. . .
Интересно, сможет ли она направить его на путь истинный?
***
— Готов? Голос пронесся глухим эхом сквозь отельный номер, который успел стать безликой комнатушкой, стоило только лишь выключить электричество. Магия пропала вместе с роскошью, просторностью и безопасностью этого места. В прихожей, где пока еще горел одинокий светильник, сухие пальцы крепко сжимали чемоданные ручки. Тобиас посмотрел на тикающие часы. 23:57. — Готов. Он последний раз окинул взглядом интерьер и, удостоверившись в том, что ничего не забыл, засунул в сумку неношеную одежду вместе с крадеными ножницами и аптечкой. Для них это был последний миг в стенах «Мариэль». Последний шанс передумать и остаться. Последняя возможность следовать планам клана R. Последняя возможность плыть по течению. Но Тобиас был непреклонен. Нельзя больше было здесь находиться, пока Аника не в безопасности. Отмазки по типу «У нас нет другого выхода», «Мы не можем ничего сделать» больше не работали. Единственный, и самый верный по мнению Тобиаса вариант — сбежать. Сбежать от мафии, сбежать от полиции, сбежать, далеко, туда, где их никто не найдет. Идея возникла еще в обед, и Дальберг решил воплотить ее, во что бы то ни стало, сегодня. «Нам пора валить, нахрен» — шутливо, беспечно, предугадывая ответ наперед, ожидая отговорок и прочей ерунды, предложил он. Румпелевское «давай» — то, на что он никак не мог надеяться. Но этого было достаточно. За полдня они распланировали абсолютно все: то, как и куда они сбегут, то, с помощью кого и чего найдут Анику, то, что делать с отступниками и эровцами. Но самое главное — что делать с чемоданом. — У Аники полно знакомых, — утверждал Тобиас. — Всех я лично не знаю, но парочку точно откопаем в здании Союза. Напрямую идти домой не получится, поэтому доберемся до нее окольными путями. — А ее знакомых не смутит, что к ним пожалует ее брат, которого обвиняют в убийстве? — логично спросил Рум. — Так еще и не один, а с сообщником. — …Будем придумывать на ходу, у тебя это отлично получается. — Тогда выдвигаемся в полночь, — продолжил Эпштейн, проигнорировав сарказм. — Обычно в это время персонал не такой бдительный, а охраны не будет на посту. — Почему ты в этом уверен? Ты не забыл? Мы в Дайвине, — сделал ударение Дальберг, — тут на каждом шагу слежка, камеры и легавые, незамеченными мы точно не пройдем, а другой попытки у нас не будет. Тут нужно что-то другое. — А ты не забыл? — рыжий парень скептически скрестил руки. — Я прожил в Дайвине добрую половину жизни, до кучи вечно разъезжал по гостиницам из-за отцовских командировок. Кому как не мне знать, что в двенадцать ноль-ноль царит неприлично тихая тишина, солнце мое? Секундное молчание. Застывшая гримаса Тобиаса. — С-с-с-с…! — по-змеиному зашипел Дальберг, открыв в себе новую способность заикаться. — Ты, б-блядь, кого с-солнцем назвал?! Рум засмеялся. Он старательно прятал смех в кулак, и только дергался торсом и плечами, не в силах совладать с умилительной реакции. Теперь обзывательства Тобиаса не казались ему обидными и совсем не задевали его. Даже наоборот — они веселили. Подбадривали, что ли. Ведь если поведение Тобиаса по отношению к нему не изменилось, значит, все в порядке. Значит, предыдущие дни для него что-то значат. Значит, он всерьез относится к Румпелю. Приятно, когда тебя по-настоящему любят. Грозный, хамоватый, совсем не имеющий чувство такта Тобиас, ни разу не озвучивающий слов любви вслух, всеми своими действиями кричал, что Рум ему не безразличен. Эпштейну часто в детстве говорили, что его любят, что он нравится людям. Отец не раз произносил эти вызубренные слова, что он его гордость, что он его любимый сын, — хоть и был единственным ребенком в семье. Но его любовь звучала только публично, между строчек, и Румпелю оставалось только гадать, сказанное нужно для красивого словца, или же неродной отец и правда принял его. Может, даже любит его. Надежда на любовь от отца, который обеспечил всем, кроме этой самой любви. — По возможности я могу повторить, только скажи. — Повтори лучше себе перелом и на другой руке, дебил! — выпалил Дальберг, успев тысячу раз пожалеть. — …Л-ладно, не надо ниче повторять. Просто