Закрой глаза и сосчитай до трёх

      Рум тонул, а поверхности не было.       Тонул куда-то глубоко-глубоко, в пучину сознания, в самые потемки своего внутреннего «я». Он чувствовал, что летит стремительно вниз; в теле стояла приятная щекотка, и было совсем нестрашно. Глаза больше не приходилось держать открытыми, и Рум блаженно прикрыл их. Земля не виднелась снизу — тьма заслоняло все, чего касалась, и не было ясно, куда летит Румпель. А может, он вовсе и не летит, ведь летят для того, чтобы разбиться, а у него даже не обо что биться. Может, просто висит в невесомости. А может, он вовсе и не висит.       «Интересно, — думал Румпель, — что видят другие, когда у них остаются последние минуты жизни? Неужто тоже непроглядную тьму?». Жаль, что их уже нельзя спросить. Тьма пожирала все воспоминания, не давая протиснуться даже на крупинку здравому рассудку. А так хотелось бы взглянуть на знакомых людей еще раз, в деталях запомнить их лица напоследок. Точнее, в действительности он пытался вспомнить единственное лицо человека, который занимал все мысли. Хотелось хотя бы сейчас, в последний раз рассмотреть черты со всеми особенностями и недостатками, дотронуться до шероховатой щеки, закопаться в отросшие волосы, услышать снисходительный смешок, но совсем не злостный, как это принято слышать из его уст.       Однако на ум не приходило ничего, совсем память была пуста, будто из нее насильно вырвали все содержимое. Оставалось довольствоваться черной воронкой под ногами, которая то ли засасывала Рума, то ли наоборот — отталкивала. Даже тут не было определенности, и его прятали как котенка в мешке. Утопить жалко, оставить негде. В какой-то степени, ему стало досадно, что взамен на смерть он не может получить даже жалкого счастливого воспоминания. Сотня бессмысленных попыток сделать как можно лучше в этой жизни нисколько не стоили конечного итога.       Скукотень.       Вселенная подумала также, или что бы это ни было в не совсем здоровой голове Румпеля (как-никак, не стоит забывать, что в него пичкала Иса какой-то неизвестный препарат). Но, раз уж иного разумного объяснения парень не мог найти, пусть будет Вселенная. Ей, видимо, надоело наблюдать за пассивными действиями Рума, и поэтому закинула ему в голову немного разнообразия — откуда-то сверху постучали. Тук-тук. Тук-тук. Затем стук прекратился, но это была лишь передышка. Тук-тук. И опять тишина. Тук-тук — снова тихо. Ритм не сбивался, то нарастая, то сбавляя скорость. Со временем оно стало каким-то глухим, будто тот, кто создавал эти звуки, устал от рутинного занятия и почти не прилагал силы, однако от этого отнюдь стук не становился халтурным. Даже наоборот — от него заныло запястье, только не у «стукача», а почему-то у Рума.       Щекотка новой волной прокатилась по его телу и сконцентрировала свою силу в груди, появилась докучная чесотка. Но как бы не старался Рум дотянуться до заветного ноющего места, все без толку — чесотка не унималась, а левая рука просто нелепо тонула в вязкости внутренностей грудной клетки, не обращая внимания на препятствие в виде костей и кожи. И если левая рука хоть как-то да и выполняла заданную ей функцию, то правая ни в какую не подчинялась воле хозяина, беспомощно болтаясь, как жалкий балласт.       И снова стук, но уже совсем иной. Не такой долгий и аккуратный, как раньше, а рваный, небрежный, даже местами нервный. Он отдавался пульсацией в ногах. А после очередного туканья начали всплывать образы: расплывчатые, несвязные, бессмысленные, несуществующие до этого в сознании Румпеля и, быть может, в действительности. Они замыливали взгляд, образовывая белую пленку на глазах. Стука больше не было, но звуков стало больше. Голоса, шаги, шелест бумаг, приглушенное пиканье и шум оживленной проезжей части. Только сам парень не мог ничего произнести.       