Закрой глаза и сосчитай до трёх

      Босые ноги не отлипают от паркета, цепляясь пальцами друг за друга, прижимаясь коленками к пустому желудку и пустым легким. Глаза сомкнулись и не собирались размыкаться. Выпущенная футболка елозила по полу, собрав всю пыль в округе. Шторы не разрешали даже маленькой полосочке света проникнуть в комнату, отчего внутри царил сумрак, невзирая на то, что часы только приближались к полудню.       Уши жгло от слов Румпеля, сердце колотилось, готовое вот-вот раздробить ребра, в животе бурлило что-то холодное, точно дюжина льда пыталась раствориться в желудочном соке, прилипая к чувствительным стенкам внутренностей, а руки никак не могли согреться — вся кровь сконцентрировалась на щеках.       Ну а Тобиас… Тобиас заперся в комнате и не желал выходить.       Не спешите называть его поступок ребяческим — он и сам прекрасно знает, и сам упрекает себя за это. Сокращение действий для тактического отступления — один из недостатков находиться в помещении без возможности покинуть его. И хотя, по сути, Тобиас — опять же — сам вынудил Рума произнести эти слова… Встретившись лицом к лицу, без права на побег, не смог выстоять, и спрятался, как пугливый щенок. Он не был разочарован — скорее, был не готов из-за эмоциональной взбучки до этого, а горячее чувство томилось и потихоньку жгло, возжелав выпорхнуть наружу. И он позволил ему вырваться, но поздно осознал, что, возможно, торопится с выводами. Быть может чувствовал, что между ними что-то происходит, ощущал мимолетные взгляды и поджатые губы? Тягу прикоснуться как бы невзначай до мягкой кожи? Заполучить такое особенное, но в то же время недосягаемое внимание, чтобы оно больше не обращалось на девушек, которые, конечно же, всегда будут выглядеть на фоне Тобиаса в разы лучше и привлекательнее… Желаннее.       Едкая правда отравляла и пожирала, оставляя только обглоданные косточки. Но разве хоть одна из румпелевских поклонниц получала от рыжего парня признание?       Нет. А Тобиас получил.       И ему стало еще более гадостно.       Наверно, он поступил некрасиво.       «Надо бы извиниться…»       Но заставить себя повернуть задвижку никак не удается.       Голова снова рухнула на колени.       Это ведь хорошо, что его чувства взаимны?       «А вдруг, Рум тоже — поспешил с выводами?..»       Тогда точно не откроет дверь.       «Стыдоба».       А ведь точно. Как Рум может любить Тобиаса? Как он может признаваться ему в любви, такому неуклюжему неудачнику, с вечно кислой мордой? А еще от него смердело за километр, когда они поцеловались, и после этого он еще и признание получил? Он даже зубы не почистил! А ногти? Когда последний раз он стриг и чистил ногти? Обычно Тобиас не беспокоится о таких вещах, но речь идет не о рядовой ситуации — признания он получает не так уж и часто. Если быть точнее, это третий раз, когда ему признавались в любви.       А если еще точнее, первое признание было тоже от Рума. Правда очень, очень давно, еще в приюте, когда те толком и о любви в ее привычном понимании мало что смыслили. Любовь равнялась большой привязанности, теплу, заботе и поддержке; глупым разговорам в три часа утра, когда не спится, а вылезать из кровати не хочется. Любовь проявлялась в том, чтобы отдавать ему вкусную еду, потому что знаешь, что он будет счастлив; видеть его улыбку, и улыбаться в ответ еще сильнее, даже если не привык улыбаться и улыбка — это не твое; греться под одним одеялом, когда на улице вьюга и непогода; быть всегда вместе, несмотря ни на что, ни на невзгоды и печали; оставаться друг с другом и быть надежной опорой.       А чем она тогда, собственно, отличается от настоящей любви?       И снова сомнения. Когда же они перестанут атаковать бедную голову Тобиаса? Когда наконец оставят в покое его нервную систему, которая держится и так на соплях, на последнем издыхании?       