не веди себя так. Румпель в изумлении наморщил лоб. — Как так? Тобиас ткнул в него указательным пальцем. — Как Румпель. Может, Тобиас и сам не до конца осознавал причины своего странного поведения, излишней реакции, но Руму многого и не надо. Он просто хочет и дальше сидеть напротив него и смотреть в его нахмуренные глаза, дышать одним воздухом, смеяться и дурачиться. Давно ли Рум в целом считает его милым? Хотя, если он об этом узнает, Румпелю точно прилетит по голове, так что пусть это останется маленьким секретом. Эпштейн бросил краткий взгляд на чемоданы: — А с ними что делать будем? — Возьмем с собой. Оставлять их смысла нет, а нам нужна страховка. Если поймают, то ими и откупимся. Походу, они сейчас дороже любой валюты стоят. Дальберг строил пустые домыслы насчет того, что творилось снаружи. Телевизионщикам он зарекся верить, он верил только собственным глазам и практике. А, как показывала практика, правду не расскажет никто, кроме тебя самого. Если их упекли в безвылазный отель, значит, хотят что-то скрыть, значит, им необходимо узнать — что. Поэтому у него складывалось такое ощущение, словно эровцы поджидали удобного случая вытащить свой главный козырь в лице курьеров, чтобы… — Чтобы что? — пытался проследить связь Румпель. — Чемоданы у нас не единственные, которые сейчас находятся в секторе. — Им нужны мы, а не чемоданы. Если правительство доберется до нас, доберутся и до эровцев, потому что мы знаем о делах клана. Они просто прикрыли свою задницу, вот и все. Нас, эдаких «неудобных», сбагрили в отель, — с усмешкой выдавил Тобиас. — В их понимании, курьеры, которые ни хера не умеют делать, мешались бы только под ногами дядь и теть в уродливых костюмах, решающих вопросы по очень-очень важным делам, не забывая попивать бухлишко. Между тем стрелка часов близилась только к шестнадцати ноль-ноль. За разговором время летело быстро, а пустой желудок ненадолго утихал, переставая бунтовать и требовать чего-нибудь съестного, но видимо сейчас есть хотелось настолько сильно, что терпеть уже было затруднительно — да так, что в сидячем положении голод давил на низ живота и отдавал неприятными спазмами. Так что решено было сделать небольшой перерыв и отвлечься от одних и тех же разговоров. — Давай посмотрим, тут где-то должно меню валяться. — Рум пошарил в прикроватных ящиках и нашел картонку с виниловым покрытием. — Что будешь? — А на чей бюджет гуляем то? Бабок у нас нет. — Не могли же нас тут закрыть совсем без еды? Может, она тут тоже оплачена заранее, как и номер. Не попробуем — не узнаем. Он подошел к настенной панели и нажал кнопку звонка. Раздался женский приветливый голос, который подтвердил теорию Румпеля, и действительно — на их номер записана пятизначная сумма, предназначенная только на продукты и блюда. «Сколько?!» — взвизгнул Тобиас, но Эпштейн как ни в чем не бывало продолжил разговор с сотрудницей отеля. Он любезно продиктовал все то, на что указывал трепещущим пальцем Тобиас, и спустя полчаса стол был заставлен обилием закусок и горячей еды. Дальберг округлил глаза. «Это все нам?» — с вытянутым лицом обомлел парень, и с возбуждением накинулся на мясо, позабыв о предназначении столовых приборов — какие, к черту, приборы, когда здесь такая баранина? Или это курица? Ему, в общем-то, без разницы. Что там мясо, что тут — все из одного теста, главное, чтобы вкусно было. А вкусно и правда было. Последний раз Тобиасу удавалось так плотно поесть на университетском вечере, посвященном какому-то там лоуэрскому ученому. Честно признаться, он пошел туда только чтобы набить брюхо, ну и стащить немного домой. Ох, ну и исключительные же там были корзинки с икрой — правда, в рюкзаке они немного помялись, но Аника все равно высоко оценила их по достоинству. Парень уплетал за обе щеки, обгладывал до чиста кости, запихивая в себя как можно больше еды. Он пропустил мимо ушей замечание Рума по поводу того, чтобы тот хотя бы иногда пережевывал больше двух раз. — Ей богу, побереги кишечник, не добавляй ему лишней работы. — Зато переваривать дольше будет, а значит, и проголодаюсь позже. Ищи во всем плюсы. — Надо же, и это говоришь мне ты? — Вот именно, что