Пространство все больше начало вбирать в себя чужие образы, незнакомые вещи и обстановку. Теперь уже не только абстрактные фигуры врывались в сознание Рума, но и довольно рациональные, целостные вещи. Вот и тихое пиканье стало более отчетливым, и излишне струящийся свет, взявшийся из ниоткуда, начал слепить сильнее положенного, и стерильный запах медикаментов и инструментов, и непривычная пустота окружения, и сам Румпель, кажется, начал приобретать осязаемую форму. Все происходило постепенно, без рывков, давая парню привыкнуть — его заботливо отрезвляли из опьяняющего сна, ласково шепча, что ему пора.       Очередной силуэт проник в воображаемый мир — но резко, без уважения, не как все те, остальные. Этот силуэт нагло и без спроса нарушил иллюзию пространства, но что самое главное — он был до боли знаком. Рум ощущал присутствие постороннего человека совсем рядом, буквально в сантиметре от своего лица. Его обдало холодным потом. Кто-то склонился перед его обездвиженным телом, и женский парфюм моментально вдарил Румпелю в нос. И тут у него затряслись поджилки. Он знал этот запах, он стоял в носоглотке еще с вечера, когда его с завязанными глазами приволокли в ледяной подвал. Этот запах плотно ассоциировался с помещением, в котором Рум провел всю ночь, вплоть до того момента, пока оставался в сознании. Тело окаменело, парень хотел закричать, завопить во все горло, замахать руками, дергать локтями, дабы воспрепятствовать нежелательному контакту, но все, что он мог сделать — это нелепо барахтаться и пытаться распороть зашитые невидимой нитью губы. Они завязались тугим узлом, сквозь который проглядывали обнаженные стиснутые зубы.       Это Иса. Точно она. Ее духи отпечатались в памяти Румпеля до конца жизни. От них болела голова и хотелось чихать. Сладковато-горький аромат, резкий и мягкий одновременно, противный и пленительный. Смесь несочетаемого, которая отдавала ванилью, коньяком, корицей и валерьянкой. Или валерьянки там не было, и это уже сам Рум додумал. Или такой запах был у жидкости неизвестного происхождения, которую обильно влили ему в вену, отчего после он не помнил почти ничего.       «Милый, расскажи, что ты таишь в своей головушке, — эхом доносятся до Рума слова Исы, которые она произносила в тесной комнате с пустыми стенами, держа в руках наполненный прозрачной жидкостью шприц. — А изволишь молчать, то придется превратить тебя в овоща. Но обещаю, трогать личико я ни под каким предлогом не стану. Уж слишком оно симпатичное. Будешь моим новым трофеем в коллекции симпатичных эровцев… Ты ведь истинный эровец? — Она выждала театральную паузу. — Вижу по глазам, что нет. Но не переживай, я никому не расскажу твой маленький секретик, если ты им со мной поделишься. Ты ведь поделишься, милый?»       Девушка, не скрывая омерзения, насмехалась над ним, издевалась, практически топтала в грязь, но не делала этого буквально, будто боясь испачкать кожаные ботфорты. А Рум не мог ничего противопоставить ей или же остановить ее. Он вынужден был покорно сидеть и терпеть все ее выходки, внимая каждому ее склизкому слову. А благодаря парфюму она точно орудовала изнутри, и даже сейчас она у него под кожей. Она разъела ему все ткани, она отравила дыхательную систему приторно-мерзким запахом. Она контролировала, — точнее, контролирует, — его изнутри. Чешется неимоверно — но это уже не исправить. Уже слишком поздно. Она полностью завладела разумом Румпеля.       