Все же, хорошо, что им пока некуда уйти, а то Тобиас точно бы сбежал, и точно бы потом жалел, но точно бы не признал ошибку, и точно бы не извинился. «Кретин ты узколобый, — осыпал себя обзывательствами Дальберг. — Хоть бы раз в жизни сделал что-нибудь не через жопу, чтобы стыдно не было. Ссыкло». И за горой оскорблений таилась толика надежды, что у него получится себя переубедить и наконец открыть тонкую деревянную фанеру, которая разделяла его с тем, кто сжимает его сердце и не дает нормально дышать. Самобичевание для Тобиаса было чем-то вроде стимулятора, который давал крепкого пинка под зад, когда тот совсем раскисал, но за последние пару дней произошло много того, чего хочется забыть, и много того, чего не хочется забывать никогда. И как сопоставить все вещи — вопрос хороший. Тобиас до сих пор не может справиться с чувством тревоги за младшую сестру, не может простить себя за бездействие, даже если оно вынужденное, за трусость, за отказ от собственного счастья и покоя в погоне за легкими деньгами и липовой наживы. Еще невероятно бесит, что эровцы ничего не рассказывают, но призывают беспрекословно им верить. А еще бесит, что не смог достойно принять ответную любовь Рума.       Как в этом хаосе расставить все по местам и выбрать правильное решение?       Однако оно пришло и без помощи Тобиаса. Внезапно под дверью началось какое-то движение, и нечто, написанное впопыхах на листе формата А4, выведенное большими черными буквами, выползло из-за той стороны отельного номера. Стороны Рума. Потемки прятали то, что было адресовано Тобиасу, и парень резко подскочил на ноги, хрустя коленными суставами, поспешил убрать с окон рулонные шторы, затем схватил бумагу и принялся читать, выведенное с великим усилием для правши левой рукой: nP О с Тu M EH я: С       На секунду Тобиас впал в ступор, думая, что ему мерещится, и буквы пошли враспляс лишь от его больной фантазии. Но, как оказалось, нет — они и впрямь косились и кривились по бумажному пространству, будто их писал годовалый ребенок. Парень не сдержал мелкого смешка, но сразу после поднес костяшки к носу и рту — во избежание последующих позывов, ведь потешаться над другом со сломанной рукой не хотелось.       Но это забавно, скрывать не станет.       Кривая, помятая, даже какая-то несерьезная, но в то же время сделанная с душой, записка шуршала в руках Тобиаса, а тот не преставал разглядывать каждую закорючку как изысканный предмет декора восемнадцатого века. Дальберг представил себе эту картину, — как Румпель старательно выводит каждую букву, как карандаш выскальзывает и не поддается натиску, — и машинально провел большим пальцем по грифельному следу, из-за чего черное напыление осталось на подушечке и наследило на бумаге. Тобиас вытер палец об штанину и спросил без задней мысли:       — Где ты нашел карандаш?       Молчание. Короткое шебуршание.       — Не скажу, — все же ответил Рум. Он тоже сидит у двери, понял Тобиас.       — Можешь его одолжить?       И снова молчание.       — Тогда тебе придется открыть дверь.       Заминка. Минутное размышление. Шумный выдох.       — Можешь не открывать ее полностью. Обещаю, что заходить не буду.       И снова его бархатный голос обжигает уши, и снова он проникает внутрь тела и резонирует по хрупкому сердцу, питая любовью и оберегая от внешних невзгод. И снова мелкая дрожь проходит по всему телу, оставляя после себя щекочущее чувство где-то в районе кишечника. Тобиас вдоволь поразмыслил над тем, что он чувствует к Румпелю, и поставил на этом жирную точку еще на базе отступников. Он правда любит его, да так, что готов покусать от переизбытка гормонов. Рум был отлично подвешен на язык, речь его была всегда грамотно поставленной, да и сам он был наипрекраснейшим оратором, каких свет не видывал. Он мог говорить на абсолютно любую тему, и делал это лаконично, словно находился в своей стезе, даже если по существу ничего не смыслил в ней. Но Тобиаса цепляло не это. Ему нравилось, что он знает настоящего Румпеля, что способен отличить его истинные мысли, которые стояли за отрепетированными фразами, что чувствует разницу между наигранной речью и искренними словами. Ему нравилось, что он всегда был с ним настоящим.       И Тобиас поверил и повернул задвижку.       Он не ощущал более сомнения, да и головная боль ушла. Осталось только зудящее чувство предвкушения. И вот, заветная канцелярия пропихивается через дверной проем, а сам Румпель, как пообещал заранее, в спальне не появляется. Тобиас покрутил карандаш, позабыв, зачем он ему был нужен — и нужен ли вообще.       — Ты ничего не пишешь, — заметил Рум.       — Я и сам не знаю, зачем его попросил, — честно сказал Дальберг.       — Тогда кинь его обратно.       — Стой, погоди.       