Цель архимага

      Из записок Альбуса Дамблдора.       Томас Марволо Реддл, будущий Волдеморт, родился в последний день 1926 года. Ему во многом не повезло: с родителями, с воспитанием, с мировой обстановкой, наконец. Реддлу было только тринадцать лет, когда на Лондон посыпались бомбы. Можно спорить о том, какое влияние это оказало на его личность, но у многих было тяжёлое детство, на многих сыпались бомбы.       Тёмным Лордом же стал он один.       Была ли моя вина в том, что я не уделял мальчику много внимания? Отчасти; вы помните, тогда я вообще мало времени уделял своим школьным обязанностям. Когда на пороге стоит война, волей-неволей приходится отложить менее важные проблемы.       Окончил Хогвартс он в 1945-м; попытался устроиться на работу туда же, но Диппет по моему совету отказал ему. Я не особенно следил за судьбой Реддла (а кое-что он и сам тщательно скрывал), но по меньшей мере до конца сороковых он оставался в Британии, заводя полезные знакомства среди самых разных слоёв общества, оценивая обстановку и отыскивая кое-какие древние драгоценности.       Потом он отправился странствовать и учиться. Был в Америке, у Троя; в Африке, у Акинбаде; в Восточной Европе, ещё где-то. Он создавал крестражи, проникнув в такие секреты чёрной магии, в какие не проникал никто до него; набирал сторонников, готовясь вернуться домой. И однажды вернулся.       Дальнейшее большого секрета не представляет. Лорд Волдеморт – он уже называл себя так – начал двигаться к посту министра магии. Он собрал или, верней, возглавил некую фракцию недовольных в Визенгамоте, во многом состоящую из его бывших сокурсников, и те стали продвигать его в кандидаты на высокий пост.       Что тогда происходило в обществе? Это были пятидесятые-шестидесятые: эпоха, если так выразиться, моды на маглов. Мы стали заметно терпимее к маглам; собственно, начало исчезать это самое твёрдое деление на «магов» и «не-магов». Заговорили о том, что все мы – люди, что различия между нами не столь уж велики и по большому счёту политические. Министерство проводило политику, направленную на социализацию маглорождённых волшебников, принятие их в наше общество, предоставление им того, чего они раньше не имели.       Такие тенденции имели под собой вполне объективные причины: развитие магловской цивилизации с её техническими достижениями и экспоненциальный рост населения, приведший к резкому увеличению количества маглорождённых волшебников. Следует сразу оговориться: речь сейчас и дальше идёт исключительно о Британии. В иных странах положение дел могло быть иным.       В то время многим казались смешными взгляды Геллерта полувековой давности. Геллерт противопоставлял волшебников и маглов, говорил, что в конечном итоге верх должна одержать какая-то из сторон. Но это противопоставление, говорили они, ложно или, во всяком случае, преувеличено. Да, наивно говорить, что почвы для конфликтов нет вообще, но ни о какой неизбежности глобальной войны и речи быть не может.       Так думали многие в обществе, такой была позиция Министерства на протяжении двух десятков лет. Конечно, вы понимаете, с такой точкой зрения могли согласиться не все. Были и другие, меньшинство, но меньшинство значительное. Не кучка маргиналов – это были тысячи волшебников, которые смотрели на действия Министерства и недовольно ворчали.       Эти люди – среди них было много, что называется, чистокровных, древних семей – считали, что продолжение этой маглоцентричной политики приведёт к тому, чего Геллерт боялся в начале века. Они считали, что Геллерт был абсолютно прав; они могли не поддерживать его во время войны, потому что он сделал ставку на Германию, но в большей части считали его взгляды верными.       И в стране, уже вполне оправившейся от Второй мировой, началось брожение. Одни справедливо считали, что не стоит считать себя лучше других только потому, что умеешь колдовать; другие не менее справедливо отвечали, что при таком подходе от волшебников скоро не останется и следа, ибо маглов намного, намного больше.       То есть следует понимать, что Волдеморт, как и Гриндельвальд, не появился из воздуха. Появление подобных личностей невозможно без соответствующего умонастроения, без определённого числа недовольных в обществе.       Почва была, осталось лишь взойти семенам. И ждать пришлось недолго.       В 1968-м Норберт Лич – первый маглорождённый министр магии – покинул свой пост в результате сложного заговора, о котором я ещё упомяну. На освободившееся кресло претендовали двое: Лорд (всего лишь неофициальное обращение, которое ему нравилось) Волдеморт и Юджина Дженкинс. Выбор был невелик, выбором его сложно было и назвать. Министром, конечно, стала Юджина: взгляды Тома Реддла были всё же слишком радикальны для большинства. Это, замечу, при том, что публике была известна лишь небольшая, наиболее облагороженная их часть.       