***
Начало декабря. Пустые улицы, снежные дороги. Безденежье. Безнадега. «As she walks by…» Из небольшого перехода доносятся гитарные звуки. Спрятавшись от промозглой вьюги, Тобиас провел в подземке уже практически полдня. Его красные от мороза пальцы перебирают растянутые струны, держат аккорды, ударяются о деревянный корпус для ритма, сжимаются в кулак и обдаются горячим паром изо рта, чтобы вовсе не окоченеть, затем вновь дотрагиваются до струн. «Why would you ever kiss me?..» Но текст Тобиас не озвучивает вслух, а произносит его про себя, незримо шевеля потрескавшимися губами. Он никогда не любил петь — даже если песня западала глубоко в сердце. Каждый раз, когда он начинал тянуть какую-либо ноту, его тут же настигал необратимый приступ астмы, который усиливался под гнетом зимних заморозок. — I wish I were heather! Вместо него пел другой, женский голос, что принадлежал девушке в дутой жилетке. Она вскидывала руки в разные стороны, стараясь привлечь к музыканту еще больше внимания. Голос звонко резонировал о стены, эхом проносился по туннелю. Казалось, будто во всей станции метро одна только румяная девушка светилась от счастья. Ее взгляд периодически обращался к Тобиасу, как будто бы ненароком проверяя гитариста на темп: петь ей быстрее или медленнее, громче или тише — все зависело от аккомпанемента. Пара монет звонко упала в перевернутую кепку, внутри которой ярко светилось два или три электронных чека на разные суммы, вместе они не превышали и двух баксов. Обувь Дальберга уже давно промокла насквозь, да и что еще можно было ожидать от потасканных кед с дырявой подошвой. Парень переминался с ноги на ногу в попытках вернуть осязание конечностям, пока его вокалистка напевала последние строки. — Wish I were… — вполголоса вторил Тобиас девушке, которая напрочь заглушила его малозаметную речь. На аплодисменты никто из них и не рассчитывал, поэтому они сразу стали собирать вещи и уходить с перехода прочь, чтобы успеть не нарваться на патрульщиков. Сегодня, на редкость, выдался спокойный день — Тобиаса и его напарницу ни разу не поймали. Поэтому они были настороже как никогда. Второпях сложили в чехол гитару, свернули импровизированную площадку для выступления из картона и газеты, убрали пустые контейнеры из-под еды. Финальной стала кепка со всей сегодняшней выручкой. Обычно они делили ее пополам, и этот раз не стал исключением. Высыпав свою долю в карман, Тобиас уже было направился к выходу, но проворная спутница потянула его за рукав и запихнула в куртку парня электронный чек. — Анике на подарок, — подмигнула та. — Ты ведь не забыл про ее день рождения? Тобиас забыл. — Вот же, брат еще называется! Порадуй сестру хоть один раз в году. Сколько ей исполняется, помнишь хоть? — Да все я помню, — обидчиво отозвался Дальберг. — А ты, разве, не придешь? Девушка поджала губы, спрятав промерзшие руки в рукава кофты. — У меня в среду работа подвернулась… Я правда хотела поздравить ее лично, но, сам понимаешь… И Тобиас понимал, потому что находился в аналогичной ситуации. — Ничего. — Он улыбнулся и чмокнул ее в щеку. — Я передам от тебя поздравления. До завтра! — Ага, — ответила та и удалилась вглубь станции метро, натянув на лоб кепку и откинув русую косу назад. Тобиас вышел на улицу, ветер вовсю завывал меж высоток домов. К обуви лип снег, из-за чего держать равновесие становилось труднее. Ноги напрочь стали сырыми. Идти недалеко — все, что утешало Дальберга в течение всей дороги, которая проходила сквозь спальный, даже трущобный район — по таким местам он бы ни за что не пустил Анику разгуливать в одиночку. Где-то из глубины очередного