От ее голоса мутило, душило. Рум вновь словно оказался под контролем Исы, хотя был уже далеко от нее. А вдруг она нашла его в его собственной голове? И теперь тянет свои руки к нему, чтобы вцепиться в кожу. Закатились глаза. Горло сдавило, тело небрежно вилось в судорогах. Рум старался заорать — инстинктивно, дабы сбросить эмоциональный накал, дабы не сойти с ума от непонятных ощущений — но он как рыба открывал рот, глотая воздух. Румпель не оставлял жалкой надежды на хотя бы один вскрик, чтобы его услышали. Слово «стыд» потеряло свое прямое значение: плевать, как он будет выглядеть со стороны, есть только выживание. Он взвыл в беззвучном вопле.       Вернулся писк, вернулись размытые образы, но вид отступницы никуда не ушел. Он мозолил глаза, даже когда те были закрыты; он насильно принуждал смотреть и запоминать действия девушки. Запоминать, повторять, запоминать, повторять, и так далее. Частоту звука увеличили в несколько раз, она разъедала уши, вгрызалась в их раковины, проникала глубже, резонировала по внутренней стенке черепа. Рум стал задыхаться — а противиться пагубным силам не мог. Это очень было похоже на то, что называют сонным параличом, когда собственный мозг начинает творить самые мерзкие и жуткие вещи, которые воспринимаются им за реальность, за чистую монету, пока окаменелое тело плашмя лежит на кровати. Незащищенное, слабое тело.       Возможно и того, как Эпштейн оклемался прямо на операционном столе — вовсе не было наяву, просто очередные проделки мозга. Возможно, он сам нарисовал владельцу правдоподобную картинку, упуская из поля зрения значимые или шокирующие вещи, — как, например, вспоротое брюхо Рума и несколько чужеродных предметов, которые кропотливо вытаскивали из пациента хирурги, со звоном бросая их в металлический лоток, — дабы не травмировать и на то покалеченную психику. Единственное, что все-таки промелькнуло сквозь сие «видение», так это две китайские шпильки в блондинистых волосах, чьи перламутровые жемчужины игриво раскачивались на цепочке от активных покачиваний головой. Но была ли это Иса или нет — Рум не может сказать точно. Она стояла как самая клишированная злодейка в тени, и только ее заостренные наперстки на отстутвующих фалангах пальцев поблескивали от яркой операционной лампы. Стоял непрошибаемый аромат валерьяны, от которого невозможно было отделаться. Но даже он не мог перекрыть навязчивое воспоминание, которое так и хотело, так и норовилось, чтобы про него вспомнили. А Рум упорно не хотел его замечать. Сердце сжалось.       Хотелось обвинить Ису во всех грехах. Это она, кто превратил его тело в решето на дороге. Это она стояла за тем, что разбилась машина. Если бы не она, то Рум, вместе с Тобиасом и Джеймсом, уже сидели в породнившихся ему «Трех четверках», в безопасности, мирно попивая дешевое пойло и восхищаясь проделанной работой, а выпивка бы бесспорно жгла горло и отдавала в носоглотку, отчего ежесекундно в баре разражался гортанный хрип и дикий смех. И друзья бы без происшествий доставили чемоданы до конечного получателя, успешно получили бы оплату и скрылись в небытие грязных улиц Лоуэра. И все было бы хорошо.       — Было бы хорошо… — слетело с неподвижных губ и растворилось в необъятной пустоте разума. Румпель почувствовал, что глаза несправедливо стали горячими от выступающих слез. Был бы здесь Тобиас, то точно назвал бы Румпеля плаксой.       Обильный свет стационарной лампы давил на сетчатку, заставляя поморщиться и спрятаться от нежелательного источника раздражения. Тихий проснувшийся пациент не остался незамеченным, и медбрат увеличил концентрацию раствора наркоза. Одурманенный Рум снова провалился в царство Морфея, в очередной раз путая реальность с вымыслом. А ехидная улыбка на лице Исы провожала следом, точно твердя: «Тебе никогда не отделаться от меня. Спи спокойно».