Мне, кстати, предлагали – уже в третий раз – занять этот пост; я в третий раз отказался. Примерно в то же время умер Армандо Диппет, оставив Директором меня. Да, теоретически Директора назначают попечители, но на деле им мало интересна школьная политика. Таким образом зимой 1970-го года я стал Директором, внеся своё имя в Книгу Доступа, а бывший Том Марволо Реддл пришёл ко мне, вновь просить должность преподавателя.       Подобный выверт мог бы показаться странным – из кандидатов в министры в школьные преподаватели, – но волшебники уровня Волдеморта имеют право и не на такое. Мало кто будет упрекать их за это.       Возможно, он постарался бы устроиться на эту должность и пораньше, будь она свободна. Но с пятьдесят шестого года в Хогвартсе защиту от Тёмных искусств на постоянной основе вёл я. Волдеморт не имел шансов по крайней мере до смерти Диппета, зная не хуже меня, что Директор не может одновременно быть и преподавателем.       Хотя мне до сих пор не вполне понятно, зачем он приходил. Я могу ещё предположить, почему он хотел стать профессором, но не мог же он не понимать, что я никогда не возьму его на это место?       Полагаю, это было некоторым образом объявление войны с его стороны. Он пришёл ко мне с открытым забралом и почти открыто сказал о своих намерениях. Он...       ...А впрочем, я забыл ещё об одной теме. Я так и не сравнил «Тёмность» Тёмных Лордов. Ведутся споры о том, кто же был более сильным, более страшным чёрным волшебником – Волдеморт или Гриндельвальд. Не раз об этом спрашивали и меня.       Что ж, ответ не будет коротким. Между этими двумя личностями была и есть немалая разница. Да, со стороны поступки и мотивы их могут показаться схожими, но лишь до тех пор, пока вы не познакомитесь с ними получше.       Геллерт, конечно, как волшебник был более силён и на голову превосходил Волдеморта. В сороковых годах в списке сильнейших он занимал второе место, уступая только моему учителю – Николасу Фламелю. Но если брать исключительно Тёмные искусства, то первенство всё-таки надлежит отдать Реддлу. Именно ему принадлежит сомнительная честь быть чернейшим из чёрных магов за всю историю; тем, кто вышел за пределы простого зла, кто был хуже самых худших.       Геллерт, конечно, сотворил в абсолютном соотношении гораздо больше плохого: он властвовал над всей Европой, его боялись во всём мире. Страх же перед Волдемортом не простирался за пределы Королевства. Но дело тут не в недостатке его амбиций, а в объективных причинах: у Волдеморта не было Бузинной палочки, ему помешал я, да и ситуация в мире к тому моменту была иной.       А кроме того, как вы уже знаете, я не люблю подходить ко злу с сухой меркой.       Геллерт Гриндельвальд был рассудочным магократом, ставящим свои идеалы превыше всего. Для достижения этих идеалов ему требовалось овладеть наиболее разрушительными и смертоносными чарами, причём как можно быстрее. А чёрная магия, как известно, является самым быстрым из всех способов. Геллерт выбрал её сознательно и, я полагаю, знал, на что идёт. Для него это была цена, которую он не замедлил заплатить.       Томас Реддл же был совсем другим. Он изначально был предрасположен к чёрной магии – и есть доля моей вины, что я эту предрасположенность вовремя не заметил. Он тоже провозглашал некие цели и идеалы, но никогда не ставил их выше себя самого – где Гриндельвальд пожертвовал бы собой, Волдеморт бы предпочёл сохранить свою жизнь.       Геллерт верил по-настоящему, Том был демагогом. Тьма первого была следствием, нежелательным и вполне осознаваемым; Тьма второго была причиной, и причиной неосознанной, ибо Лорд Волдеморт вообще не мыслил в таких категориях.       Вроде бы в таком изложении личность Геллерта выглядит более симпатично: действительно, готовность идти до конца, пожертвовать жизнью вызывает в нас немалое уважение. Гораздо большее, во всяком случае, чем эгоизм. Один неглупый человек, апологет, сказал, однако, что среди тиранов следует выбирать именно самодура-эгоиста, а не действующего из лучших побуждений. Жестокость самодура может однажды уснуть, эгоистическая алчность – однажды насытиться, но тот, кто пытает людей ради Высшего Блага, будет делать это вечно, ибо руководствуется чем-то выше простого «хочу».       Впрочем, этот апологет никогда не встречался с Волдемортом. Лично я всё же склонен думать, что два Тёмных Лорда стоили друг друга. Чудовищный, подлинно демонический эгоизм Тома Реддла едва ли уступил бы Высшему Благу Геллерта Гриндельвальда.       Но второй давно побеждён, а первый, прячась, сейчас вынашивает планы мести.

