***
Её весёлость улетучивалась по мере приближения к лавке переписчика, где можно было заказать перевод или книгу, но не решалась войти. Пересилив себя, она шагнула в прохладное помещение, заставленное стеллажами, на которых покоились пергаменты и книги. — Чем могу быть полезен, молодой человек? — раздался негромкий голос, — желаете заказать перевод или книгу? Она покачала головой, глядя в знакомые с детства черты лица. Задумалась на мгновение: стоит сделать то, что она задумала или нет, но руки уже потянулись к шлему. — Здравствуй, отец, — она склонила голову перед ним. — Значит Альтаир не соврал — ты, действительно, жива, — радостно выдохнул старик. Она застыла в нерешительности. Ей хотелось подойти к старику и обнять его, но она не была уверена, что имеет на это право. — Я пришла попрощаться, отец. Скоро я покину Акру. Было опасно сюда приходить, но… я не могу уйти, не попрощавшись. Джабаль подошёл к девушке и крепко прижал к себе. От него знакомо пахло книжной пылью и благовониями. — Я рад, что ты выжила. Но как тебе удалось? — Долго рассказывать. Но… я поняла кое-что. В этой войне нет правильной стороны. Все мы жертвы идеалов, ведущих нас. — Но Альтаир убил Сибранда. Ведь так? — Нет. Он ранил его. Только прошу тебя, не сообщай об этом Аль-Муалиму. — Ты ведь знаешь дитя, у меня нет секретов от Мастера. Она подняла испуганный взгляд, но Джабаль рассмеялся и потрепал её светлые волосы, как делал в её безнадёжно далёком детстве, где этот старик был единственной её семьёй. — Я не скажу ему ничего. Раз ты так защищаешь его, значит он для тебя важен. В моём доме — ты всегда желанный гость, на чьей бы стороне ты не была. Пиши мне письма, не забывай обо мне. Это лучшее, что ты можешь сделать для старика. Слёзы потекли из глаз против её воли. Не так она хотела попрощаться. — Я принесла тебе кое-что, — шмыгнув носом сказала она и протянула ему мешочек. Джабаль открыл его и охнул: — Значит ты не забыла? — Мне всегда было стыдно за это, отец. Теперь слёзы навернулись на глаза старика. Когда она была маленькой, то съела финики, которые старик купил для себя. Он не стал наказывать её. Только не разговаривал с ней, пока она не извинилась. Он словно видел её маленькую: худую и заплаканную, вцепившуюся в его халат. — Я куплю тебе финики, отец, только, пожалуйста, прости меня! И не сердись. — Я рассердился не потому что ты их съела. А потому что — взяла без спроса. Тебе нет нужды красть, тем более у меня. На прощание Джабаль поцеловал её в лоб и крепко обнял. — Мира и покоя тебе, дитя. — И тебе того же, отец, — она приложила руку к сердцу, поджав безымянный палец. — Надеюсь тот, кому ты подарила своё сердце будет добр к тебе, — прошептал Джабаль в пустоту. Только книги и пергаменты слышали его напутствие.***
Из-за двери доносилась ругань. — Если ты ещё раз сделаешь так, Гилберт я тебе этой бритвой сам оттяпаю что-нибудь ненужное. Можно поаккуратнее? — Но господин, ваш шрам мешает мне. — Этот шрам на подбородке с тех времён, когда у меня ещё не росла щетина! Он не вчера появился! — Ваша одержимость чистотой до добра не доведёт! Едва встали с постели, а уже… — Что я слышу? Ты переобщался с лучшими умами церкви? Или перегрелся по дороге в лавку аптекаря? Она улыбнулась и вошла в комнату, где стояла большая бадья с горячей водой. В воде сидел надувшийся Магистр с царапиной на подбородке, и пытался испепелить лекаря взглядом. — Тебе придётся выйти, дитя. Негоже девице разглядывать голого мужчину, — закудахтал Гилберт, пытаясь загородить Сибранда своей худощавой фигурой. — То есть Магистру было позволено видеть меня в неприглядном виде, а мне нельзя? — Это совсем другое… господин, ну хоть вы, скажите ей. Вас-то она послушает. — Гилберт, оставь её в покое. Она не увидит ничего нового. Старик уронил бритву. — Господин Магистр! Что вы такое говорите! Неужели вы позволили женщине втянуть себя во грех? — Да не втягивал меня никто и никуда! — рявкнул Сибранд. Я сдался по доброй воле. Гилберт не торопился оставить Магистра, порываясь помочь ему с одеждой. — Я сам справлюсь, ступай, — возмутился Сибранд, обтираясь отрезом ткани. Лекарь недоверчиво косился на терпеливо отвернувшуюся девушку. Хотя ей вовсе не хотелось отворачиваться. Напротив. — Но… — Verschwinde von hier! * — рявкнул Сибранд, потеряв терпение. Кажется лекарь понял правильно, почему он так гневается, потому что на прощание он сказал: — Denk