***

      — Ваш завтрак.       Молоденькая девушка с аккуратно убранными волосами под шапочку плавно поставила поднос с едой на прикроватный столик, а после открыла окно на проветривание и смущенно поправила халат.       — Приятного аппетита, — сказала она, поспешно удаляясь.       — Спасибо, — благодушно ответил ей Рум, поднялся с койки на локтях и принялся есть.       Прошло пять дней с тех пор, как он очнулся. Ровно пять дней, он точно это знал. Благодаря висящему над столом электронному календарю с часами, сложно было потерять счет времени, хоть и каждый новый день был похож на предыдущий. Было одно лишь отличие в виде с даты на цифровом табло. Румпель проводил взглядом расплывчатую тень медсестры, стоящей за стеклянной дверью, и посмотрел на календарь. 7 сентября.       По окну неторопливо стучал дождь, беспрерывно бродя по улицам уже как несколько дней. Осенние дожди — холодные и зябкие — медленно заполоняли дороги лужами и грязью. Как же, все-таки, хорошо, что Рум сейчас не снаружи, не любил он сырость. Он потянулся свободной рукой к тарелке и уже потом к столовому прибору — без резких движений, иначе игла венозного катетера начнет неприятно елозить под кожей. Другая же рука, правая, мешалась не меньше; она заслоняла обзор своим наложенным вокруг сгиба в локте гипсом. Но Рум, в общем-то, успел приноровиться. Когда он только пришел в себя, первым делом почувствовал инородную вещь, которая мешала шевелить конечностью, будто на руку прицепили несколько гирь и упорно давили вниз. Эпштейн был неприятно удивлен. Точнее как — он подумал, что до сих пор находится во сне.       Его пробуждение вообще случилось настолько внезапно, что даже врачи не подготовились своевременно — им нужно было в сжатые сроки убрать все следы введенного ранее наркотика для правильного усвоения обезболивающего и восстанавливающего препаратов. Ну и чтобы передозировки не случилось, на всякий случай. Ведь с тем, что они нашли в крови Румпеля, шутить нельзя. Штука оказалось серьезной, и даже один миллиграмм такого вещества достать практически невозможно в самом развитом в торговом отношении городе, даже для применения в медицинских целях. Однако Руму о наркотике ничего не сообщают — ни названия, ни побочных эффектов, ни воздействия на организм. Упомянули только то, что у него могут возникнуть некоторые пробелы в памяти вследствие препарата, но в скором времени все должно пройти.       Откровенно говоря, Руму не особо интересно было знать, что же там такого утаивает память в своих закромах. Хотелось просто как можно скорее избавиться от этой заразы, вместе с галлюцинациями в виде Исы. Его они не пугали, скорее, вызывали отвращение — никоим образом он не симпатизировал к отступнице и не собирался стать уязвимым для ее ударов. Но, правильнее будет сказать, он хотел верить, что его они не пугали — типичная свойственная ему черта показывала себя во всей красе; она смогла пережить самые дикие метаморфозы ментального и материального сознания Румпеля. Манера показушника, храбреца или защитника — что-то явно одно, осталось распознать что.       Рум отчетливо помнит искривленное лицо отступницы, с каким упоением она дразнила его, задавая вопросы по поводу информации о нем и его напарнике. Она понимала, что перед ней явно не матерые агенты подпольного мира, коими те пытаются казаться. По крайней мере, эровцы, которых знала отступница, себя бы так ни за что не повели — не фамильярничают с непохожими на них самих. «Истинные шовинисты, ей богу», — причитала Иса.       Ей также было любопытно, отчего это хорошо ей знакомая Рипл начала возиться с настольно безнадежными дилетантами, она ведь терпеть не может нянчиться с новичками! А тут еще и такие занятные кадры, которые всерьез прикидывались агентами из D-сектора, видимо, совсем не догадываясь о том, что у Хало и Эсперса ведется сотрудничество с людьми из отступничьих рядов. Иса ведь не последняя дурочка, чтобы не отличить подделку от оригинала!       — Неужто это вы — убийцы моих мальчиков? — по-собственнически спрашивала Иса про своих агентов (хоть там были отнюдь не «мальчики», а довольно зрелые мужчины), но получав в ответ молчание — сердито дула губки и хватала эровца за подбородок, чтобы тот не уклонялся от ее испепеляющего взора и прямых вопросов.       