***

      – Ничто из увиденного мной в мире не подтверждает вашего знаменитого заявления, Дамблдор, что любовь-де намного сильнее моей разновидности магии.       – Возможно, вы не там искали подтверждение.       – Давайте начистоту, Дамблдор, – сказал Волдеморт, продолжая недобро улыбаться. – Мы знаем, что эмоции важны для волшебника. Некоторым из нас они придают огромную мощь. Для вас, возможно, такой эмоцией является любовь; для кого-то другого – гнев, а для кого-то – желание хорошо поесть.       Дамблдор развёл руками.       – Не испытываю желания спорить с вами, Том. Но я всё же считаю, что любовь – это осязаемая величина, это сила. Возможно, когда-нибудь вы в этом убедитесь.       – Возможно, – ответил Волдеморт, убирая с лица улыбку. – Что меня по-настоящему удивляет, Дамблдор, так это ваше нежелание занимать пост министра. Вы бы могли оставаться им до смерти, и никто бы не сказал ничего.       – Мне кажется, вас тоже не слишком привлекает карьера министра. Вы, конечно, участвуете в политике, создаёте видимость... но ведь хотите вы совсем другого.       В глазах волшебника вспыхнуло красное, ноздри раздулись.       – Я хочу власти, и только-то. Это несложно понять, Дамблдор.       – Да, – согласился тот, – но власти хотеть можно по-разному. Гриндельвальд тоже хотел власти, но для него она была лишь инструментом, ключом к изменению общества. Он ведь взаправду стремился его менять, тем и был страшен. А вы...       – Власть самоценна, – перебил его Волдеморт. – Власть – не инструмент, а цель, и все, кто стремились к власти, стремились ради её самой. И никто из тех, кто её получал, не отдавал её добровольно. Гриндельвальд мог лгать другим, а возможно, лгал и себе, но я знаю: он взял эту власть не на время и не ради блага других. Люди очень просты и делятся на два типа. Одни берут власть в свои руки или хотя бы пытаются это сделать, а другие слишком слабы, чтобы стремиться к ней.       – А я кто же? – заинтересовался Дамблдор. Волдеморт помедлил с ответом.       – Нечто вроде ошибки природы, – сказал наконец он. – Магический талант зависит от случая и не всегда оказывается у достойного. Те, чьи амбиции невелики, походят на детей, растративших наследство вместо того, чтобы увеличить его.       – Вы не оставили шанса переубедить вас, Том.       – Меня не надо переубеждать, – мрачно сообщил Волдеморт. – Со мной надо соглашаться.       – Странные заявления для того, кто пришёл получать работу, – заметил Дамблдор.       – Я не настолько глуп, чтобы полагать, что вы мне её дадите, – с холодной насмешкой произнёс волшебник. – Я пришёл поговорить с вами.       – Мы уже говорим, – напомнил Дамблдор.       Волдеморт наклонился к нему, положил обе руки на стол. Красный огонёк в его глазах стал ярче.       – Я хочу власти, Дамблдор. Я рождён волшебником – то есть имею власть над этим миром с рождения. Власть над природой, над материей, но самое главное – над человеком. Властвовать над материей, мёртвой реальностью не так важно – с этим кое-как справляются даже маглы – и не так интересно. Но другие люди – дело иное. Знаете ли вы, как человек может убедиться, что он властвует над другим человеком?       – Не имею ни малейшего понятия, – сухо ответил Дамблдор.       – Причинив ему боль, – медленно проговорил чёрный маг, почти смакуя каждый слог. – Если ты своей волей не причинил человеку боль, если он не мучается, не умирает по твоей воле – как можешь ты быть уверен, что он подчиняется тебе? Цель власти, единственная и абсолютная – причинять страдания, пытать и мучить. Только так, Дамблдор, и никак иначе, хоть вам это и не понять.       