это говорю тебе даже я. Тобиас не обращал внимания на брымчание собеседника, продолжая с большим аппетитом опустошать тарелки. С окороком Дальберг расправился за считанные минуты, в то время как Рум не мог похвастаться такой скоростью — он боролся с неподатливой левой рукой. Все-таки, жить с гипсом еще (в лучшем случае) несколько недель обязывало научиться справляться с бытовыми неудобствами. — Прекрати на меня таращиться, — сказал Эпштейн. — Я не таращусь, а просто наблюдаю, — возразил Тобиас с набитым ртом. — Ты против? — Совсем нет. Сломанная конечность стала чужой: мертвым грузом свисала над столом и тянула шею от перебросанной через плечо марлевой повязки. Теперь вместо нее отдувалась необученная ничему левая рука. Спасибо, что хоть приборы держит крепко, хоть и не особо ровно. — Не болит? — спросил Дальберг. — Нет. Чешется только дико. Больше всего Рум мечтал сейчас найти длинную линейку и утихомирить назойливый зуд, но он продолжал с абсолютным спокойствием и ровной спиной натыкать на вилку листья салата. Тобиас терпеливо ждал, маленькими глотками попивая горячий чай. Предлагать помощь не стал, предсказывая наперед отказ — Эпштейн никогда не признает собственной слабости. Прямо как и он. И пока Румпель монотонно и со скрытым напряжением доедал цезарь, проклиная всех в этом мире, другой вертел кружку в руках, грелся об нее, хотя на улице была не зима. Оставалось всего пара глотков, но внезапно, без какой бы то явной причины, грудь стало болезненно сдавливать. Тобиас замер, сжал пальцы на футболке, раскрыв рот и глотая воздух, как рыба, но свистящий звук из легких вынудил резко встать из-за стола и кинуться к ингалятору. От сухого кашля навернулись слезы, но парень быстро их размазал по щекам. — Эй, все в порядке? — обеспокоенно произнес Румпель. — Да, в полном. Включил свет в ванной, стал рыться в дорожной сумке. Он был где-то здесь, где-то внутри одежды. Грудную клетку стеснило, пальцы похолодели, даже онемели — Тобиас почти не чувствовал их. Такого никогда не происходило раньше. Рука утонула в хлопковых тканях, но никак не могла нащупать что-то похожее на ингалятор. — Блядь… Возник приступ удушья. В глазах начали рябить черные пятна. Тобиас зажал рот и попытался восстановить дыхание. Его знобило. Он сполз на кафель и забился в конвульсиях от непрекращающегося кашля, разрывая мягкие стенки горла. Дрожащая ладонь стала мокрой, во рту появился привкус крови. Тобиас попытался подняться, но руки обессилели. Он звал Румпеля, но все было тщетно — раздавались только хриплые бессвязные потуги. Картина перед глазами почти до конца заполнилась чернотой, а объекты потеряли четкий контур. Он начинал терять сознание. — Эй, эй! — закричал Румпель. — Где ингалятор?! Тобиас! В распотрошенной сумке не оказалось ничего. С тяжелым топотом Рум унесся в соседнюю комнату, обратно уже бежал. Он встряхнул найденный небулайзер и твердым тоном приказал вздохнуть. Нажал на прибор. — Продолжай дышать, дыши! — продолжал координировать он. Тобиас сжал его запястье, пачкая еще не застывшей кровью. Кожа горит, покрывается пятнами. В груди становится прохладно, отдышка ослабевает. Парень поджал ноги, отклонил голову к стене, вытянул шею к верху. Он зажмурил глаза от отошедшей боли. В висках бешено пульсировало. Рум дождался, пока друг отдышится, и начал очень тихо, даже шепотом, спрашивать: — И как давно? — Дня два, наверно. Дальберг оперся о локти и чуть приподнялся. Все еще сложно было дышать нормально. — И ты молчал? — Не хотел беспокоить. Как бы Рум ни пытался сохранять самообладание, он не выдержал. — Ты ебаная балбесина! — непреднамеренно вскрикнул Румпель и в ужасе затряс Тобиаса. — Ты чем, блядь, думал?! А если бы меня рядом не было, на тот свет захотелось?! — Прости… Как же раздражает. Как же бесит, что он ничего не рассказывает. Что должно произойти, что заставит его говорить? Почему не возникает доверия? Почему они продолжают ходить по замкнутому кругу? Эпштейн шумно выдохнул и сдвинул пальцами веки. — В следующий раз не терпи, пожалуйста. Скажи мне! С этим шутить нельзя, тем более в обостренной форме. — Не буду. Рум склонил голову на черную макушку и приобнял ее. — Пообещай мне, идиот. Тобиас прильнул под веснушчатый подбородок. Тело понемногу успокаивалось, а к конечностям возвращалось тепло. — Обещаю. Как же тут тепло.***
