ВНИМАНИЕ ВСЕМ ГРАЖДАНАМ ЛОУЭРА, СРОЧНЫЕ НОВОСТИ! В НАШИХ РЯДАХ ЗАТАИЛИСЬ ШПИОНЫ, КОТОРЫМ НЕОБХОДИМО ПОНЕСТИ ЗАСЛУЖЕННОЕ НАКАЗАНИЕ. ОНИ МОГУТ НАВРЕДИТЬ ВАШИМ ДЕТЯМ И БЛИЗКИМ. ТАК ЗНАЙТЕ ЖЕ ВРАГОВ В ЛИЦО — ТОБИАС ДАЛЬБЕРГ И РУМПЕЛЬ ЭПШТЕЙН. ОНИ ОБВИНЯЮТСЯ В УБИЙСТВЕ МИРНЫХ ГРАЖДАН И СОКРЫТИИ ВАЖНОЙ ИНФОРМАЦИИ, КОТОРАЯ ВРЕДИТ БЛАГОПОЛУЧИЮ ГОРОДА И БЛАГОПОЛУЧИЮ ВСЕХ ЖИТЕЛЕЙ. ЕСЛИ ВЫ ВЛАДЕЕТЕ КАКОЙ-ЛИБО ИНФОРМАЦИЕЙ ПО ИХ МЕСТОПОЛОЖЕНИЮ, НЕМЕДЛЕННО СООБЩИТЕ ЕЕ В БЛИЖАЙШИЙ ОТДЕЛ ПОЛИЦИИ ИЛИ ПО ГОРЯЧЕМУ НОМЕРУ…
Рипл скрестила ноги и поинтересовалась: — Доехали без происшествий? — Знакомый немой кивок. — Мы тоже. Разве что Румпель был несколько не в форме. Перелом на всю руку, представляешь? Долго срастаться будет... А еще — он не помнит и половины того, что произошло во время оккупации отступников. Мы толком не разговаривали, но… Ее снова перебил патруль с громкоговорителем, походящим больше на сирену:ЗА СОКРЫТИЕ СВЕДЕНИЙ ВЫ БУДЕТЕ ТАКЖЕ ПРИВЛЕЧЕНЫ К ОТВЕТСТВЕННОСТИ! ПОМОГИТЕ НАМ ПОСТРОИТЬ БЕЗОПАСНЫЙ И ПРОЦВЕТАЮЩИЙ ГОРОД БУДУЩЕГО! НЕ УПАДЕМ В ГРЯЗЬ ПЕРЕД ДАЙВИНОМ! ЛОУЭР СТАНЕТ ВЕЛИКИМ!
— Пойду, сниму уже этот дурацкий костюм, — решил Базиль. — Пожалуй. Скоро к нам заявятся гости, надо встретить их подобающе.ЗДРАВИЯ ЛОУЭРУ — ЗДРАВИЯ ГРАЖДАНАМ!
***
Холодно. Из-под плотно зашторенных окон обильно сочится свет. Гудящее утро пробивается с не меньшей силой через толстый текстиль. Шум беспокойных автомобилей поднимает на уши весь район. На сделанной под заказ кровати лежит одинокое тело, завернутое в покрывало, в пустой спальне, обклеенной замысловатыми обоями и обставленной вычурной мебелью и фурнитурой. «Прямо как дома. Так привычно и так неуютно». Рум почти не спал. Точнее, не помнит. Вроде спал, но чувство апатии не ушло, тело неповоротливо и скованно, — отдается болью от малейшего движения, — голова свинцовая и трещит как после дикой попойки, да и вообще чувствует себя порядком разбитым. Значит, не спал. Нежеланное завтра наступило вместе с нежеланными последствиями. Выходить из комнаты не хотелось. Говорить не хотелось. Думать не хотелось. Хотелось только есть, но совсем немного — живот опустел. Язык пересох. Чесалась правая рука, а достать никак — если только посчастливиться найти линейку. Ну, или что-то подобное. Эпштейн, с обкусанными в ночном смятении губами, смотрел в потолок. Ему не давал покоя целый рой тревожных мыслей, которые будто разрывали его черепную коробку. Он старался зацепиться хоть за одну крупицу, но она сразу же испарялась, и парень терял с ней связь, продолжая безыдейно пялиться на потолочный плинтус. Что он там увидел? Маленькую-единственную трещину на идеально отшлифованной отделке, что неимоверно бесила. Она напоминала ему о трещине в отношениях с Тобиасом. Пересилив себя, Рум все же встал с кровати. В больничной одежде, с накинутым на плечи покрывалом. Босиком — ногам стало зябко от еще не прогревшегося пола. В глазах потемнело от резкого подъема, но лишь на несколько секунд, однако уж лучше бы темнота осталась подольше — у него был бы предлог не вставать с постели. В горле стоял противный кислый комок, который не получалось проглотить. Эпштейн зашаркал к двери и медленно повернул ручку, боясь разбудить Тобиаса. Брошенные вчера у порога чемоданы по-прежнему валялись на полу. До них никому не было дела, даже сегодня. Дело жизни и смерти? Да кого это волнует. Негромко работал телевизор, практически беззвучно. Гораздо громче были щелчки по пульту, которые не давали ведущим новостей даже закончить предложение. Таких как они была сотня, а то и тысяча, поэтому уделять им пару минут было бы настоящим кощунством. Одинаковые человечки в униформе вспыхивали и пропадали, и их внешность моментально вылетала из памяти. Такие невзрачные, ничем не запоминающееся, маленькие люди в большом механизме пропаганды. Затылком к пробудившемуся Румпелю сидел Тобиас, с откинутой грязной головой на спинку дивана. Он тоже не переодевался в чистую одежду — казалось, он