переулка послышалась драка, а вывески вспыхнули флуоресцентным огнем. Толкнув локтем входную дверь магазинчика, парень отряхнул голову от навалившего снега и подошел к прилавку, за которым стояла женщина с сигаретой в зубах. Ее выжженные оксидантом желтые волосы были собраны заколкой в тугой пучок. На ногтях красовался яркий маникюр. — Электронные не принимаем. Только наличные, — сказала та, когда Тобиас протянул ей долларовый чек. Дальберг покопошился в кармане, вытащил практически все монеты и со звоном положил на кассу. — Хватит? Женщина кивнула и выдохнула табачный дым. Спустя пару минут Тобиас вновь вернулся на студеную улицу, держа в руке пакет с молоком и двумя еще горячими лепешками. У квартиры на цокольном этаже он оказался давно за полночь. Миновав заледеневшую лестницу с самодельным пандусом, копилка его дел пополнилась очисткой ступенек. Тусклая лампочка, вкрученная лишь наполовину для экономии электричества, светила достаточно, чтобы не ошибиться с ключом и дверью. Долгожданный щелчок замка позволил Тобиасу зайти внутрь. — Сегодня была не самая лучшая аудитория, — сказал с порога тот, стараясь в темноте на ощупь найти переключатель. Он заглянул в комнату и помахал сидящей на кровати сестре. — Как самочувствие? — Лучше всех. — Аника устало потянулась и подвинулась к краю постели, свесив голову над полом. — Что, сегодня совсем туго было? Тебе все-таки стоило остаться дома, хотя бы на денек, погода уж слишком разбушевалась в последнее время. «Вот переедем — устрою себе отпуск», — всегда на подобное отвечал ей Тобиас. Поэтому, услышав эти слова в очередной раз, она не стала больше поднимать эту тему. Но расспросить его обо всем было жутко интересно, сидеть дома одной порой бывает очень скучно, поэтому она полюбопытствовала насчет его предстоящего поступления в университет. — Ничего нового, — послышалось из коридора, где до сих пор копошился Дальберг. — Подробности, сказали, напишут ближе к весне. Аника не знала, сколько времени брат убивает на то, чтобы сделать липовую прописку, паспорт и школьный аттестат — в противном случае на его запрос даже и не посмотрят. А это еще, между прочим, не дешевое удовольствие — покупать поддельные документы. Только один такой заказ стоит отработку Тобиаса за целый день, а то и полтора. Приходилось скрупулезно высчитывать каждую монетку. Денег не хватало даже не продление арендной платы. Он молился лишь на жалкую возможность получить комнату в общежитии. Не знала она и про то, что ночами напролет, как только ее глаза плотно смыкались, Тобиас тихо, не издавая ни единого шума, прокрадывался на кухню, где который раз пролистывал взятые у знакомого конспекты по математике и физике, или страницы потасканных книг с просроченным читательским талоном из библиотеки (которые брал даже не он). — Как дела у твоей девушки? — спросила Аника. Ее брат опешил, чуть не выронив из рук гитару. — У нее, вообще-то, имя есть. И она не моя девушка, — сказал он и аккуратно поставил инструмент на пол. — Хм-м-м… — Все еще свисая с кровати, сестра уставилась на брата и прищурила глаза. — А кто она тогда? Я думала, вы встречаетесь, или типа того. Тобиас устало улыбнулся и потормошил ее темные волосы, присев рядом на кровать. — Любопытной Варваре на базаре нос оторвали, слышала такое? — Эй, я не семилетка, чтобы мне такое говорить! — надулась девочка, которой, на минуточку, было целых тринадцать. — Да, да, — засмеялся парень. — Тебе пора челку подрезать, в глаза лезет. Он убрал за ухо отросшие кончики Аники, а та наоборот — выпустила пряди к лицу. — Мне так даже больше нравится, я похожа на актрису. — Она завернулась в