Тринадцать лет. Тринадцать лет ему лгали, что ничего не осталось. Заставляли принять тот факт, что прошлого не вернуть. Не собрать по песчинкам былую реальность, и единственный вариант — оставить ее позади. Ему говорили, что огонь уничтожил все — сохранилась только маленькая железная табличка с надписью «Детский приют Лоуэра №1»; огонь забрал с собой его дом, воспитателей, друзей. Детство. Остался только он, один, с ожогами по всему телу, обезобразив детскую кожу болезненными волдырями, которые долго и мучительно заживали. И до сей поры шрамы напоминают ему о том страшном дне, когда он попал к отступникам. Мальчик, уцелевший в пожаре. Так говорили Дилану все тринадцать лет. Наседали, убеждали, запугивали — не напрямую, нет, вредить ему никто не хотел. Зачем ломать юного новобранца, из которого еще успеет выйти сносный боец? Ведь он был полезным мальчиком, податливый на манипуляции, с мотивацией — и не простой, а начинающей уже сейчас костенеть на подкорке мозга. Его лишь можно было направить на нужный путь. Выгодный путь. Но как бы сильно они не старались, он не верил их байкам — или не хотел верить. Та ночь вросла в память с корнями. После непривычно сытного ужина, Дилан лежал в своей постели, в окне красиво падал снег, а рядом, поодаль от мальчика в соседней кровати, сопела девочка с неровно состриженной челкой. Ее маленькая ручка свисала с одеяла, крепко держась за Дилана: иногда пальцы подрагивали и слегка сжимались от глубокого сна. Аника всегда засыпала только так. В комнате не хватало лишь Тобиаса: он сбежал через окно прямо после того, как воспитательницы погасили практически во всем доме свет. Так происходило не единожды, поэтому Дилан не особо переживал — как-никак, это был единственный способ повидать Румпеля без участия мистера Эпштейна, который и так недолюбливал Дальберга. Когда приют полностью окутался темнотой, мальчик стал постепенно засыпать, совсем не догадываясь о том, что засыпает он не от безмятежного снегопада, мягкой, чистой наволочки, пахнущей лавандой от кондиционера, или от ладошки Аники, что так нежно прижималась к его, — а от углекислого газа, который пустили некто по комнатам. На душе у Дилана было хорошо, спокойно, безмятежно… Да и во всем приюте стояла тишина, пока на улице во все горло не кричали Тобиас и Румпель, а на их лицах не играл свет охваченного пламенем приюта. Здание вспыхнуло, казалось, за секунду. Прямо как вспыхивает головка спички. Горели шторы, ковры, бумажные обои с динозаврами, книги про космические приключения, рамки с фотографиями улыбающихся воспитанников. Но никто из детей этого не видел. И Дилан этого не видел. И Аника тоже. Они продолжали держаться за руки. А затем он проснулся и обнаружил себя в окружении копоти, обрушенного потолка и кучки людей в строгих костюмах, которые после прозвали Дилана «Мальчиком, уцелевшим в пожаре». А затем подступила невыносимая боль. Она пробилась наружу, и Дилан взвыл недетским голосом. Больше не было того Дилана — простодушного, честного и доброго мальчика. Появился другой — который хотел отомстить, причинить боль тем, кто стоял за поджогом. Всем предателям. Всем эровцам. Всему клану R. Ведь именно так говорили ему отступники. Каждый день, каждую тренировку. Он слышал это повсюду. Если поначалу Дилан не упускал возможность нарыть хотя бы несколько строчек информации о друзьях, то позже каждое его действие строго контролировалось, ни шагу в сторону, и впоследствии он сдался. Друзья стали призраками с размытыми лицами. В сердце укоренилась жажда мести, ведь только так можно было восстановить правосудие, отпустить на тот свет всех детей, которым не посчастливилось распрощаться с жизнью так рано. Он сделал это своей главной задачей, и не существовало больше ничего, а значит, не за что больше бороться, как за месть, и больше не нужно тратить себя на бессмысленные попытки отыскать хотя бы крупицу того, что Рум, или Тобиас, или Аника, живы… Но после налета эровцев его непоколебимая вера дала трещину. Друзья