, кушай.       Франкенштейн только кивнул, вгрызаясь в холодные пирожки и запивая водой. Он не был согласен с тем, что это здорово, но был готов к тому, чтобы остаться. Весна обещала быть холодной, и лучше переждать это время с крышей над головой.       Деревня, в которую его привезли, оказалась большой и просторной, но одноэтажные домики говорили о том, что жители не слишком-то и богаты. Ехали долго, и уже вечерело, поэтому почти никого не встретили по дороге, только какая-то девочка с любопытством прижалась к забору, оглядывая мальчика. Дом Говарда и Лавин так же был небольшой, но с двумя комнатами, в одну из которых привели отмытого и накормленного Франкенштейна.       — Теперь ты будешь жить здесь, милый, правда, здорово? — радостно прощебетала Лавин. Франкенштейн кивнул.       — Идём, дорогая, мальчику надо отдохнуть.       — Подожди. Милый, скажи, как тебя зовут? Мы назвали свои имена, а ты нет.       — Франкенштейн, — честно ответил мальчик. Потрепав его по волосам, женщина ушла. Остался только Говард.       — Присядь. Моя жена очень ждала ребёнка, но Бог так и не дал ей малыша, — прямо сказал мужчина. — Она хочет взять на воспитание тебя. Как ты на это смотришь?       — Я не знаю, — совершенно растерялся Франкенштейн. — Так можно? А как же мои родители?       — Можно, если ты сам этого захочешь. Твои родители не виноваты в том, что ты остался один. Я думаю, что они были бы рады, что их ребёнок не останется жить на улице. Ты подумай, а завтра скажешь, хорошо?       Оставшись один, Франкенштейн осторожно уселся на кровать и огляделся. Его комнатка вмещала в себя всё необходимое для житья: шкаф для одежды, кровать и стул, около окна стоял сундук. Спальное место удобное, так и манившее улечься и, наконец, отдохнуть. Но надо было дождаться, пока немного подсохнут волосы. Вздохнув, Франкенштейн провёл ладонями по плечам, наслаждаясь чистотой и отсутствием мерзкого запаха. Лавин так забавно пыталась ему помочь помыться, как будто ему года три. Кажется, она расстроилась, когда Франкенштейн отказался.       Остаться? Или нет?       В смежной комнате тихо переговаривались Лавин и Говард, судя по чуть взволнованному голосу женщины — о нём. На первый взгляд они вроде бы неплохие люди, добрые, но слишком резко всё изменилось. Сначала умерли родители, потом жизнь у Хауарда и вот сейчас всё снова вроде бы хорошо. Хорошо же?       Франкенштейн осторожно улёгся на прохладных простынях. Она сказала, что хочет, чтобы он остался. Почему бы и нет? Говард прав, никто не виноват в том, что он остался один, а у них тоже нет детей. Они могут помочь друг другу. Кивнув самому себе, мальчик посмотрел на улицу, где тихо шелестели молодые листья. Весна в этот раз наступила быстро. Резко выпрямившись, мальчик вскочил и бросился к окну, откуда была видна речка, уже освободившаяся ото льда. Какой сегодня день?       Считать пришлось практически на пальцах. Это что же получается? Ему уже не восемь?       Ему девять лет и почти ровно один месяц. Франкенштейн опустился на сундук. Доктор Хауард забрал не только его жизнь почти на целый год, но и отобрал радость Дня Рождения.       Странно, но он не почувствовал горечи от этого. Наоборот, мысль о том, чтобы справить праздник в следующем году с Говардом и Лавин не принесла удовольствия. Вздохнув, мальчик вернулся в кровать и укладываясь на бок. Он не хочет больше праздновать свой праздник. Без родителей, без их традиции это уже будет не то.       Потому что никто не встанет до петухов, не приготовит свежий торт, не придёт к нему в комнату, принося с собой веселье и чувство праздника. Отец всегда подхватывал сонного сына с самой кровати и подкидывал высоко к потолку, а после обнимал вместе с матерью. Они бросали все дела, на какой бы день ни выпадал праздник, гуляли, ходили в лес, просто отдыхали, полностью отдаваясь семье.       От воспоминаний стало грустно, в груди сдавило неприятным комком. Заплакать не позволило резкое осознание, что доктору это не понравится. Доктор Хауард не любит слёз.       Доктор Хауард мёртв.       Мальчик перевернулся на другой бок и снова вздохнул. Он пробыл у мужчины всего лишь год, а уже автоматически подавляет свои эмоции. И даже то, что доктор мёртв, не дало ему тосковать по родителям. Он словно задвинул эту грусть в дальний ящик, забыл о том, что надо грустить. Просто потому, что доктор этого не любит.       Взрослые сильно влияют на детей.