Лицо старого волшебника на мгновение исказилось, обрело гадливое выражение. Волдеморт продолжал, и в голосе его была страсть:       – Власть – чистая, неограниченная власть – даёт высочайшее наслаждение, которое несравнимо ни с роскошью богатства, ни с удовольствиями плоти, ни с мимолётным счастьем удовлетворения эстетических или социальных потребностей. Без этого всего можно прекрасно обойтись, если ты властвуешь над другими, зажав их в железном кулаке! Вы знаете это, Дамблдор? Вы испытывали когда-нибудь это чувство?       Тот медленно повернул голову в одну сторону, потом в другую. Впрочем, Волдеморт этого почти не заметил: реакция собеседника его сейчас не волновала.       – Каждый человек есть личность со своими желаниями и потребностями; каждый мнит себя точкой отсчёта этого мира. Но когда я осуществляю над ним свою власть, я меняю его желания и потребности, сокрушаю саму личность! Только представьте, Дамблдор: вот человек. Какой-нибудь, например, художник, журналист, мракоборец, делающий свою работу, думающий, что она что-то значит, что сам он что-то значит. Как же: он уникален, у него свой особенный путь в этом мире, он знает, может то, чего не знают, не могут другие! Но затем появляюсь я. И начинаю его сжимать.       Волдеморт сделал паузу, упиваясь, кажется, собственным воображением. Лицо Дамблдора оставалось непроницаемым.       – Человеку больно. Он выгибается и кричит под Круциатусом. Он хочет прекратить эту боль и рассказывает мне всё, что знает. Но боль не прекращается – лишь утихает на время, потом усиливается вновь. И тогда все желания и потребности человека, какими бы они ни были до того, сводятся к одному – прекратить эту боль. У него больше нет чувств, нет мыслей – есть лишь боль. И он готов сделать что угодно, лишь бы это остановить. Он рассказывает мне то, чего даже не знал, чего, по по его мнению, я хочу услышать. Я чуть-чуть ослабляю заклятие – но потом улыбаюсь ему в лицо и усиливаю магию вновь.       И тут человек наконец понимает, что его не спасёт его согласие, что его не спасёт ничего, ибо я не собираюсь отпускать его живым. И тут, – Волдеморт понизил голос, в глазах сверкнул огонь, – начинается самое интересное. Человек отчаивается. Он всё ещё пытается умолять и просить, да, но отчаяние уже отравляет его разум. Он догадывается, что всё это бесполезно, что его мольбы и усилия тщетны – но он всё ещё пытается.       Тогда я проникаю в его мысли и вижу, как отчаяние захватывает его, но жажда жизни ещё заставляет его бороться! Он ещё не до конца верит, думает, что он не может просто так взять и умереть – ведь он же ещё многого не сделал, он должен жить! Я усиливаю магию ещё, и под напором боли и отчаяния личность ломается. Я ломаю человека: показываю, что его точка отсчёта на самом деле есть просто точка, лежащая в моём пространстве. Что он – никто и ничто по сравнению со мной, имеющим над ним абсолютную власть! И только тогда, когда он прекращает бороться, когда он полностью покорился моей воле, я его убиваю.       – Не всех можно сломать, – холодно заметил Дамблдор.       – Таких я не встречал. Склонен предположить, что дело здесь будет скорее в неопытности палача, чем в стойкости человека. Безусловно, иногда попадаются крепкие люди. Сильные. Я уважаю их силу – ведь от таких людей можно получить более высокое наслаждение. Например, с маглами работать неинтересно – что толку, это почти как мучить животное. А вот волшебники могут показывать чудеса стойкости.       Голос Волдеморта был почти мечтательным.       – Они смеются над тобой, когда ты применяешь Круциатус. Они умеют блокировать боль и думают, что им не страшны пытки. Что ж, одним заклятием ограничиваться глупо. Я использую железо и огонь, и улыбка сползает с их лица. Они уже не могут полностью заблокировать боль; они начинают чувствовать. Чувствовать, как трещат их кости, как кожа отделяется от мяса. И вот тогда – тогда они начинают кричать. А особенно хорошо, конечно, когда у них есть семья. Тогда всё становится ещё интереснее.       ...