одеяло и приложила руку ко лбу. — Я выгляжу как жена Дона мафии? — Скорее как хот-дог с горчицей. Пока сестра атаковала Тобиаса щекоткой за не самое удачное сравнение, он взглянул на пустую кастрюлю, стоявшую на плите. Утром она была заполнена супом — значит, аппетит у Аники оставался хорошим, предполагал парень, хоть ее впалые щеки и говорили об обратном. Дальберг достал из целлофана купленные продукты и протянул булочку сестре. — С яблоком? — спросила та. — С яблоком, — подтвердил тот. Девочка надломила выпечку пополам, удостоверившись в начинке. На ее бледном лице проявилась неизмеримая радость, а после первого укуса Аника и вовсе закатила глаза от удовольствия. Живот урчал от голода, утихая с каждым новым глотком молока. Аника любила те вечера, когда они с Тобиасом просто сидели и ели что-то. Не важно что — главное вместе. В тишине, лишь изредка перекидываясь короткими фразами. В полумраке, потому что так ей казалась любая еда вкуснее в тысячу раз. Сладкая лепешка еще не успела остыть, поэтому она приятно грела руки и таяла во рту. И без зазрения совести девочка продолжила бы трапезничать, но в голове у нее внезапно появилась какая-то забытая мысль. Аника перелезла с кровати на близстоящее кресло со спицевыми колесами, и с одним рывком перекатилась на кухню. Она взяла сенсорный телефон — единственный источник связи в квартире, который всегда оставался при девочке — и стала что-то быстро печатать. — Какие-нибудь новости о Дилане не слышал? — не отвлекаясь от смартфона поинтересовалась Аника. Тобиас шумно выдохнул, потянув затекшую шею. Вновь затронута болезненная тема, которая не давала ему покоя уже долгие годы. В списке погибших детей Лоуэрского приюта имени мальчика не было. Ни под обломками здания, ни в ближайших округах. — Я искал, но… ничего. Понимаю, ты очень беспокоишься о нем и, наверно, даже больше моего. Но… — Парень долго мялся, не решаясь сказать напрямую. — Ты уверена, что он… — Жив? — перебила его Аника и безнадежно усмехнулась. — Я не знаю. Не знаю… — Она наконец оторвалась от телефона и посмотрела на хмурного брата. — Помнишь, как я сказала, что увидела его на улице, через дорогу? Ну, или думала, что увидела. Может, это правда был он, и мне не показалось? С жалостливым скрипом в колесах она подкатилась к кровати и поставила руки на подлокотники кресла, сцепив пальцы в замок. На ней была лишь тонкая сорочка. — Ну, а ты? Как думаешь? Дальберг вновь погладил сестру по голове и молча кивнул. Девочка взяла брата за руку. — Ты ведь и о Руме иногда думаешь, правда? — спросила она. — Вот еще!.. Аника хитро подняла брови и показала Тобиасу экран смартфона, на котором красовалась история в поисковой строке. — Врушка. Я видела, что ты читаешь все новости, связанные с его папой. И только не говори, что ты просто интересуешься финансами и всякой подобной штукой, там все вкладки были только с фамилией Эпштейн. А еще ты гуглил самого Рума, я видела! Девушка плюхнулась на матрац и захихикала, протяжно произнося имя рыжего знакомого: — Ру-у-умпель — это раз, Ру-ум — это два, Э-э-эпште-ейн — это три, а четыре… — Она замерла и внимательно вчиталась в содержимое. — Серьезно? Румпельштиль… Как-как? Аника вновь залилась громким смехом, схватившись обеими руками за живот, и все это сопровождалось под возмущенные вопли Тобиаса с его жалкими попытками выхватить телефон у пронырливой сестры. Она уперлась лицом в подушку, чтобы подавить вновь наступившие позывы хохота. — Значит так! Сейчас будем пить таблетки, понятно? — пригрозил Дальберг указательным пальцем Анике. — Ты, видимо, пропустить хотела, думала, что я не замечу? Девочка