хотел просто досмотреть новости и поскорее покинуть гостевой номер. Словно не собирался оставаться здесь. Словно он уйдет сразу же, как пролистает все каналы, где из каждого протрубят про побег «опасных студентов-преступников, которые подозреваются в причастности к мафии и массовым убийствам, и которые сейчас могут разгуливать по улицам Дайвина, поэтому нужно быть предельно начеку». Однако каналы уже начали исчисляться далеко за сотни, а возгласы не унимались. При данных обстоятельствах, «доброе утро» прозвучало бы несколько неуместно, поэтому Рум предпочел просто молча подсесть рядом на краешек дивана, укрыв себя и его покрывалом. Тобиас не обратил на него никакого внимания, продолжая маниакально щелкать пультом снова и снова. Он сидел здесь со вчерашнего вечера. В той же позе, с той же целью, с тем же выражением лица.— …Это доказывает, что введение дополнительных мер контроля за населением значительно повысит безопас…
Щелчок.— …Если вы владеете какой-либо информацией по данным людям на фотографии, немедленно свяжитесь с…
И еще.— Вы утверждаете, что может быть замешана городская мафия?
— Исходя из заявлений, которые мы получили…
Пока не сотрется черная матовая кнопка на пульте.— …Лоуэр пробивает очередное дно?
Пока она не продавится полностью.— Введет ли Дайвин дополнительные санкции?..
— Все, хватит, — не сумел сдержаться Румпель, но не шевелясь, не отрываясь от пожирающего экрана, который принуждал, подчинял смотреть дальше.— …пора Лоуэр поставить на место!..
Но Тобиас не слушал его.— Лоуэрским тварям место за решеткой!..
Он продолжал.— …Гореть им в аду! Их семье, родителям!..
Все снова.— …число преступлений в Лоуэре с каждым годом растет…
И снова.— Пусть они просто сдохнут!
— Прекрати!!! — Рум перешел на крик, заслонил телевизор, из которого на каждом канале лилась тонна помоев, грязи, лжи, провокаций, оскорблений, адресованных не кому-то там, а им, лично им. — Отдай мне пульт! Парень попытался забрать злосчастный предмет, но Тобиас крепко вцепился в него, не собираясь никому отдавать. У него есть цель, отступать от которой он не планирует. — Отойди, — спокойно, не повышая голоса, попросил Дальберг. Не угрожая, не провоцируя. Ни один нерв не дрогнул на его лице. Жутко. Рум пребывал в пугающем удивлении: — Зачем ты вообще включил его? Чего ты добиваешься? Правды там нет и не было, просто прекрати! Он посмотрел на заросшее лицо Тобиаса, которое почти исчезло под угольными волосами. Они прятали глаза — единственное, что не способно обмануть, что расскажет правду, даже сейчас, когда ее практически не осталось. — …Так ты делаешь себе только хуже, — вновь Эпштейн предпринял попытку вразумить друга. — А кто сказал, что я хочу, чтобы мне было лучше? Все они, — Тобиас указал на плазму, — нас ненавидят. Они презирают нас. Они хотят нашей смерти. Так почему бы им не дать желаемого? Тобиас убавил громкость до ноля, но телевизор не выключил — процесс запущен, теперь его невозможно выключить. «Мы в ловушке» — слова, которые добили окончательно равновесие Рума. Он был в ярости — столько не на Тобиаса, сколько на самого себя. Ярость от собственного эго мощнее любых переживаний. Разочарование в своем «я». Недовольство от своих поступков гложет, раздавливает, отчуждает от разума. Рум не может найти верный подход к Тобиасу, не может открыть его душу, не может понять его изнутри, он упрямо и бестолково бьется в бетонную стену. Его тошнит от одно лишь допущения о неминуемом провале, который обязательно настанет, если ничего не сделать — если не сделать что-то верное и действенное. Он встал на ноги, — пол моментально перенес свой холод на конечности, — схватил Тобиаса за плечо, до боли, до красных отметин, до ненависти, до такой силы, которую только мог вложить в руку, на что Дальберг с абсолютным безразличием окинул его взглядом, не сопротивляясь, не парируя, не вступая в схватку. Он будто хотел сказать: «Делай со мной все что угодно, уже плевать». Он не учел одного — Руму