Затем, окончательно сложив весь пазл многоходовок и незаурядных логических переплетений, в конце концов ей пришел в голову самый очевидный и самый вероятный вывод:       — Господи, да ты весь дрожишь от одного их упоминания! — Она залилась диким хохотом, несвойственным ее доминантному образу. — Вам, очевидно, кто-то помог, и этот кто-то — довольно сообразительный, раз решил скормить тебе маячок, чтобы забрать тебя из моих лапок. Думают наперед, да? Но милый, неужели они до сих пор держат нас за полоумных дикарей, которые дым от костра не умеют определять и не узнали про существование трекеров, даже таких прогрессивных, как твой? Ничего, ничего, мы тебя вылечим. Мы сделаем все возможное, чтобы тебя не отобрали из-под нашего крылышка… Ой, опять трясешься? Тебе холодно? Сейчас будет тепло, потерпи, сладкий.       И она не соврала. Рум почувствовал что-то обжигающее в плече, и эта теплота расползлась далее по всему телу. Глаза поплыли, время растянулось. Иса стала говорить так протяжно, как если бы запись звука замедлили в три, а то и в четыре раза. Ее голос был одновременно таким притягательным и отторгающим, хотелось послушать ее подольше и заставить умолкнуть навсегда. Но Рум просто обмяк на одиноком стуле, совсем не обратив внимание, как его руку стали выворачивать в другую сторону, в неестественное положение. Его это уже не беспокоило. Он был не здесь.       Иса мастерски жонглировала словами, мешая правду с ложью, сбивая с толку эровца. А он, не имея возможность высказать своего мнения, соглашался со всем, даже чего не совершал. Если за ним придут, — а за ним придут, — Рум все равно останется во власти отступников. Теперь он принадлежит им по контракту.       «Рыженький эровец был редким экземпляром, такой грех потерять», — читалось в одном лишь взгляде Исы.       Все это Эпштейн помнил досконально, в мельчайших подробностях, все то, что туманила голова до этого. Скорее всего, сила наркотика постепенно сходила на нет в борющимся организме; его концентрация и воздействие становились слабее. Но раз так, то почему Румпель по прежнему не помнит, что было до прихода Исы, когда его волокли в ту злосчастную комнату с голыми стенами без единого окна, когда насильно привязывали руки и ноги к стулу, когда он дожидался неминуемых пыток? Все, что есть — это пропасть, с какими-то обрывками слов тяжелого мужского баса. Там определенно был еще один человек. Но кто? И почему Рум уверен, что он упускает самое важное? Так много вопросов, на которые совершенно никто не хочет давать ответов. Кто же в него стрелял? Жив ли Джеймс? Какова дальнейшая судьба чемоданов, которые они с таким непосильным трудом получили обратно?       Руму также ничего не рассказывали про Тобиаса, которого, скорее всего, против воли удерживали в полицейском участке, не предоставляя ни встречу с близкими, ни адвоката. Более того, Румпель не знал, в каком именно отделе его друг прибывал — по его познаниям, в Дайвине находилось как минимум десять крупных пунктов правозащитников, что неприлично много для города по типу упомянутого, где каждая улочка дотошно вылизана от попрошаек и бомжей. Лоуэр ни в какое сравнение не шел с ним ни по безопасности, ни по качеству инфраструктуры и жизни граждан. Грязный, юродивый город выглядел безобразным пятном на фоне оцепившего его тонким протяжным кольцом престижного мегаполиса — Лоуэр точно язвой разбухал под гнетом насилия и принуждения, пока Дайвин дышал в полные легкие, жаждая забрать себе как можно больше кислорода и заполонить им как можно больше пространства внутри, и стремился к новым вершинам, к звездам. К счастливому и светлому будущему, где нет таких понятий как «нужда» и, не дай боже, «бедность».       При всем при этом Рум находил в кварталах Дайвина, однако, что-то поистине очаровательное и восхитительное. То, как день ото дня, и даже сейчас — сквозь окно его палаты, можно разглядеть тесные улицы с занятыми и деловыми людьми, которые все куда-то спешат и спешат, суетятся, теснятся по узким пешеходам; как на ходу успевают разговаривать по видеосвязи и листать новостной блог, попивая кофе; как умудряются уснуть в транспорте и не проспать свою остановку; как на прощание матери и отцы целуют своих детей и удаляются с территории школы, направляясь на пятидневную восьмичасовую работу. Он видел другую сторону Дайвина — обыкновенную и ненапыщенную, без золотых отделок, драгоценных камней и навороченных компьютерных разработок. Он видел жизнь простых людей.       Румпель и правда безнадежный оптимист.       Благодаря неугасающему оптимизму он верил, что непременно выберется отсюда как можно скорее, хоть и догадывался, что просто так его точно не отпустят. Будут допрашивать — долго и муторно, выковыривая каждую песчинку из-под ногтей, разглядывая ее под микроскопом, выискивая, к чему же эдакому можно докопаться. Рум верно думал о том, что такому подвергается и Тобиас уже который день. Но от Эпштейна многого не будут ожидать — как-никак, ему требуется время на восстановление, а, как сказал доктор Лэйн, это займет по положительным прогнозам две или более недель. Таким раскладом полиция была явно недовольна, ведь преступники пойманы, а значит дело нужно закрыть как можно скорее. К чему оттягивать уже и так понятный всем исход?       