Тобиас снова осмотрел записку Рума с веселыми буквами и взял в руки карандаш. Комнату наполнили звуки чиркающего грифеля, интенсивного штрихования и стирания розовым ластиком, который больше развез грязи, чем подтер лишнее. Румпель терпеливо ждал, пока друг (можно ли его таковым назвать при нынешнем раскладе?) закончит, хотя ему и было очень любопытно, чего же он эдакого получит в ответ. По итогу под посланием Эпштейна красовался рисунок и небольшая курсивная надпись. Тобиас просунул в порог записку и карандаш. Пять секунд, — ровно пять секунд, — после чего последовало негодующее восклицание:       — Сам ты пишешь как додик! — с наигранной обидой возмутился Рум и прыснул от смеха. — Это таракан или бактерия?       — Вообще-то, это ты.       — А… Ну знаешь, если перевернуть вверх ногами, то очень даже похож.       — Ага, сохрани и повесь в рамочке, — усмехнулся Тобиас.       — Ты ржешь, а я ведь реально так и сделаю.       — Давай-давай, приеду потом к тебе домой, проверю.       Они громко рассмеялись, как не делали прежде уже довольно давно, вкладывая в смех накопившееся отчаяние и тревогу, нерешимость, страх, безнадежность, отторгая из организма гнилостный поток остаточного раздражения. Словно если посмеяться судьбе в лицо, то получится убрать из нее все нехорошее и гадостное. Мол, вот, смотри, я потешаюсь над твоими жалкими попытками сломать меня! Поэтому смеялись, смеялись, как припадочные, насильно выдавливая воздух из гортани, переводя все в то, как если бы вели бытовую безобидную перепалку, как раньше, когда было гораздо спокойнее, когда не знали, какие обороты примет история с чемоданом, когда они еще даже не рассматривали друг друга на роль…       Партнера?       Они замолкли, и молчание сопровождалось неловкими покашливаниями сквозь приоткрытый дверной проем. Из него подул слабый сквозняк, словно специально отодвигая дверь чуть дальше, подталкивая распахнуть фанерную деревяшку целиком, чтобы она чуть ли не с петель слетела. Но никто не решался сделать первый шаг. И тогда Тобиас поступил по-другому, аккуратно запустив кисть по ту сторону комнаты. Там было гораздо теплее, чем в его комнате — наверно потому что полуденное солнце, без преград в виде занавесок, нагрело паркетные доски. Однако по тыльной стороне ладони продолжал блуждать холодок, невесомый и почти неуловимый, который не составит труда спугнуть. Тобиас не знал, видит ли сейчас его Рум, а если видит — о чем сейчас думает, поэтому ему ничего более не оставалось, как зажмуриться и положиться на ощущения. Он хотел, чтобы Рум помог ему справиться с одиночеством и бессилием. И Рум помог. Согревающее прикосновение откликнулось рефлексным сдвигом бровей, и две руки сцепились в крепкий замок.       — Я понимаю, что тебе нужно время все обдумать.       Тобиас обдумал уже все давно.       — Я не буду на тебя давить и приму любое твое решение.       Ложь.       — Вместе мы со всем справимся, так что поговори со мной, пожалуйста.       И вот как после этого его можно не выносить? Как можно взять и не поговорить с ним?       — Вот почему ты такой хороший, балбес? Почему заботишься обо мне? Почему тебе не все равно на меня? Почему именно я? Тебя не пугает то, что мы не общались большую часть жизни? Что я тебя буквально игнорировал и не признавал? Почему ты продолжаешь держаться за меня, когда у тебя было столько возможностей бросить меня и начать все с чистого лица? Я бы тебя не стал осуждать, потому что я поступал с тобой, как скотина последняя. Я не думал о том, что тебе может быть пиздец больно, что ты страдаешь от моего мудатского поведения, и я… На меня невозможно положиться, я обязательно облажаюсь где-нибудь на полпути и потащу за собой подыхать в трясину.       Тобиасу показалось, будто он пришел исповедаться в церковь, отмолить свой крутой темперамент, чтобы отпустили его грехи и заставили покаяться за содеянное.       — Это не так, Тоб, — возразил Румпель. — Хватит на себя наговаривать. Если ты это делаешь только для того, чтобы очернить себя в моих глазах, то у тебя не выйдет, как ни старайся. Я ни за что не брошу тебя. Я ни за что не оставлю тебя одного. Я приму тебя любого.       — Я не понимаю. Я не понимаю, для чего тебе это… Ты в курсе, что я мужчина?       — А что, можно ошибиться? — иронически спросил Эпштейн. — Глаза у меня, вроде, на месте.       — Ты не ответил. — Недовольство пересиливало Тобиаса.       — Я уже ответил, когда сказал, что люблю тебя. Тебе мало доказательств?       — Почему ты любишь меня?       — По кочану. Для этого нужна причина?       — Это не ответ. — Тобиас потер виски. — Ты просто невыносим.       Рум снисходительно вздохнул и погладил выпирающие вены на запястье грубияна, поправил вздернутый рукав его футболки.       — А ты ссыкло, — после выжидательного молчания сказал Румпель.       — Заткнись.       Тобиасу можно не говорить про это — он сам знает.       — Эй, я люблю тебя, ссыкло.       — Я тебя сейчас ударю.       Рука не сжималась в кулак, а лишь беспомощно валялась на полу, пока другая утопала в бесчисленных тактильных контактах.       — Не получится, ведь я не могу зайти к тебе в комнату.       Наверно, из-за того, что все свое внимание Тобиас направил на руку, которая держалась за Румпеля, он не заметил, как его стали водить за нос.       — Ха… А я могу! — выдавил он из себя остаточные смешки — на другие больше не хватит.       — Ну так давай. Слабо? — продолжал подначивать его Рум. — Или ты ссыкло?       — Сам ты ссыкло! — Дальберг состряпал самую устрашающую, которую только мог состряпать, морду и подорвался разнести в щепки обладателя провокационных слов, который прятался за хлипкой дверью. Одно мгновение, и в проеме вылетает темная фигура с разъяренным взглядом, глазами выискивая обидчика, не сразу замечая, что обидчик-то сидит на полу, вместе с ладонью Тобиаса. — Я тебе сейчас покажу ссык—       Не успев договорить и набрать скорости для разгона, он упирается в косяк и сползает на коленки. Рум кряхтит и сдерживается, чтобы не захохотать.       — Выглядишь хреново.       — Ты не лучше.       Пауза. Добродушная улыбка, спокойные глаза и обнадеживающие объятия со вкусом гипса. Снова пылающие уши, стоило только прильнуть к другому телу. Снова бросает в жар. Ну и стыдоба, думает Тобиас — краснеть так в его-то возрасте. Прямо как девственный нецелованный школьник, который только и мечтает получить поцелуй от предмета своего воздыхания, однако дико стесняется признаться в этом себе и окружающим. Тобиас, хоть и походит действиями на него, но не ведет себя абсолютно так же — или убеждает себя, что не ведет. Ведь он не девственник, значит, не считается.       — Я люблю тебя, — не переставал повторять Румпель, пока Дальберг продолжал держать его за руку.       — Прошу, замолчи.       Не получалось от нее отстраниться.       — Ты любишь меня?       — Ты засранец.       Тобиас хотел зарыться в пушистых рыжих волосах, как делал это прошлой ночью, заполнить легкие ароматом шампуня, запустить в кудри фаланги пальцев, чтобы сквозь них, как песок, просачивались непослушные локоны.       — Можно я поцелую тебя?       — В прошлый раз ты не спрашивал.       — В прошлый раз целоваться полез не я. — Рум уперся носом в наморщенный лоб, уложив щеку на прохладную кожу с покалывающей щетиной. — Так что, можно?       Сопротивляться не хотелось.       — Ты ведь делаешь это нарочно? — спросил Тобиас.       — А ты как никогда проницателен. Давай, закрой глаза.       Парень последний раз вдохнул запах кучерявых волос и опустил веки, стискивая переносицу в рифленое подобие гармошки. Чуть открыл рот и стал ожидать бархатистой близости сторонних губ. Его обдало горячим дыханием, которое не давало сохранять трезвость ума, а наоборот уносило прочь от волнения. Тобиас уже пробовал Рума, но описать его не мог. Он не оставался на кончике языка, он стирался из головы тотчас, как размыкались уста. И сейчас Дальберг хотел наконец вспомнить, заглушить все остальные мысли, вновь забыться, переиграть судьбу и остановить замкнутый круг несчастья. Румпель расцепил сцепленные пальцы, дотронулся до темных бровей, скулы, шрама, мочки уха с черным плагом, глазницы, — провел медленно, осторожно, отчего собственные ресницы защекотали Тобиаса, — потом до нижней губы, пересохшей, с саднящими ранками. Тобиас прервался на полувздохе, когда рука спустилась к шее, где до сего момента прятался багровый след, оставленный в моменте чувственного порыва, о котором напрочь забыл Румпель. На мгновение он растерялся и прикрыл капиллярную отметку, а в животе проснулись долгожданные бабочки, от которых напрягся живот и сдавило грудь.       — Ты очень красивый, Тобиас.       Рум чмокнул Дальберга в лоб и взъерошил на затылке угольные пряди, расплываясь в одолевающей эндорфинами мозг улыбке, встречая смятенный взгляд Тобиаса с легким румянцем.       — …Очень.