an deine Seele, Hochmeister! * Надо же, какая забота о его бессмертной душе. Он едва сдержался, чтобы не рассмеяться ему вслед. — Илма, обернись, Гилберт уже ушёл. Наверняка теперь, при встрече, и тебе будет предлагать покаяться в содянных грехах. Из одежды на Сибранде было только полотно, которым он обернул свои бёдра. — Если не брезгуешь, то можешь использовать воду. Она ещё тёплая. — А ты — съешь виноград. Надеюсь, что не зря торговалась с продавцом. Подумав с минуту, она торопливо разделась и залезла в бадью. — Заказала одежду? Виноград был чертовски хорош. Сладкий, как поцелуй любимой женщины. Он оторвал ягоду от грозди и протянул её сидящей в воде девушке. — Да. А ещё мне предлагали отдохнуть в компании вина и женщин. Она закинула ягоду в рот и блаженно прищурила глаза. Действительно, не зря торговалась. — И ты отказалась? Голос сквозил притворным удивлением. Он живо представил себе лицо лавочника. Фраза, которой он обучил Илму принадлежала ему самому. — Он был весьма настойчив и удивился отказу. Похоже, что целибат в этой крепости соблюдает только старина Гилберт. Она встала, вылезая из порядком остывшей воды. Её соски затвердели от прохлады и Сибранд непроизвольно облизнул пересохшие губы. — Иди сюда, — позвал он её севшим голосом, — оденешься позже. — Ja, Hochmeister Sibrand! — отозвалась она. Запомнила всё-таки.***
Он вжал её в кровать, жадно целуя. Руки его грубо шарили по её телу. После того, как он побывал на пороге смерти, чувства словно обострились; будто он в первый раз прикасался к женщине. Она хотела его не меньше, чем он её. Её глаза блестели, отражая, догорающий за окном тусклый закат, а сердце колотилось так громко, что он чувствовал его трепетный стук своей грубой ладонью. Мышцы её живота сокращались вслед за движениями пальцев, скользящих по нему всё ниже, туда, где под треугольником светлых волос было сокрыто влажное лоно, ждущее его. Пальцы, проникшие внутрь сорвали с её губ первый стон. — Да, вот так, — негромко шептал он, двигая пальцами, склоняясь к её груди и легко прикусывая сосок. — Ах, что ты делаешь? — Не говори, что тебе не нравится. Я чувствую тебя. Чего ты хочешь? Sag es mir! * — Я не понимаю тебя… — Нет, понимаешь, здесь нет границ и барьеров, — выдохнул он, — sag es mir, bitte! * Она, кажется поняла чего он от неё хотел, грубо насаживая её на свои пальцы. — Я хочу тебя, — выдохнула она. Капля пота скатилась по его виску, упав на ложбинку между её грудей. — Умница, — выдохнул он, убирая пальцы и заменив их членом. — И только моя… Было так горячо и тесно, что было почти больно. Но эта боль граничила с наслаждением. Он взглянул на девушку. Её глаза блестели и казались чуть темнее в неверном свете умирающего дня, щеки покрыты румянцем, а зацелованные губы были влажными и призывно — приоткрытыми. Восхитительно хороша. Войти глубже, прижаться к её коже своей, закрыть от всего мира и открыть для себя. Подчинить её своей воле, дать ей вдохнуть своими лёгкими, заставить почувствовать его душу. — Да… Познать его одиночество и страх. Разделить с ним прошлое и будущее. Умереть, когда он выскальзывает с тихим хлюпаньем и воскреснуть, с новым грубым толчком. С истерзанных поцелуями губ, уронить хриплое: — Сибранд! Когда дыхание сбилось, а внизу живота томной волной поднялось знакомое, сладко-постыдное чувство, вызванное его движениями, заставляя прогибаться в его руках; отдать ему всё, что он попросит и почувствовать, в неправильности происходящего — правильность своих поступков. Вцепиться пальцами в её узкие бёдра, зная наверняка, что там появятся синяки и войти до предела, заставляя их тела столкнуться; едва сдержать, рвущееся наружу безысходное признание в том, чего, никто из них не чувствовал прежде. Разрушить волшебство момента неуместно громким вздохом, и проводить взглядом в последний путь жемчужные капли, разбившиеся о каменный пол. Он поцеловал Илму мягко, неспешно, а она в ответ зарылась в его волосы пальцами, нежно перебирая пряди. Теперь, он окончательно почувствовал, что жив, чувствуя её лёгкое дыхание на своей разгорячённой коже. В чём же на самом деле крылись тайны мироздания? В Частицах Эдема? Или они были сокрыты в женщине? Только ей было позволено отобрать его у смерти, остановив клинок ассасина. Только ей позволено кричать его имя в постели и дерзить ему. Если бы смерть означала вечность в пустоте, но рядом с ней — он не боялся бы умереть.