тоже плевать. И он сдался: — Иди и прими душ. В таком состоянии с тобой разговаривать бессмысленно. Тобиас устал возражать. На голову словно гирю свалили, размозжили череп чугуном и оставили подыхать. Ему просто необходимо было ее освежить — тогда Рум осторожно отвел его в ванную, почти под руку, ведь тот с трудом мог устоять на ногах. «Тебе станет легче», — приговаривал Эпштейн, надеясь поверить в собственные слова. Жутко морил сон, и тогда Румпель перестал бороться и стал ждать Дальберга лежа на диване. Его кожаная обивка неприятно липла к телу, но выбирать не приходилось. Клевал носом, иногда вздрагивал, а потом и вовсе практически отключился. Ему виделись мыльные фрагменты из больницы, из минивэна в ту злополучную минуту, из тесной комнаты с недружелюбной атмосферой. Он смутно почувствовал, как острые железные пальцы царапают кожу, а на фоне вопит нечеловеческий смех. А потом было… — Черт. Не помнит. Как бы ни старался вынудить свой мозг работать усерднее и снять пелену с забытых воспоминаний, разум блокирует его попытки, расценивает их как ни на что не годные жалкие потуги. Непонятная дрянь, влитая Исой, словно осталась с ним до конца жизни. Рум чувствовал ее под кожей, желал расчесать пораженное место, вырвать с мясом, удалить навсегда из организма. Все без толку. И хоть его память барахлит, что дает неожиданные сбои, он никогда не позволит забыть, то, какими были поцелуи Тобиаса. Нежные, теплые, взаимные, именно такие, какие себе представлял Рум. То, с какой жадностью он впивался в его губы; то, как запускал пальцы в его волосы, какими они были мягкими и приятными, то, как они путались под ногтями; то как звучал его тихий голос; то, как он касался его тела… Румпель прислонил тыльную сторону ладони сначала к одной, потом к другой пунцовой щеке, чтобы немного остудить их. Надо успокоиться. Жар охватило тело от фантомных прикосновений, ощущений, представлений, что хотелось немедленно окунуть голову в тару с ледяной водой. Подумать только, что все это произошло наяву. Он по-прежнему терялся в догадках, почему так поступил Тобиас. Неужели ему просто не хватает тепла близкого человека, а Рум подвернулся как нельзя кстати? Может ли Рум расценивать его действия взвешенными, серьезными? Готов ли взять Тобиас ответственность за то, что использовал Рума в своих целях. Не то чтобы Румпель не получил удовольствия от поцелуев, касаний, томных вздохов… Вовсе нет. Ему это очень нравилось. Он просто не мог отделаться от странных чувств, кишащих где-то внизу желудка. Рум свалил все на голод. Внезапно из ванной донесся какой-то сдавленный звук. Сложно разобрать, что ему послужило, — сколько ни прислушивался Румпель, — но полусонное состояние мешало сконцентрироваться. Он освободился от дремоты, посмотрел на прихожую, на чемоданы. Стало дурнее. Подойти к ним сам он не решался, а если бы не просьба Тобиаса принести чистую одежду, то и не сунулся бы туда вовсе. Но нельзя же заставлять ждать и мерзнуть друга. Холодно, как-никак. Просунул вещи, стараясь не таращиться. Не удалось. Получив грозный взгляд, стыдливо прикрыл дверь. Далее диалог проходил сквозь небольшую щелку, пару неловких откашливаний, заломов пальцев и обильного румянца. — Ты… ничего не слышал? — как бы невзначай спросил Дальберг, становясь спиной ко входу, но все равно озираясь на дверь. — Нет, вроде. — соврал Рум, прикрывая разгоряченное лицо. — Я задремал ненадолго. — Хорошо. Тобиас был рад, что Рум ничего не услышал, он не хотел, чтобы тот знал. Он не хотел, чтобы тот знал о его приступе астмы, о кашле вместе с кровью. Такого не происходило давно. К обычной астме он привык еще подростком, но кровь — тревожный знак. Он в ознобе попытался вытереть красные подтеки на раковине, но развел еще больше грязи. Кое-как управившись с серьезным недоразумением, он, как ни в чем не бывало, вышел из ванной комнаты, делая вид, будто ничего не произошло. Столкнулся нос к носу с Эпштейном, который усидчиво старался определить