Дамблдор знал, что людям свойственна штука, называемая обычно совестью, иногда – голосом разума. Совесть говорит им, что одни вещи соответствуют некоему стандарту поведения и потому хороши; другие – не соответствуют, и потому плохи. Те, чьи поступки не соответствуют этому более или менее общему стандарту, в глубине души знают об этом – им подсказывает совесть. И когда им указывают, что их действия нехороши, эти люди начинают оправдываться, утверждать, что то, что они делают, не идёт вразрез со стандартом поведения. А если всё-таки идёт, то тому имелись какие-то особые причины, из-за которых иначе поступить они не могли.       Спорить о том, что такое этот стандарт, можно долго. Одни говорят, что он формируется природой и обществом, другие – что он инспирирован некой высшей силой. Но факт в том, что все люди направляются своим внутренним компасом-совестью; все они соизмеряют с этим стандартом свои действия (даже если сами говорят обратное). Это естественно, ибо иначе не могло бы существовать то человеческое общество, которое мы сейчас имеем. Ведь, в конце концов, любая попытка оправдаться или, наоборот, убедить кого-то, что он не прав, есть апелляция к общему стандарту поведения. Любая попытка отличить лучшее деяние от худшего – не для себя, а в глобальном смысле – есть попытка сверить то и другое с этим стандартом.       Но Волдеморт был уникален тем, что находился вне этой системы. Он был бес-совестен – не в том смысле, какой обычно вкладывают в это слово, но в том, что ему не было абсолютно никакого дела до других. Самый худший из маньяков, совершенно лишённый внутренних моральных установок, он руководствовался лишь собственным «хочу». Может быть, он убил свою совесть; может быть, родился без неё. Но Том Марволо Реддл был за гранью добра и зла, элементарно не понимая, что значат эти слова.       А точнее, мысленно поправил себя Дамблдор, просто за гранью добра.       – Знаете, о чём я мечтаю, Дамблдор? – тихо, вкрадчиво говорил Волдеморт. – О том, как стану во главе государства или даже во главе всего мира. Власть, способная перекраивать границы, позволяющая стиснуть в кулаке, раздавить весь земной шар!..       Он слегка запрокинул голову, улыбаясь страшной в своей искренности улыбкой; глаза его были красны, красны полностью, так, что не видно было зрачков.       Дамблдор знал, что перед ним сидит человек, но он не видел там человека. Не мог увидеть, хотя и очень старался. Это была сама Тьма, воплощённая в человеческом обличье; чёрная дыра, желающая затянуть в себя всё.       – ...Надеюсь, вы поняли, какое наслаждение может дать власть даже над одним человеком. Тогда вы можете представить, что такое власть над сотнями тысяч, миллионами и сотнями миллионов, насколько же она опьяняюща!.. Когда одного слова достаточно, чтобы отправить на смерть толпы! Когда весь мир боится и ненавидит тебя и всё же верен тебе! Когда ты – и только ты – единственный абсолют, подчинивший разум людей, заполнивший его нескончаемо усиливающимся страданием! Вот он, Дамблдор! – тот мир, к которому я стремлюсь!       Прощение, с горечью думал Дамблдор, обращение к добру, к свету. Это имеет смысл для тех, кто может обратиться, кто сам готов принять возможность прощения.       К тому, кто сейчас сидел перед ним, всё это не относилось. Его нельзя было даже заставить расплатиться за преступления, поскольку сам он не видел их. Винить его имело не больше смысла, чем топящий корабли шторм, чем сметающий всё на своём пути ураган. Такова их природа, и только-то. Природу не за что осуждать, у неё нет выбора.       Не было его и у Волдеморта: во всяком случае, он его не осознавал. Представить, что он поступает неправильно, ему было не легче, чем слепому – представить цвет. Да и не хотел он ничего представлять.       