были живы, только почему они на стороне клана R? Как их туда занесло? Как такое вообще могло случиться?! Вопросы терзали на части. Дилан упорно повторял их, будто надеялся таким образом самому узнать ответы, которые никто не давал. Но все же… Это правда были они. А сейчас — Дилан наконец увидит Ее. Он наконец встретиться с Ней. Спустя столько лет. Он увидит Ее. Собственными глазами. Воочию. Воплоти. Вживую. Дилан наконец узнает, как она выглядит. Сейчас. Теперь. Образ восьмилетней девочки, с цветным ободком и брекетами, никогда не покидал его голову. Но сейчас — сейчас, наверно, нет ни брекетов, ни ободка, ни той Ее. Наверно, Она изменилась. А может, и нет. Может, Она все такая же добрая и понимающая, с мягкой, ласковой улыбкой. С милой, неровно постриженной челкой, которую Она никогда не укладывает, с длинными шелковистыми волосами и вечно горящими глазами, которые на свету превращались в маленькую галактику, как будто в них самих текла еще одна, потаенная жизнь. Может, Она все так же лепит из хлебного мякиша животных и геометрические фигуры. А еще никогда не доедает суп с клецками. Не любит переодеваться в пижаму. И всегда моет руки, сопровождая процесс особым ритуалом. Может, Она до сих пор любит рисовать и петь заедающие песни, подобно тем, которые они на пару с рыжим мальчиком горланили на весь приют, заставляя воспитательниц подрываться и нестись на источник шума. Ну, или все-таки нет. Это не самое главное. Главное то, что это Она. Остальное Его не волнует. …Наконец, наконец Дилан увидит Ее. Он не мог поверить собственному счастью. Уголки рта норовились расплыться в глупой улыбке, и ему с колоссальным трудом удавалось сдерживать непослушный позыв. А внутри он порхал. Чувство легкости наполняло душу, и ему снова хотелось дышать и высоко держать голову. Ноги его несли без стороннего участия, сами по себе, отдаляясь уже на приличное расстояние от припаркованного в переулке автомобиля. Идти ему еще долго, несколько кварталов. Солнце продолжало греть асфальт, но не сильно, а жизнь Дайвина продолжала бурлить. Это была центральная улица, поэтому и людей здесь было больше всего: гудели машины, звенели дверные колокольчики в магазинчиках, шуршали пакеты. Но Дилан не обращал внимания на шумы — в голове его царила тишина с тонкими, почти незаметными нотками детского голоса. Ее голоса. Он пытался вспомнить, как Она звучит. Потом прошел мимо пекарни, из которой доносился щекочущий запах, похожий на Ее. Такой, жженой карамели и яблок. Она обожала яблоки. Он наконец возьмет Ее за руки, за тонкие запястья, погладит по ладоням, нежно, аккуратно, с разрешения, их поцелует, с любовью прильнет к ним, зароется в их тепле, в блаженстве прикроет глаза. А дальше обнимет Ее: крепко, неспешно, долгожданно. Может, даже пустит слезу — Дилан позволит себе и такое. При Ней ему не хочется быть холодным и отстраненным. Это не он настоящий, а с Ней не хочется лгать. Он наконец сможет часами слушать Ее ангельский голос, внимать каждому Ее слову, не перебивая, не докучая ненужными вопросами, а просто слушать, пока Она сама не устанет. А потом, когда она закончит, Дилан наконец скажет все то, что так хотел сказать за эти годы. Столько всего накопилось, о стольком предстоит Ей услышать! А ему? Ему ведь нужно о стольком узнать! Он узнает о каждом годе, о каждом месяце, он не упустит ни дня Ее жизни. Он восстановит все воспоминания. Он наверстает упущенное. Он постарается. Ради Нее. Ради того, чтобы восстановить детские крупицы и вплести их в новую жизнь, где есть он и Она. А еще!.. Дилан остановился на пустынной улице. Сжал зубы, натянул кожу на костяшках. Предвкушающее счастья лицо растворилось. Он посмотрел на циферблат. 14:40. Ему нужно разобраться с Ней. Ему необходимо разобраться с Ней. Если отступники узнают, что они когда-то были вместе, если хотя бы заподозрят их связь, если… Если они поймут, что Дилан дезертировал… Если… Он закурил.***