источник странного шума. В глаза кольнулись отросшие кончики волос. — Полегче? — Вроде. Ложь, но лишь наполовину. Несмотря на инцидент в ванной, он действительно почувствовал моральное облегчение, отчего решился все-таки выключить источник нескончаемой клеветы и вранья. Однако случайно, краем глаза, заметил уж слишком знакомого человека на телеканале. Впрочем, именно из-за него он в последний раз обратил свой взор на телевизор. Беззвучно открывая рот, девушка с коротким каре находилась в окружении камер, операторов, зала присяжных, наполненных кучкой зевак и любителей интриги и расследований, судьи, восседавшего на судейском троне с молоточком в руках. Все то время, пока Румпель находился один, он даже не примечал экрана с активно меняющимися кадрами, почем зря. Тобиас прибавил громкость, и теперь под звуковое сопровождение диких криков журналистов, инспектора, третьих лиц, коих девушка видела впервые, они стали атаковать ее вопросами и ничем не подкрепленными обвинениями. Она была там одна, без адвоката, без подсудимых, без какой-либо на то защиты. Однако, она ничуть не боялась и уверенно отвечала на все липовые заявления, могла отличить ложь от правды, не ведая правды, парировала доводы и аргументы, стоя на своем, хотя она не знает… — …ничего, — в унисон произнесли брат с сестрой. Аника поправила рукав вязаного свитера, который ей купил Тобиас на первую зарплату с официальной работы. Он очень любил этот свитер. А теперь взглянуть на него не может. Ведь взглянет на него — увидит загнанную в угол Анику, а это было самым страшным, самым удручающим, что только могло произойти. Он не смог защитить сестру. — Рум… — тихо произнес он. — Ее поймали… Тобиас рухнул на колени, уставился на экран, жадно всматриваясь в каждый пиксель, не веря глазам. Забился в бесконтрольном треморе, едва переводя дыхание. Его задушили слезы, и он стиснул зубы. Руки оцепенели, дотронувшись до телевизора, заливая его водой от невысохших волос. Тело вздрагивало от душевной боли, которая прогрызает путь на волю. А воли больше не существует, но этого пока никто не знает. — Рум… Ее поймали… — произносит Тобиас вновь, и рыдания перехватывают ему горло. Ему не было столь паршиво вчера, когда на него обрушился бесконечный поток проблем, сколь сейчас — когда он увидел, как покушаются на его семью. Хрустальный рассудок окончательно разбился вдребезги, на миллионы кусков, не подлежа восстановлению. И даже после окончания прямой трансляции Тобиас не отходил от экрана. Даже после того, как Румпель выдернул вилку из штекера. В Эпштейне смешалась потерянность, смятение, отчаяние, но решимость тоже не сдавалась, взяв под контроль обмякшее тело, ум, мимику. Все старалось сохранять абсолютное спокойствие в критический миг. Рум догадывался, что за несколько часов невозможно поставить человека на ноги после столь сильной панической атаки, и что их путь возрождения смеха, радости и глупых, но таких родных, перепалок, будет запутан, возможно даже неверным, и очень, очень тяжел. Однако он не мог позволить себе отступить — для Тобиаса, для Аники. Чтобы сохранить семью, чтобы быть счастливыми. Как же он хочет, чтобы Тобиас был счастлив. Поэтому он, нехотя, но зная, что по-другому никак, подавил тревогу, выставил злость, агрессию, напористость вперед, напоказ и, по буквам, чтобы Тобиас его точно услышал, стал говорить: — Сейчас ты слушаешь меня. Берешь себя в руки, приводишь в порядок, и мы садимся и говорим. Обо всем. О том, о чем не хотим, о том, о чем говорить больно. Никаких отказов. Больше со мной такое не прокатит. Даже не пробуй. Я слишком устал теряться в мыслях один. И пока мы есть лишь друг у друга, мы должны полагаться друг на друга, доверять друг другу, и обсуждать даже малейшие вещи друг с другом. Мы засели здесь, нам не выйти никуда, и как бы ты не хотел помочь своей сестре, — а я знаю, что только из-за нее ты хочешь вырваться как можно скорее отсюда, — хватит выжимать себя и поговори со мной. Убери