***

      — Прошу вас, не надо!!! — жалобно кричал старик в поношенном комбинезоне.       Короткий «бух». Тишина, — и клочки комбинезона взлетели в воздух.       — Снова мимо. Какая жалость, — причитала Иса, качая носом замшевой туфли. Она брезгливо стряхнула с него пыльный налет и добавила: — Следующий.       Прохладный ветерок раздувал ее кофейное пальто. Шумела листва деревьев, желтеющих от наступившей осени. Они тихо напевали свою мелодию, успокаивая, заставляя в блаженстве прислушаться к их пению — будто сама природа перешептывалась на неведомом кроме нее языке. Небо было как никогда чистым: светло-голубым, с пушистыми облаками и приветливым солнцем. К нему, все выше и выше, поднимался небольшой смог, оставленный после взрыва чемодана. А затем и второй.       Какой прекрасный день.       — Следующий! Не заставляйте ждать остальных! — подначивал скрипучий мужской голос.       Иса курила электронную сигарету и задумчиво смотрела на ниточку дыма, что ползла из ее губ после очередной затяжки. Мгновение длилось недолго, и ее внимание переносилось на раскладной стол, по которому нетерпеливо постучал ее серебряный наперсток. А столик был, — знаете, — такой, который обычно берут с собой в семейные походы: разжечь костер поздно ночью, нажарить шашлыков, поиграть на гитаре и всем вместе завалиться спать в одну палатку. В общем, для милого и безобидного кемпинга, но точно не для испытательного полигона.       По взлохмаченной траве прошел парень с ежиком на голове. Лицо у него было спокойным, но несколько напряженным.       — Мэм, звонит ваш отец, — обратился он к Исе.       — Сбросьте.       — Но, мэм, это уже шестой звонок.       Синхронно со взрывом и криками людей девушка выпустила изо рта белую нить, которая исчезла вместе с новым порывом ветра, оставив в воздухе лишь запах груши и жасмина.       — Делайте, пожалуйста, что я говорю, и не задавайте лишних вопросов.       Парень был явно раздражен тем, что вынужден потакать прихотям Исы, но каждый отказ в ее сторону приравнивался к чуть ли не попыткам дезертирства. Поэтому он коротко и четко прыснул «Вас понял» и поспешил удалиться.       Позади девушки стоял Дилан с собранными за спину руками. По-привычному натянутый, как струна, собранный, с безучастным взглядом. Он наблюдал за тем, как один за другим люди, задолжавшие отступникам настолько, что расплачивались теперь ценой собственной жизни, ступали на отмеченное красным крестом место. Держа в руках помятый желтый стикер со случайной комбинацией, в двухсот метрах от раскладного стола, колеблясь, находясь в агонии неминуемой смерти, как болванчики, без имен и предназначений в этом мире. К примеру, сейчас это была женщина средних лет, с сальными волосами, в потрепанной жилетке. Желтый стикер колебался в ее руках, как одинокий лист на ветке — глядишь, и вот-вот упадет на землю. Она медленно прожимала комбинацию, жмурилась, пока грузная слеза стекала по ее щеке. Последний символ.       Взрыв, и снова победа в пользу чемодана. На лице Дилана дрогнул одинокий нерв. Дилан забудет об этой женщине так же, как забыл об остальных.       На полигоне, вдали от городских переполохов, проводились попытки вскрытия чемоданов. Однако, начиная с раннего утра, не было вскрыто ни одного из них. Так что все, что оставалось чемоданным собратьям — это с завистью наблюдать, как один из них во всю развлекается со взрывчаткой.       — Пиздец, да сколько тратила в них напичкали, я понять не могу! — сокрушалась подле железного контейнера отступница, сминая в руках лицо и горбясь от усталости. — Нам даже не заплатят за эту херобору!       — Харе ныть, а не то на их месте окажешься, — ответил ей другой агент, намекая на очередь из должников, которая походила на толстого, постоянно извивающегося, длинного червя.       — Ой, да пошел ты.       Чуть больше недели назад, после нападения эровцев, клану отступников пришлось в срочном порядке эвакуироваться в безопасную зону — намного ближе к центру города, ведь так риск свободной перестрелки сводился к минимуму. Да и тем более, здесь их, если что, смогут прикрыть некоторые личности, подобно толстяку-коллекционеру Гирмунду. Он, конечно, сотрудничает с эровцами, но если придется выбирать, то будет не прочь встать и на сторону отступников. Прямо как на фуршете, когда работающий на два фронта «эровец» захотел украсть чемодан, чем спровоцировал переполох. «Ну что за глупец… Старый, вонючий глупец, — высказывала тогда претензии Дилану Иса. — Если бы на его месте был ты, ты бы точно так не поступил».       