поморщилась, и радость с ее лица моментально исчезла, уступив грустным глазкам и вздернутому носику. Она терпеть не могла прием таблеток, тем более если приходилось пить сразу пять капсул. — Бе-е-е… Опять эта кислятина. Сколько уже можно! Они невкусные, Тобиас! Они противные и гадкие! Может, меня сегодня излечит теплая булочка?.. — Врач велел пропить целый курс. Это для твоего же блага, сама прекрасно знаешь. Темноволосый парень поставил стакан с водой и пластинку с таблетками на прикроватную тумбочку, скрестив руки на груди и обиженно глядя на сестру. — Тебе совсем не идут хмурые брови. — Аника задержала дыхание, дабы притупить вкус лекарства, и выпила все наказанные капсулы, не забывая скорчиться после каждой. И когда ее миссия была завершена, она с чувством выполненного долга легла обратно в постель и укрылась двумя одеялами. — Хочу еще лепешку. — Завтра куплю, только ешь и утром, и в обед, хорошо? Аника довольно хмыкнула. — Спокойной ночи. — Тобиас улыбнулся и погасил свет. — Ночи, — ответила ему сестра. — Уверена, он тоже всегда думает о тебе и обо мне. Он хороший человек. Снег медленно опускался на землю, укрывая город в белое полотно. — Хочется верить, — отозвался голос парня из темноты, утихая до рассвета.***
Каких-то несколько часов, и запущенный кабинет сверкал от чистоты. Гордый от проделанной работы Румпель встряхнул руки и оглядел комнату целиком. Промытые инструменты ровно стояли в стеклянной банке, медицинский халат Базиля сушился на краю операционного стола, мебель больше не громоздилась друг на друге, а белый кафельный пол рассеивал лучи солнца по голым стенам. Пахло спиртом и мылом. Эпштейн был словно хозяин, ожидающий званых гостей в своих скромных апартаментах, который никак не может найти себе места, перебирая то здесь, то там переставленные в сотый раз вещи. Он, будто на иголках, недвижимо сидит у окна и поглядывает каждые полминуты на стрелки часов, а те предательски двигаются еще медленнее, заставляя скрипеть зубами от мучительного предвкушения. Рукава рубашки помялись в сгибе локтя — парень закатывал их всякий раз, когда они сползали вниз. Рум отряхнул брюки от налипшей пыли и закрыл окно, выходящее во двор многоквартирных домов, таких же пошарпанных, как и магазин. Где-то снаружи залаяли механизированные псы, сбежавшие из-под охраны. Капельница напрочь стала пустой. Однако, как оказалось, она больше и не была нужна. Рум почувствовал за спиной какое-то шебуршание, и сердце стало учащенно биться. — Здарова, болван… — с тяжестью раздался хриплый голос Тобиаса. Румпель резко развернулся, отчего он чуть не поскользнулся на отдраенном полу, у него даже дыхание перехватило. Прямо на него, с кожаной кушетки, смотрел оклемавшийся своими карими глазами, все еще сонными, но тем не менее открытыми. На его губах вырисовывалась кривая улыбка, какая-то победоносная, и в то же время нелепая. Дальберг резко выдернул из себя иглу и сразу же пожалел об этом, прошипев от боли. Больше он ничего не успел сказать или сделать, так как стоявший у окна Румпель ринулся к никчемной кушетке, накрывая Тобиаса рваными объятиями и цепляясь за его плечи. Румпель знал, что парень обязательно проснется, но не знал когда, и его застали врасплох: он не успел подготовиться ни морально, ни физически, или думал, что не успел. Голова раскалывалась от стресса, разум потерял былую уверенность, и хотелось просто все бросить и больше никогда не натыкаться на этот злосчастный проспект Бример. Запах чужого тела, бинтов, дыхание, огрубевшая кожа пальцев, черные волосы, которые путались с рыжими… Все смешалось, смазалось в сознании, и от того становилось