Тем не менее, лечащий доктор Румпеля, «Как истинный приверженец своего дела», — дословная цитата, не мог позволить кому бы то ни было нарушать покой пациента, пережившего такую серьезную операцию, которая является отнюдь не рядовой в настоящие годы. «Оружие старого образца — это вам не игрушки», — поджав губы тараторил док.       И вот, не успел разделаться Румпель с завтраком, как его дверь вновь атаковали сверлящим взглядом двое полицейских в форме, регулярно навещающие преступника в больничной койке. И в который раз они терпят неудачу, столкнувшись почти лбами с доктором Лэйном. Будто защищающая свой выводок перепелка он мужественно прикрывал дверь спиной.       — Я думаю, мистер Эпштейн сегодня не в состоянии вести переговоры, — отчеканил тот, не забывая при этом вежливо приподнимать уголки губ после каждого такта.       Незваные гости какое-то время помялись, бросая разрозненные слова в ответ, а потом, не сумев противостоять силе медицины в лице одного врача, — даже не самого главного в больнице, — они устало покинули медучреждение. Из окна Рум заметил патрульную машину, которая уехала прочь, затем водянистых капель стало больше, и они смыли ее очертания вместе с сухими участками стекла, сползая вниз и рисуя неровные влажные дорожки. Окно превратилось в полотно из прозрачного бисера.       Румпель опустошил посуду, а голод все равно полностью не утолил. Пациента кормили скудно, но делали это из медицинских соображений. Был еще один вариант, в который верилось в трудом, а именно презрение к «убийце»: будто вся эта доброжелательная атмосфера — лишь предлог, чтобы Румпель расслабился и потерял бдительность, что впоследствии бы развязало ему язык и он бы рассказал досконально обо всех своих злодеяниях. Однако стоит предположить иной вариант: что весь медперсонал знать не знал о темных делах нового пациента и не ведал конкретной причины, почему к нему регулярно наведывается полиция. Но разве их не смутила неоднозначная операция по удалению стальных снарядов, выпущенных из оружия, которым не пользуются в обиходе порядка десяти лет как минимум?       Ладно, пусть что хотят там себе понапридумывают, решил для себя Румпель, он будет отыгрывать роль добродушного и любезного парня до конца. Даже если те сдадутся и сбросят с себя маски и обнажат надменные лица, Рум не потеряет приветливость и покладистость в своем тоне. Ему не впервой заниматься театром абсурда, он уже привык. На частых светских приемах, на которые его приглашали вместе с отцом, ему приходилось такое отыгрывать вновь и вновь. Там не терпят усталость в голосе, не терпят изъяны (в них входили и модификации тел, как например робо-протез, или даже банальная татуировка. Но, почему-то, в счет не брали внедрение чипов, которые поддерживали жизнеспособность и функционирование организма — видимо, здесь имели значение элементарные жадность и корысть. Никто не хотел расставаться с накопленными богатствами даже на закате жизни).       Стратегия была доведена до абсолюта: поприветствовать, завязать небольшой разговор, ненавязчиво поинтересоваться делами насущными, а после короткой паузы пустить ничего не значащую шутку, дабы разрядить обстановку и не показаться надоедливым — и так раз за разом, пока язык не отсохнет. «Не забывай улыбаться, сынок», — напоминал как попугай отец. Для юного Румпеля это было своеобразной игрой, ведь он так любил улыбаться, а когда ему улыбался в ответ отец — мальчик пребывал в диком восторге, и его лучезарное лицо расплывалось еще шире. Правда, отцовскую улыбку он видел только на публичных мероприятиях.       Сейчас стараться ни к чему. Отца давно нет, и Рум может, хотя бы наедине с собой, забыть про напыщенную интеллигентность. Нужно думать о другом, о главной задаче — понять, как действовать дальше. Мысли о побеге он моментально отбрасывал — не сработает, в Дайвине уж точно. Накидают еще больше обвинений, если он сбежит, да еще и один. Один он никуда не уйдет, без Тобиаса ни за что. Хватит с него побегов, набегался уже. Тем более, он так и не успел нормально объясниться с Дальбергом, за столь долгое молчание. Если они выберутся, если они отмоют запятнанную репутацию убийц перед общественностью, если они разделаются с чемоданами и забудут про их существование, про существование мафии, про отступников, про эровцев, про сектора, про Рипл, про Джеймса, про Базиля, про Ису, про избиения и перестрелки, про смерти и трупы, про незаконные манипуляции, про подпольную деятельность, про нищету и лицемерие, про ненависть и дистанцию… Если все это наконец закончится, Рум больше не будет жалеть ни о чем, и он обязательно обретет семью снова. В большом доме, с настоящей собакой, в окружении любящих людей.       