— Так, держи здесь. Только крепче, не как в прошлый раз. Последним важным делом, которое надо было решить до ухода — это сделать перевязку. Пробыв в отеле несколько суток, только сейчас они решили обработать раны и наложить бинты. Точнее, инициатива исходила от Румпеля — он просто физически не мог смотреть на всего израненного и покалеченного Тобиаса. И Тобиас, спустя несколько попыток слинять, послушно сидел на крышке унитаза и терпеливо ожидал окончания процедуры. — Я правда в порядке, не стоит тратить время впустую. — У тебя сейчас нет выбора, господин Терпила, — шикнул Рум. — Да и потом, в рану на щеке могла попасть инфекция. — Он нагнулся над лицом Тобиаса. — Глубокая, зараза… Наверно, шрам останется. — Ну и насрать. Ай! — скривился Дальберг от смоченного ватного диска. — Не айкай. Это всего лишь перекись. После приступа вечно недовольный парень ни разу не съязвил и не сдерзнул, что немного настораживало, но приятно удивляло. Он только несколько раз поморщился, когда на щеку приклеился лейкопластырь с йодом. Перевязывать одной рукой сложно, но возможно, если при этом задействовать не только руки, а, к примеру, и зубы. Ребята выработали целую стратегию: Тобиас держал моток бинтов, а Рум отматывал, затем зажимал в зубах бинт и отрезал ножницами нужное количество. Сначала бинтованию подверглись предплечья. Румпель очень старался, чтобы все держалось крепко и надежно, но получалось, как получалось. «Сойдет, не парься», — утешал его Дальберг, но Румпель снова и снова переделывал повязки, пока они не принимали удобоваримый вид. Когда с легкой частью было покончено, оставалось обработать самое сложное: — Снимай футболку, нужно осмотреть спину. — Не дожидаясь ответа, Эпштейн принялся стягивать одежду с Тобиаса, но тот сопротивлялся. — Я сам! — Сиди молча и не пыхти, тогда и закончим быстрее… Давай уже! — Да отстань ты от меня! Видимо, волшебный эффект послушания потихоньку улетучился, и вернулся типичный нрав Тобиаса Дальберга. Однако Руму таки удалось стянуть с него футболку, победоносно подняв ее к потолку. — Поймал! — радостно воскликнул Эпштейн, но триумф длился не долго. Он помрачнел: на спине не было и живого места, одни только фиолетовые и багровые синяки и гематомы, которым простой йод вряд ли поможет. Неуверенная ладонь прикоснулась к коже, получив в ответ короткую дрожь. Пальцы мягко прошлись по поверхности и неспешно принялись по-врачебному ее изучать. — Тут больно? — спрашивал он, слегка надавливая на разные участки. — Немного. — А здесь? — Тоже. Тревожный звонок. Румпель закусил губу и продолжил последовательно ощупывать поврежденную ткань. Медицинских навыков у него не было никаких, приходилось основываться на личных ощущениях — а они твердили, что все очень плохо. — Тебя по-хорошему нужно как мумию всего оббинтовать и уложить спать на недельку-вторую. — Эпштейн испустил нервный смешок — он старался разбавить атмосферу. Хорошо, что Тобиас сидел к нему спиной. Откуда у него такие страшные отеки? Что с ним происходило в те моменты, пока Рум лежал без сознания? Кто с ним сотворил такое? Он вряд ли расскажет, вряд ли захочет беспокоить, хотя беспокоиться есть о чем. Душу гложила вина, она не могла найти себе места. Действительно ли то было правильным решением — довериться плану эровцев и проникнуть на базу врага? Стоило ли полагаться на помощь клана? Если бы он знал, к чему это приведет, то ни при каких условиях не согласился стать наживкой. Румпель и не заметил, что давно убрал руки от спины Дальберга и сцепил их на коленях. Ничего путного на ум не приходило, как лучше поступить — в таком состоянии требовалась квалифицированная помощь. Стоит ли попросить прислать врача?.. — Даже не думай. — Тобиас поймал смятенный взгляд и полностью прочел его. — Мы уходим сегодня. Эпштейн выдавил снисходительную улыбку. — …Видимо, тебя и правда не переубедить. — Как и тебя, когда ты втихую решил сдаться отступникам, ничего не сказав мне. Рум хотел было ответить, но передумал. Вряд ли Тобиас на самом деле хотел его задеть. Вряд ли он думал, что Эпштейн слишком загоняется по поводу этого. Но внезапное напоминание о не самом лучшем поступке, причем от него, ударило по уязвимому месту. Он говорил правду, и эта правда была не из приятных. Знакомое ощущение недосказанности завитало в воздухе. — Нужно поспать немного перед уходом, — произнес Румпель и первым вышел из ванной. Вряд ли он когда-нибудь себя простит.***