радостнее. Тяжесть более не тяготила сердце Рума, и он засмеялся. Засмеялся так, как не смеялся никогда. Надрывисто, с дрожью, во весь голос, жадно хватая воздух. К горлу незаметно подступил ком, он почувствовал горьковатый вкус от собственных слез. «Ему ведь не казалось? Он на самом деле проснулся, так скоро? Он смог перенести операцию, с ним правда все хорошо?» — металось в голове. Лицо горело, горело то ли от слез, то ли от непонятных чувств. И Рум прятал его за ладонью, не в силах взглянуть на Тобиаса, хоть тот и ничего не говорил. Дальберг просто молча похлопывал старого друга по спине в попытках как-то утешить. А в ответ получал только дрожь и всхлипы нерасторопного рыжего парня. Однако Тобиас не до конца понимал такую бурную реакцию. Вроде бы, ситуация могла быть гораздо плачевней, чем простреленная поясница. И он пока был в неведении, сколько кропотливых часов Базиль провел с ним в этой комнате, сколько усилий было потрачено на то, чтобы он вновь смог открыть веки, а его органы — исправно функционировать, и как долго инженер подбирал правильные пропорции синтетического раствора для капельницы. Единственное, что Дальберг знал наверняка — что словить отек легких или пневмонию в тяжелой степени для него гораздо серьезнее, чем получить пулю в тело. Странная логика, но только если не вдаваться в подробности прогрессирующей астмы у юноши. И все же, никогда прежде он не видел, чтобы Румпель так вел себя, излишне переживал… Конечно, когда те были еще в приюте, он не раз заставал картины хныкающего рыжего мальчика, и не считал это чем-то постыдным. Однако он думал совсем не об этом. Тобиас думал про то время, три года назад или около того, когда обнаружил давно потерянного друга в университетском корпусе — нигде более он не сталкивался с Эпштейном. И Дальберг даже не искал его в вузе, он сам его нашел. Рум встретил его своей широкой улыбкой, прямо как тогда, в детстве, но спустя мгновение она исчезла за тенью вальяжности и некой театральности, присущей его действиям. Это отталкивало Тобиаса, хоть сердце и твердило: «Одумайся!», но рассудок был непреклонен. «Сдайся», — вот, что молвил он. Сознание туманилось, туманились и его воспоминания — парню было легче спихнуть все невзгоды, прожитые за столь долгие тринадцать лет, на одну жертву в лице Эпштейна. Было ли это так необходимо?.. Да, сейчас он уже успел пожалеть об этом сотню раз. Да, быть может, не стоило так критично и так по-детски обрывать всякое общение, избегать Рума, избегать его отца, грозно смотреть в сторону парня, проклинать каждое его слащавое слово, предназначенное для облюбовавших его дам, копить ненависть, пустую ненависть, без причинно-следственной связи, не обоснованную ничем, кроме личных обид и искаженных воспоминаний. Оборвать всякое общение, завершая его коротким замыканием. «Спасибо», — все, что смог произнести Румпель, потерявший всех близких, которых имел.***
Так прошло еще два дня. Ничем не примечательных и таких похожих друг на друга. Хирургический шов на теле Тобиаса постепенно стал затягиваться, а искусственные клетки — приспосабливаться к организму. Базиль периодически спускался вниз проведать «пациента» и узнать свежие новости о таинственном чемодане. Мешки под глазами и недосып инженера очень беспокоили окружающих, но сам мужчина просил не переживать об этом, продолжая вести исследования по модификации снаряжения. Рипл настаивала на том, чтобы тот наконец научился распределять рабочее и свободное время, а про чемодан упоминала лишь то, что ход действий «в разработке», что бы это ни значило. Пока курьерам сектора D советовали залечь на дно. Разумеется, никто