Обязательно…       В груди щемило лишь об одной мысли о том, что с Тобиасом могут что-то сделать. Словами не ограничатся, пустят в бой кулаки? Да нет, это же полиция Дайвина, до такого не дойдет. Они ведь не животные какие… Но от этого не становилось легче. Рум разрывался от собственной беспомощности, что он, будучи здесь, под окружением видеокамер и медперсонала, не может сделать абсолютно ничего, что помогло бы Тобиасу избежать притеснения от полиции.       Отвратительное чувство.       Все, что ему остается — это восстанавливаться после операции и усердно размышлять над всем тем, что и как ему говорить на допросе. Так, чтобы не подставить под удар друга. Здесь, хоть и ненадолго, но Рум в безопасности.       В дверь постучали, и в палату зашел доктор Лэйн.       — Доброго вам утра, мистер Эпштейн. Смотрю, вы понемногу осваиваетесь. — Он кивнул на загипсованную руку Румпеля и убрал ладони в карманы белого халата.       — Приходится мириться с тем, что имею, — сказал парень. — Те двое снова приходили?       — Ах, это… Вы не переживайте, в ближайшее время вас трогать никто не станет. Уж это я могу гарантировать. Вы еще не в том состоянии, чтобы давать какие-либо внятные показания. Они не понимают, что это в их же интересах — разговаривать со здоровым человеком. — Он помолчал, затем добавил. — Не в обиду вам, сами понимаете…       — Все в порядке.       Док осмотрел капельницу и достал из халата ампулу с желтоватым раствором.       — Я по делу пришел. Сейчас нам нужно дать вам лекарство, которое, скажем так, обладает некоторыми побочными эффектами. Знаю, что вам уже по горло эти побочки, но что поделать… — Он немного прикрыл глаза и виновато свел брови к переносице. — Для качественного усвоения некоторых препаратов необходим качественный сон. Мы используем снотворное, совсем в небольших дозах, чтобы расслабить нервную систему и настроить организм на плодотворную работу в борьбе за здоровье, хорошо?       Когда мистер Лэйн объяснял ход своих последующих действий, он всегда добавлял в конце «хорошо», что очень забавляло Рума. Это его конечное слово не предполагало от собеседника ответного повторения «хорошо», а только сильнее располагало к доктору. Будто доктор общался с ребенком, будто он был твоим другом. Поначалу Румпель пропускал ее мимо ушей, не замечая вовсе, но с каждым новым разом она все больше и больше начала надоедать. Не то чтобы сам док не нравился Эпштейну, наоборот — он старался решить все проблемы, которые возникали у Рума. Тут скорее дело было в избыточной напористости; с пациента чуть ли пылинки не сдували, как если бы он был хрустальным. Такая внимательность настораживала Румпеля, он не привык к выражению заботы подобным образом. Вдобавок, с мистером Лэйном было совершенно неинтересно разговаривать.       — Поспите часик-другой, если проснетесь и почувствуете себя хуже — сразу нажимайте на кнопку экстренного вызова, — сказал доктор как само собой разумеющееся и вкачал в мешок капельницы порцию снотворного, заготовленного для рыжего пациента.       Румпель ничего не сказал, лишь кивнул в знак согласия и покорно принял горизонтальное положение. Было тоскливо, вовсе не спать хотелось. Он потеряет драгоценное время, которое мог потратить на разработку хоть какого-то плана. Да и не правильно это как-то. Почему он может спокойно отдыхать, пока с Тобиасом творят черт знает что? Почему Руму ничего не сообщают о нем? Стараются умалчивать о чем-то?.. Как же он устал теряться в догадках, как устал все додумывать самостоятельно… И пока он с силой сжимал глаза, пока специально старался не ерзать на койке и не отвлекаться на боль в сломанной руке, он бормотал:       — Интересно, а Тобиасу дают хоть что-то поесть? Док, понимаете, ему надо… А то он… и так плохо питается… Совсем мало кушает…       В груди засвербело, и это ощущение накрыло его вместо белого больничного одеяла, погрузив в сон. Ему ничего не снилось, не видел он ни одного сна. Только черное пятно. Ничего, ничего… Когда все закончится, он больше не подвергнет опасности Тобиаса. Того, что случилось тринадцать лет назад, больше не повторится. Он дал слово — пока что только самому себе.       …Пока что.       — Непременно узнаю, — ответил ему доктор.