Однако, сейчас они были не в Дайвине. Пока полиция отвлеклась на эровцев, самое время провести запланированную чистку. Но не чемоданов, а людей. С одной стороны, так избавляться от тел совсем не выгодно — ведь ни органы, ни кровь не сохранятся, а ведь их можно было бы продать за хорошенькую сумму на черном рынке. Но Иса уверяла старших — если им удастся вскрыть чемодан, им более не нужно будет беспокоиться о деньгах. И о положении в обществе. И о врагах. Да, впрочем, обо всем.       Вот сейчас, к примеру, на нарисованный баллончиком крест ступал мужчина в засаленной куртке. Он прожимал комбинацию с листка, и перед последним символом произнес, еле шевеля засохшими губами:       — Боже, помоги…       Раздался взрыв. Веселый яркий стикер растворился в пелене вздыбленной каши из земли, плоти, пыли и свежей травы.       Иса грустно вздохнула.       — Печалька, — на выдохе сказала она. — Следующий.       Дилан посмотрел на то, что осталось от чемодана и мужчины. Куски поджаренной кожи с клочками одежды, которая догорала на земле, рядом с нетронутым ни взрывом, ни огнем, кейсом. Потом взглянул на очередь запуганных и опустошенных людей. На их опухшие от слез тусклые глаза, на потрескавшиеся руки, на грязь под ногтями. Потом на отступников, нечасто удается рассмотреть их без масок. Не то чтобы они были Дилану интересны, скорее, он просто никогда — почти никогда — не разглядывал соклановцев, когда выпадала такая возможность. Взгляд его вечно норовился устремиться вниз, лишь бы избежать зрительного контакта. Но сейчас, когда все заняты другим, ему ничего не мешает отступить от сего правила. И, честно говоря, ничего интересного он там не нашел.       В масках они выглядят намного лучше.       Чувствуется какая-то безопасность от этих металлических масок, что ли, — остаться незамеченным. Знать, что ты ничем не отличаешься от остальных, а они — от тебя. И посторонние, к тому же, опознать не могут. Однако сейчас такая скрытность ни к чему — все равно эти люди с желтыми стикерами больше не покинут испытательное поле.       «Навеки-веки вечные!» — тут же почему-то на ум пришли слова Аники, с которыми она закрепляла с Диланом обещание на мизинцах.       Он хорошо помнит тот день. Даже помнит, во что она была одета. Джинсовый сарафан с маленьким шмелем слева, розовая водолазка и желтое кольцо из пластилина, украшенное красной ромашкой, которое он ей подарил, и из-за которого и произошла такая ситуация.       — Даешь обещание, что мы поженимся, когда вырастим? — спрашивала Аника у мальчика, заламывающего пальцы. Она не переставала пружинить на ногах, дожидаясь ответа, который даст ей Дилан.       — Даю, — смущенно пробубнил тот, но девочка требовала от него сказать четче. А затем закричал, окончательно заливаясь краской: — Даю, даю! Клянусь, что мы поженимся!       — Поклянись на мизинцах!       Дилан протянул мизинец и крепко зацепился за мизинец Аники.       — Клянусь!       — Навеки-веки вечные! — захихикала девочка, сверкая цветными брекетами.       — Милый, — выдернула его Иса из омута воспоминаний вместе с парой громких хлопков динамита неподалеку, — почему ты не присаживаешься рядом со мной? Ноги уже еле стоят.       — Мне не положено, мэм, — ответил ей Дилан все с тем же безразличием.       — Садись, — настаивала она.       — Не положено.       — Это приказ.       — Я подчиняюсь не Вашей власти.       Нечасто он позволяет себе дерзить Исе, но когда она перегибает палку — эта мера необходима, чтобы репутация Дилана не скатилась в яму «шестерок». Тем не менее, дерзость никогда не работала на Ису, а только добавляла ей очередной пунктик для внеплановых перемываний костей. Так что Дилан как стоял равнодушно, так же равнодушно сел на пластмассовый стул, не поворачиваясь к девушке, смотря вперед, на подрывающиеся тела, на истошные крики недобитых, на запечатанный чемодан, что был усеян трупами с безжизненными полуразвалившимися лицами. На то, к чему он имеет непосредственное отношение.       — У нас острая необходимость подбирать пароль таким способом? — спросил Дилан, после взглянул на компьютер с таблицей и аккуратными столбиками с числами. — Какова вероятного того, что получится открыть хотя бы один?       Девушка отвлеклась от экрана и подняла брови.       — С каждым днем ты меня все больше удивляешь, сладкий. Никогда бы не подумала, что ты умеешь волноваться за кого-то… тем более за таких людей, как они. Ну правда. — Прозвучал «бух», и она бросила короткий смешок. — Они просто долговые мешки, которые бабки выплатить никогда не смогут. Так что толку от них? Думаешь, они будут больше рады провести остаток своей никчемненькой жизни, упарываясь наркотой и шныряясь колесами, которые они припасли на «черный день», или же помочь тем, кто дал им второй шанс на исправление? Хоть они, как видишь, не смогли им правильно воспользоваться. Так пусть хотя бы что-то сделают полезное.       Слова текли из ее уст, подобно меду, подобно сладкому вину, которое с каждым новым глотком отдавало катастрофическим ударом в голову, и мысли туманились, путались, превращаясь в жвачку из здравомыслия. Как изящно она могла обернуть в самую красивую обертку аморальные, пошлые слова. Даже оскорбления под ее багряными губами являлись комплиментом.       — Я хотела с тобой поговорить о том, что произошло в тот день, когда мы поймали эровца с двумя чемоданами. — Локтевой сустав инстинктивно дрогнул, но Дилан продолжал сохранять невозмутимость. — Мне передали, что видели тебя на цоколе, незадолго до побега рыженького пленника. О, а еще, эровцы утащили два чемодана. А потом я узнала, что недосчитали не два, а двадцать. Так скажи мне, ты ведь к этому не причастен?       Дилан сглотнул.       — Никак нет.       Иса сдула с лица непослушный локон и постучала ногтями. Цок-цок. Словно обнажая лезвие ножа. Цок-цок. Готовая пройтись по тонкой коже и залить ее алой липкой жидкостью.       — Ну конечно. Как я могу сомневаться в своем мальчике, ведь ты меня никогда не подводишь.       Громкий взрыв надавил на перепонки, создав неприятный вакуум в ушных раковинах.       — Вчера трансляцию видела из зала суда, такая потеха. Ты не смотрел? Нет? Ах, такое упустил! С розоволосой девчоночки не слезали журналисты, а судью как будто вытащили из крио сна — весь такой вялый, дохлый, развалился за своим креслицем, с молоточком в руках. Господи, ну и умора, я чуть не сдохла от смеха! Как же ее назвали эту девицу… ах да!       С прищуром она закусила нижнюю губу и растянулась в едкой улыбке, не спуская глаз с Дилана. Он чувствовал, что она залезает ему через глазницы глубоко в мозг, режет по сосудам своими когтями.       — Амелия Дальберг? Нет, как-то по-другому… Адель… Аделика?.. А! — Она залилась смехом. — Аника, точно! Боже, щуплую девочку окружили со всех сторон, и она одна отдувалась за братца, который даже не явился в зал суда. Звучит как сюжет очередного сериала с никудышным потенциалом на успех.       Она посмотрела в зеркальце, что достала из сумки, и убрала излишки потекшей стрелки, после чего со спокойной душой вновь закурила жасминовую электронку.       — Она, вроде как, бедняжкам всяким любит помогать. Волонтерка со стажем, даже несмотря на то, что передвигается с трудом. Часто устраивает забастовки перед госструктурами и всякими учреждениями. Эдакая мессия в кругах голодранцев, которых огрели на бабки, обещая выгодные рассрочки и кредиты. — Прогремел новый взрыв, и Иса выпустила клуб дыма. — Нигде не работает. Из денег — только копеечные выплаты по инвалидности. Живет вместе со старшим братом в Лоуэрском общежитии при университете. Теперь уж не знаю, где она будет перекантовываться, когда комнату изымут.       Но Дилан не отвечал. Он еле держал самообладание, потому что для него жизнь Аники была настоящим откровением, не знал он о ней ничего из перечисленного. Им понадобился ровно один день, чтобы нарыть на нее столько информации, сколько Дилан не смог за тринадцать лет. Укололи в самое уязвимое место и втоптали в землю, смешав с полевой грязью. Однако настораживало даже не то, на кой хрен Аника понадобилась отступникам, а то, что об этом говорит именно Иса. Не просто так она делится с Диланом впечатлениями от вчерашнего прямого эфира, здесь что-то не так. Она хочет посмотреть на реакцию парня, устроить его нервам тест-драйв — словно чуяла, что Аника для него никакая не незнакомка.       — Я это все к чему, — продолжала свой увлекательный монолог Иса. — Она начала докучать одному нашему лоуэровскому партнеру, а пока она находится на СМИшных радарах, не составит большого труда разобраться с ней и замести следы. Благо есть на кого свалить вину. Только представь заголовки: «Слетевший с катушек убийца добрался и до родной сестры!» М, как тебе? Совместим приятное с полезным, и подсобим журналюшкам новой сенсацией?       Дилан опешил.       — То есть как… разобраться?       — Ты ведь не маленький, сам все знаешь.       «Убей ее». Вот, что значили ее слова.       Переработанный в углекислый газ кислород застрял в горле; Дилан пытался как можно тише дышать. Глаза не сводил с подрывающихся людских туш, вытянутых физиономий, что через каких-то полчаса останутся лишь фантомами на пустынной равнине — а в голове все проносились вихрем эти два слова. Его будто стеганули по голове, да так, что мир потерял свое равновесие. Он мог вытерпеть все, любые пытки и унижения, любые порезы и раны, но трогать то, что он так кропотливо хранит от чужих проницательных взоров под сотнями дверей и замков — не допустит. Одиноко блуждающая частичка света в виде Аники не давала шанса отречься от собственного «я», что связывало его с прошлым. Он не хочет забывать — он не должен забывать. Дилан обязан уничтожить тех, кто уничтожил его жизнь, кто лишил его остатка детства, кто покалечил его лучик надежды, навеки приковав к коляске… кто сделал из него монстра.       Парень почувствовал подступивший приступ тошноты. Он сплюнул и закурил. В затяг, чтобы слизистая целиком и полностью пропиталась токсичным дымом.       — Где мне ее искать?       С невероятным усилием Дилан разглаживал лицо от мимических складок, позволяя только вонзаться зубами во внутреннюю часть губ, в язык, во все, что было вблизи костных наростов, пока скулы расшатывали челюсть.       — Сегодня ровно в три она, вместе с другими бунтарями, еще раз будут бастовать около частного банка в Лоуэре. Они делают так уже почти неделю, если верить нашим связным.       Дилан молчал, вызывая еще больше подозрений. По горизонту мельтешили люди, а на них светили слепящие лучики, пробивающиеся из-под набежавших туч. Иса снова начала отбивать такт металлическими наперстками. Цок-цок, цок-цок, — не давая сосредоточиться, и не формируя ничего более расплывчатого образа Аники из воспоминаний прошлого. Цок-цок. Дилан попробует предупредить, постарается, сделает все возможное, во что бы то ни стало. Цок-цок. Он не прогнется. Он не допустит. Он защитит. Цок-цок. Он наконец ее увидит. Наверно, она сильно изменилось, а может и нет — осталась все такой же обаятельной и смышленой девочкой. Она ведь тоже будет рада видеть его, правда? Хотя нет, лучше не показываться ей. Он только напугает ее. Цок-цок. Нужно придумать что-то, срочно, какой-то план. Она не может умереть.       — Поцелуй меня, — сказала Иса и выпустила никотиновое облако навстречу Дилану. — Это уже не приказ.       Самый что ни на есть.       Под пронзительный вопль он грубо впился в бордовые губы, искривленные в ядовитой улыбке. Во рту смешался терпкий табак, горький жасмин и приторно сладкая ваниль.       — Я люблю тебя, — прошептала на ухо Иса, продиктовав правила игры. — Не подведи меня, мальчик мой.       Она вытаскивала его внутренних демонов на поверхность, которых Дилан закапывал каждый раз все глубже и глубже. Она пробуждала в нем отголоски трагедий прошлого, которые травмировали и губили еще сильнее. Она провоцировала его. Она заставляла повиноваться и верно служить. Ее слова было невозможно оспорить. Ей невозможно было отказать. Она поселила себя в его сердце, навеки искалечив и подстроив под себя. Она являлась для него спасением и последней надеждой на обретение гармонии в его душе — ведь без страданий нет счастья. Он был готов терпеть все ее выходки и все игры, дабы заполучить ту заветную любовь. Нездоровую, травмирующую, болезненную — единственную, страстную, обжигающую. И он позволил ей подчинить себя, позволил забрать свою свободу взамен на то, чтобы быть нужным.       И теперь он стоял на распутье между риском и покорностью, еще не осознавая, что ноги его несутся уже по непротоптанной ныне тропе, с каждым шагом затягивая ошейник все туже.       Но Дилан не прогнется.       Точно нет.       «Навеки-веки вечные!»       — Навеки-веки вечные…