До вечера Рум пребывал в спальне, в которой совсем недавно не мог провалиться в сон. Сейчас же усталость сыграла свою роль, и ему удалось поспать — не слишком долго, не слишком крепко, но тем не менее. Он просыпался порядка трех раз, и на второй раз рядом с ним уже лежал спящий Тобиас. Румпель погладил его по голове и снова заснул. Окна продолжали сдерживать уличные пейзажи за холщовыми шторами, комнату приятно обдувал ветер из приоткрытого стекла. Солнце садилось, снаружи зажигались фонари, по железному навесу тарабанили водяные капли. Эпштейн почувствовал на себе чужой взгляд и окончательно пробудился. — Ну ты и храпишь, конечно, — заявил Тобиас с кислой миной. Румпель протер глаза и потянулся всем телом. — Сколько времени? — Без двадцати одиннадцать. — Кайф. Он зевнул и закутался в одеяло. — Да хватить уже дрыхать! — У тебя есть предложения получше? Нет? Спокойной ночи. — Поерзал несколько раз, сердито замычал. — Эх, ты весь сон прогнал своим гундежом. Тобиас довольно фыркнул и встормошил рыжие пружинки волос. — Как ты себя чувствуешь? — Плохо, — буркнул Рум с закрытыми глазами. — От того, что ты не даешь мне поспать. — У тебя волосы такие смешные. — На свои посмотри. Дальберг продолжал играться с кудрями, накручивая их на пальцы. Это успокаивало наравне с монотонными звуками дождя. — Вспомнил что-нибудь нового? Ну… с того дня. — Ничего. Врачи сказали, что побочки должны пройти быстро, но что-то я не уверен. Я до сих пор и половины не помню, что произошло. Все как в плотном тумане. — А Рипл что на этот счет думает? Тобиас предположил, что она что-то может знать на счет химиката. Не верил он, что это личная разработка отступников, и никто из клана R не в курсе про него. — Рипл? — Румпель поджал губы. — Всю дорогу она… молчала? Ее что-то тревожило, но я так и не спросил что. Не знал, как подступить к ней. Было видно, что на разговор она совсем не настроена, поэтому я не настаивал. Дальберг вспомнил про Джеймса. Собирался сказать про него, но все же не стал — и так ситуация не из приятных для подобных новостей. — Знаешь, — начал он, — А ведь Рипл неплохой человек. — Рум от неожиданности вскинул брови. — Не надо делать такое лицо, я серьезно. Не спорю, она мне не нравилась, всегда вела себя подозрительно, не знаешь, чего и ожидать от нее. Но, по крайней мере, она не пыталась нас убить. Угрожала — да, тыкала пушкой — тоже да, но никогда не было ощущения, что она спустит курок. Скорее ее проблема в том, что она пытается усидеть на двух стульях одновременно — но убийца мирной быть не может. — Она могла и не хотеть такой судьбы. Я не оправдываю ее, она несет ответственность за свои действия, но не каждый ступает на этот путь по собственной воле. Как мы, например. Мы здесь оказались не по личным убеждениям или желаниям. Но бессмысленно об этом говорить, едва ли мы что-то поменяем. Румпель грустно улыбнулся и взял Тобиаса за ладонь. Она была непривычно теплой — наверно, нагрелась под одеялом. Дальберг ответил взаимностью и переплел пальцы в замок. Если бы все было по-другому. Если бы они встретились вновь не при таких условиях. Если бы не внешние обстоятельства… Держались бы они за руки, как сейчас, в одной постели, без капли смущения и двусмысленности? Смогли бы они признаться друг другу в том, что давно не расценивают их отношения как дружбу? Ценили бы они друг друга так же, как ценят после месяца, проведенного вместе в условиях преступного мира? Было бы все так же, как сейчас? — Эй, много думать вредно, — сказал Тобиас и взъерошил его волосы. — Не ты ли мне говорил, что вместе мы справимся. Давай, научись следовать своим же мотивационным словам. Пойдем, нам еще шмотки собирать. Прозвучит ужасно и эгоистично, но Румпель не вернул бы все назад.***