нахрен с лица эту дебильную физиономию и соберись. Я не могу смотреть на тебя без боли. Но я не в силах помочь тебе, если ты сам этого не захочешь. Ты меня понял? Ты ей нужен живым. Ты мне нужен живым. Так очнись же! Не дай себя уничтожить этим паразитам! Если весь мир встал против тебя, то я всегда, слышишь, всегда буду на твоей стороне. Людей дурят, они воспринимают все за чистую монету, и как марионетки выполняют приказы. Но я знаю, что ты не такой. Тобиас, ты… ты совсем другой. Я люблю тебя, слышишь, придурок? Я люблю тебя больше жизни! Так не смей помирать! И тут «физиономия» Тобиаса и правда поменялась. На смятение, на удивление? На взволнованность? А может, на смущение? Он взял Рума за запястье, и впервые с вечера вытянулся в полный рост. Колени и суставы захрустели. Тобиас сдвинул брови вперед; морщины выступили на переносице. Подбородок забился в треморе, зубы сжались в непробиваемую заслонку. Ему казалось, что все это шутки. — Мне что, легче? — продолжал Румпель, не обращая внимания на изменения в собеседнике. Ему было некогда, он должен был сказать все, что хотел, он должен был успеть изложить все до того, как ему в лицо прилетит ответная злость. — Мне, по-твоему, не тяжело поднимать голову с подушки? Да если бы не ты, я бы закрылся в этой ванной и вскрылся, блядь! Если бы не ты, мы бы так и остались на той обочине с двумя мертвецами, не зная, что делать дальше. Какие еще у нас были варианты? Мне ни один в голову не приходит сейчас — а тогда уж подавно! Я был готов поехать сам в участок, сам, представляешь?! Рассказать правду, сесть, мать его, за решетку! Но мы не убийцы, слышишь меня? Не смей даже думать. Не смей каяться за грехи, которые не совершал! Хоть Рум и выпалил в лицо все те мысли, что скопились за беспокойную ночь, он ни капли не жалел. Хотелось сказать так много, так много важного и личного, а подобрать выражения времени не хватило. Резкие, колкие слова, как тараканы, расползлись по комнате, грязными пятнами громоздясь по чистым стенам, затаились в углах, чтобы потом лишний раз напомнить о себе, а их щелканье засело в ушах, раздаваясь эхом после каждого удара пульса. Каков здесь лучший вариант? Как не изранить раскромсанное сердце? Как выразить то хрупкое, почти невесомое чувство, что наполняло тело надеждой? Как выразить всю ту любовь, которую он хранит для Тобиаса? А ведь он даже не заметил, как признание вырвалось само собой. — Повтори, что ты сказал, — сосредоточенно отчеканил Тобиас, крепко держа Рума за запястье, не отпуская, не давая отойти ни на миллиметр, словно то было единственной связью, которая могла помочь вытащить его на поверхность. Он щекотал черными волосами, сбитыми в мокрые локоны, его взгляд был обращен точно внутрь Эпштейна, к его мыслям, к его нутру, к его сущности, к его настоящему «я», без напыщенных манер, без льстивых слов, без лисьего образа. К нему настоящему. Румпель опешил. Хотел отстраниться, но крепкая хватка не позволила. Дернул рукой — тоже не получилось. Пол поплыл под опухшими ногами, он терял равновесие. — А… что именно? Строить из себя дурака было поздно. — Ты сказал, что любишь меня, — не увиливая, не стесняясь, ответил Тобиас. — Если это очередная твоя хреновая шутка… Он не закончил предложение, что придало телу еще большей скованности. Румпель успел надумать в голове пару вариантов, лишь бы оправдать недвусмысленную фразу, лишь бы сохранить кропотливо выстроенные с нуля отношения, лишь бы не упасть в бездну снова, лишь бы не потерять Тобиаса… Но все было бесполезно. Потому что выстроенная в течение тринадцати лет стена дала пробоину еще вчера. Румпель набрал до предела воздуха в легкие, и, со всей серьезностью, чтобы Тобиас больше не думал, что он шутит, что играет с ним, что смеется над ним, потешается, издевается, чтобы не думал, что Рум забыл про вчерашнюю близость, про вещи, которые не делают с другом, с незнакомцем, с неприятелем, с ненавистным человеком, произнес: — Тобиас, я люблю тебя.