им не запрещал покидать базу, просто напоминали о предельной осторожности. Отступники обычно не церемонятся с потенциальными противниками, их интересует только конечная цель. Поэтому им не составит никакого труда прихлопнуть неизвестных двух с чужого сектора, про которых даже и не вспомнят. Ближе к обеду второго дня Рум вызвался помочь Базилю перетащить комплектующие робота-консультанта к нему в мастерскую. Попутно они перекидывались самыми разнообразными эпизодами из жизни, которые не касались их личной, но от этого не становились хуже. Даже наоборот — благодаря одной из таких историй, Румпель узнал, что Базиль совсем не умеет обращаться с оружием, даже созданным им самим. — Я, типа, пацифист по своей натуре, — шутил инженер. — Но ведь получается, ты способствуешь своими разработками убийствам, — рассуждал ему в ответ рыжий парень. — Не-не-не, чувак! — устремил мужчина указательный палец вверх. — Каждый сам выбирает, как использовать оружие — во зло или во благо. Изобретатели не должны нести грехи греховных. И в чем-то Эпштейн был с ним согласен. Только не совсем понимал, как можно применять пистолеты и винтовки «во благо». Базиль вытер руки об халат и надел защитные очки и перчатки. Он был совсем не против, если заинтересованный Рум станет наблюдать за его работой, ему это даже льстило. Поэтому он гордо достал ящик с запчастями и ручными инструментами. Винтик за винтиком выкручивался из электронного экранчика искусственного интеллекта, высвобождая микросхемы и провода. Мужчина с забранными в слабый хвост дредами порекомендовал Румпелю также надеть резиновые очки, дабы «шальная» искра ненароком не попала на слизистую. И затем, в наслаждении он расправил плечи и прикрыл глаза — начиналась его любимая часть. Он использовал всего лишь малую долю всего арсенала, который имел: сначала он орудовал отверткой с плоской, крестовой, шестиугольной насадками, затем в ход шел паяльник сначала один, потом второй, припаивая новые проволоки кабелей к технической пластине. Мигом переметнувшись на соседний стол с резиновым покрытием, он отпилил болгаркой часть металлической пластины, которая впоследствии дополнит корпус роботизированного помощника. То, с какой страстью Базиль совершал каждое свое действие, поистине завораживало Румпеля. Он совсем отличался от того, когда оперировал Дальберга. Четкость работы оставалась, но манера менялась на корню. Инженер буквально искрился как металлический лист под силой электронапильника, а в воздухе витала жажда воплотить гениальные замыслы. Комната была вдвое меньше операционной, и даже двум людям приходилось ютиться в пару шагах друг от друга. Странно было, что, имея целый оборудованный хирургический кабинет, его не переделали под нормальных размеров мастерскую. Он просто стоял совсем не использованным, ну, или больше не использованным. Рум так и не решился спросить у мужчины напрямую, почему в таком крупном клане не водился свой лекарь, и почему эта доля выпадала на человека, который не специализировался на хирургии. — Спасибо тебе, еще раз, — негромко сказал парень, пытаясь не отвлекать от работы усидчивого механика. — Тоб… то есть Эсперс идет на поправку. — А? Да, ниче такого. Мне кажется, я не меньше вашего рад, что все прошло без лажи. — Базиль отложил мягкую щетку, которой протирал микросхемы, и снял очки. — Главное, пусть принимает те капсулы, которые я ему дал, лады? Рум прокрутил ручку двери и усмехнулся. — Лады, — сказал он, выходя из мастерской. На лестнице все так же пахло сырым и чем-то прогнившим, но Румпель уже успел привыкнуть, так что быстро миновал все ступеньки, ведущие вниз. На