14:48. Прибыл в назначенное место. Незаметно скользнул в переулок, из которого удобно просматривалась вся площадь с лежащим на нем банком. Постепенно собирались люди, пока не образовалась приличная толпа — в том числе и зевак. Дилан замер в ожидании. Зубы покрылись мелкой дрожью, сердце колотилось где-то в горле. Поправил пряжку часов — 14:59. Живая человеческая масса начала реветь лозунги: «Бизнес, построенный на крови!» «Мошенникам место в тюрьме!» «Верните людям деньги!» Дилан раскуривал третью сигарету, попутно с особым вниманием наблюдая за людьми. На удивление, здесь была не только молодежь, но и пожилые в весьма преклонном возрасте. И около одной пары пенсионеров он увидел — всего на секунду, возможно, ему даже могло попросту померещиться, может, его больное воображение играло с ним злую шутку, и ему просто чу́дилось — мелькнули розовые пряди волос и знакомые очертания лица. Похожие. Почти забытые в силу времени, но узнаваемые. Дилан перехватил дыхание, сигарета выпала из рук. Он нервно потеребил манжет рубашки и в очередной раз уставился на протестующих, рыская взглядом в поисках розовых прядей. Нет, ему не показалось. Это точно была Она. Те же скулы. Тот же подбородок. Те же прямые ресницы… Ее черты стали более выразительными, более взрослыми… Она выросла. Теперь Она не девочка с бантами и длинными хвостиками, в очаровательном сарафане — Она стала женщиной. Ее взгляд стал серьезным, решительным, волевым… А глаза широко распахнуты, но в них продолжала жить маленькая вселенная. Точно Она, Дилан был уверен. Размытый образ начал проясняться, пока не сложился в единый пазл. …Хотя нет, что-то не так. Что-то не вяжется. Но что именно? Поначалу Дилан не мог понять, как бы ни старался вглядываться в мешанину людей. Все время кто-то заграждал Ее, лишь обрывками показывая девушку. Локоть в вязаном свитере. Небрежно забранный хвост, из которого выпадали короткие волоски. Впалые щеки. Плечи… Плечи. Да, вот что зацепило Дилана. Они держались на разной высоте, словно рука обо что-то опиралась, из-за чего ноги передвигались с большой неохотой. Она неспешно, прерывистыми движениями, боясь лишний раз наступить на землю, двигалась под такт человеческих волн. Заныло в солнечном сплетении. Дилан выдавил из легких воздух и не загонял его обратно. Будто если вдохнет — то упустит Ее из виду… И наконец он увидел, обо что она опиралась. И в ушах зашумело: он слышал, как внутри его тела циркулирует кровь. И в груди стало холодно. И он стал маниакально повторять: «Нет, нет, нет», — борясь с желанием бросить к чертям все и кинуться к Ней, объявить о себе, о том, что он выжил, о том, что он сожалеет, о том, что не смог уберечь ее, хотя обещал, клялся на мизинцах, что они всегда будут вместе, что никакая беда не разлучит их, что он будет крепко сжимать ее пальцы, ведя за собой, как положено старшим, как положено тем, кто дал слово защищать. Наплевать, что произошло с ним, что произойдет с ним, как Она замешана в делах кланов, почему Она стала целью отступников… Почему она?Почему?
Снова никто не давал ответов, потешаясь над ничтожностью Дилана, над тем, как он скручивается на асфальте с кислыми разводами. Впервые за тринадцать лет Она находилась так близко, но сократить расстояние не представлялось возможным. Чувство беспомощности потрошило живот, ногти раздирали кожу под рубашкой. Дилану хотелось помочь, но он ничего не мог сделать, кроме как повторять Ее имя и содрогаться от накатившего одиночества. «Аника… Аника…» Дилан было думал заставить себя встать на ноги, податься вперед, сместиться ближе к толпе, выйти из укрытия, хотя бы на миллиметр, но тут же услышал, как кто-то позади снял пистолет с предохранителя и приставил дуло к его затылку. Прогремел гром. Кажется, собирался дождь.***
Тобиас посмотрел в зеркало, куском бинта завязал короткий хвост, прополоскал от мокроты горло, закатал рукава серой толстовки. К порогу Рум по очереди принес чемоданы и принялся обуваться. Он спросил: — Готов? Голос пронесся глухим эхом сквозь отельный номер, который успел стать безликой комнатушкой, стоило только лишь выключить электричество. Магия пропала вместе с роскошью, просторностью и безопасностью этого места. В прихожей, где пока еще горел одинокий светильник, сухие пальцы крепко сжимали чемоданные ручки. Тобиас посмотрел на тикающие часы. 23:57. — Готов. Он последний раз окинул взглядом интерьер и, удостоверившись в том, что ничего не забыл, засунул в сумку неношеную одежду вместе с крадеными ножницами и аптечкой. Для них это был последний миг в стенах «Мариэль».