***

      Ближе к вечеру сон стал прерывистым. Рум то просыпался, то засыпал обратно, отчего эффект полных сил работал в обратную сторону. Дремота наоборот истощала, и хотелось освободиться из ее оков, но она усыпляла сильнее, и бороться с ней было невозможно. Все же, звуки извне стали проникать в воображаемый мир, и Румпель словно находился меж двух вселенных. Он слышал, как кто-то звонко цокает каблуком обуви по кафельному полу его палаты.       — Вот тебе обязательно было так рисковать, чтобы упечь его ко мне? — спросил первый голос. Он казался Румпелю чересчур взволнованным и даже каким-то враждебным. — А если бы ты его убила ненароком? Ты вообще думала, что было бы дальше? Они б наверняка… пришибли нас как мух. И зачем ты сюда пришла? Тебя здесь видеть не должны.       Цоканье прекратилось, на секунду дав воцариться тишине.       — Милый, ну зачем же так горячиться? — возразил второй голос. — Не убила же. Хотела собственными глазами убедиться, что он живехонький, поэтому и пришла, не бубни. — Голос ласково хмыкнул и продолжил. — Тебе ведь ничего не стоит передать его обратно потом мне. Меня никто не видел, а если и видел, то и что с того? На тебе не будет никаких подозрений, ты и я остаемся в плюсе. В чем проблема, сладкий?       Завеяло коньячным запахом духов.       — Завязывай со своим приторным кокетством. Никакой я тебе не «милый» и не «сладкий», меня корежит от них. Твои словечки на меня не работают, можешь даже не стараться. Не в том я возрасте уже, чтобы играть с тобой в эти игры.       — Да пожалуйста, — бросил второй говорящий, и тон его моментально изменился. — Поставь его на ноги к субботе, легавым ни слова. Как поставишь — звони сразу мне. Ты, кстати, в курсе, что подонки выкрали несколько чемоданов? Мы скоро их тоже вернем. Они не с теми тягаются.       — Давай ты это, пожалуйста, обсудишь у себя, а не у меня на работе. Мне твои разговоры ни к чему. Чемоданы, не чемоданы — меня это не касается, не хочу даже связываться с ними. — Доктор Лэйн устало вздохнул. Он говорил о чемоданах, словно об одушевленных существах. — Помни, я помогаю не за просто так. Попытаешься улизнуть, и я привлеку к делу, как ты выразилась, легавых. Если это все, то прошу больше не создавать мне проблем.       Иса довольно хихикнула, и стук ее каблуков постепенно становился тише, удаляясь из палаты. Дверь негромко закрылась.       — Ты все такой же черствый, милый мой, — приглушенно доносилось из коридора. — Передавай пламенный привет рыженькому актеришке.       Румпель покорежился от такого пошлого упоминания о себе, скорчился, запыхтел, хотелось ответить чем-то таким же колким, приструнить, поставить на место. Как грязно. Как возмутительно. Но до сих пор отключенное тело игнорировало приказы, смиренно камнем просаживаясь в матрац кровати. Как унизительно.       Оставшийся в палате доктор безмолвно смотрел в окно, бесконечно поправляя металлическую оправу бинокуляра. Затем негромко прошипел:       — Мерзавка…