входе его встретил взгляд уже знакомого бармена — вечно стоящего на одном и том же месте и монотонно потирающего и так чистый бокал. Не обращая внимания ни на агентов в лаунж зоне, ни на мужчину в жилете за стойкой, Рум двинулся по заранее намеченному маршруту, а звучащий джаз в колонках сопровождал его. Два стука — и ему открывает дверь парень с перевязанной поясницей. На нем была накинута незастегнутая рубашка. Эпштейн поинтересовался его самочувствием, и тот лишь бросил краткое «Нормально». — Я хочу проведать сестру, — сказал Тобиас, садясь на стул и цепляя руки на коленях. — Нельзя, — ответил Рум и подсел рядом. «Их выследят», — промчалось у обоих в голове. — Знаю. Повисло молчание. — Не переживай сильно за нее. Она хоть и младше, но поумнее нас будет. Румпель не врал — Аника в свои семнадцать имела прочные связи с несколькими центрами для поддержки недееспособных людей, а также активно проявляла себя на волонтерских акциях, хоть и ходила она до сих пор не слишком умело и твердо. Сомнений не было — помощь, если потребуется, она получит от неравнодушных знакомых. — Тем более, — продолжал Эпштейн, — она ведь у тебя такая милашка — как ей в чем-то отказать. Тобиас усмехнулся. — Неужто позарился на мою сестренку? Поверь, такому нарциссу, как ты, я ее ни за что не отдам. — А кто сказал, что я позарился на нее? Просто констатирую факт. Дальберг посмотрел на болтливого собеседника и вскинул брови. Это было именно то лицо, после которого парень начинал свою полемику, и Рум никогда не спутает его ни с чем другим. — Да что ты? И на кого же ты тогда заришься? Кто вообще может быть в твоем извращенном вкусе? Сто процентов у тебя найдутся какие-то странные фетиши, я даже не удивлюсь. А хочешь скажу, почему? Потому что для такого, как ты, не бывает чего-то простого и обычного. Что-то всегда нужно эдакое, не как у всех, чтоб выпендриться, я прав? Прав ведь? Но Румпель ему ничего не отвечал, а только хитро следил за всплесками эмоций черноволосого. Комично наблюдать за Дальбергом, который с пеной у рта пытается что-то доказать. Это одновременно и умиляло, и пробивало на дикий смех. А почему бы не дать ему почувствовать себя правым, думал Эпштейн? — Слушай, а ведь совершенно верно, — подыгрывал ему Рум, скорчив самую серьезную мину, которую только мог. — У меня слишком, слишком странный типаж… Я бы даже сказал — необычайно придурковатый и незаурядный. Он держался изо всех сил, чтобы не закричать в полный голос. Однако его выдавала только глупая улыбка, которая так и норовилась расползтись на лице. — Вот-вот! — подначивал Тобиас, не понимая, что того водят за нос. И пока дискуссия разрасталась новыми спорами и, якобы, «фактами», на душе Рума стало как-то легко и совсем спокойно. Ему хотелось лишь продолжать смотреть на излишне жестикулирующего парня, что ходил туда-сюда по комнате. Видать, силы и правда вернулись к Тобиасу, раз тот ровно держал спину и активно вышагивал по деревянным доскам ламината. — Возможно, я бы тебе сказал, кто в моем вкусе. Но, боюсь, ты слишком наивен, чтобы принять этот факт, — сказал Румпель, натягивая на плечо слетевшую лямку подтяжек. — Кто наивный?! Я наивный? — Тобиас был готов взорваться от негодования и злости. Его уши покраснели, а глаза почти залились кровью. — Да что ты вообще знаешь!.. Его возгласы перебила хлопнувшая дверь, вот-вот слетавшая с петель. Из бара донеслась приглушенная музыка. — Пакуйте вещи, господа! — воскликнула появившаяся в проходе Рипл. — Мы отправляемся отдавать чемоданы! Девушка с яркой оправой щелкала пальцами, качаясь в такт песни. — Моя любимая, — сказала она, поправив длинный хвост.