И всё же Дамблдор желал бы иметь такую возможность – объяснить своему бывшему ученику! Заставить его увидеть, понять то, что столь очевидно для всех остальных!..       Увы, извне такое не сотворить. Можно подвести лошадь к воде, но пить не заставишь.       – Вы пришли, чтобы эпатировать меня своими взглядами?       – Я пришёл поговорить. Посмотреть вам в глаза, – прошипел Волдеморт. – Знаете почему? Потому что вы единственный человек в Королевстве, кто может остановить меня. Вернее, мог бы.       Он гадко ухмыльнулся.       – Но я сейчас смотрю вам в глаза и вижу: вы слишком слабы, чтобы сделать это. Я пугаю вас – пугаю слишком сильно.       – Прежде всего вас остановит смерть, – холодно заметил Дамблдор, обрывая его.       – Не думаю, – деловито сообщил Волдеморт. – Конечно, я с десяти лет знал, что смерть может помешать мне. Но для нас, Великих волшебников, старение и смерть – не более чем болезнь, которая не одолеет того, кто вовремя принимает лекарства. Единственное, чего стоит избегать – это другой Великий волшебник.       – Подите вон, Том, – сказал Дамблдор, не скрывая брезгливости. – Я не желаю вас больше видеть.       Волдеморт встал.       – Нет, я ошибся. Вы ещё слабее, Дамблдор. Вы не можете убить меня на месте – такое едва ли кто может, – но могли бы задержать меня, судить и отправить в Азкабан. А вы не способны даже на это.       Дамблдор хмыкнул в бороду. В голубых глазах его стоял лёд.       – Я вижу, вы хорошо выучили уроки истории, Том. Но я их тоже выучил. Я не Фламель, а вы не Гриндельвальд, и пройти по его стопам у вас не выйдет.       – Вы не Фламель, – Волдеморт покачал головой, – вы просто слабак и трус.       – Нет, я просто не столь глуп, чтобы считать вас способным на такую глупость, – Дамблдор тоже встал, глядя на Тёмного Лорда поверх очков. В голосе его был гнев, но гнев сдерживаемый. – Слова – это только слова. Чёрная магия не одобряется, но не запрещена. По моему слову вас могут арестовать, но не найдут никаких преступлений, и с извинениями выпустят. Я уверен: шансов найти доказательства вы не оставили никому.       – Ха! – бросил Волдеморт, вздёрнув губу. – В таком случае нам не о чем больше говорить.       – Нет, – согласился Дамблдор. – Не о чем.       ...Когда дверь закрылась, он нахмурился и взглянул ещё раз на сообщение Аберфорта. Долохов, Розье, Трэверс... люди все известные, все с нехорошей славой. В «Кабаньей голове» сегодня собралась та ещё компания. Да, вряд ли стоило ожидать, что Том Реддл придёт один.       Ну как пришёл, так и ушёл. Гораздо больше Дамблдора волновало, что они будут делать теперь. Собственно, он уже догадывался что, не знал лишь когда.       – Если повезёт, у нас есть ещё год, – пробормотал он, листая календарь на столе, – если не повезёт, то... неделя?..       Взгляд против воли зацепился за одну дату, и Дамблдор досадливо поморщился. Он каждый год думал, что надо бы сделать это, и каждый год всё откладывал. А ведь уже двадцать лет прошло.       Может быть, наконец настало время навестить Геллерта.       ...Нурменгард изменился мало, даже магические эманации остались прежние. Каменная башня, домишки у её подножия, приземистые бетонные здания... правда, колючей проволоки нигде нет, и пулемётных вышек. Функции у него оставались отчасти похожими – тюрьма, экспериментальная площадка для чёрных магов и место, где хранилась немалая часть секретов Конфедерации.       А отчасти это был музей памяти Второй мировой, открытый несколько лет назад. Посвящённый не подвигам победителей, но преступлениям проигравших. Сюда приезжали волшебники со всего мира.       «FÜR DAS GRÖSSERE WOHL».       Дамблдор дёрнул уголком рта, глядя на эту надпись. Огромные чёрные буквы полукругом охватывали сверху ворота, встречая любого, желающего войти в саму башню. В прошлый свой визит он её почему-то не заметил.       Поднимаясь по ступенькам лестницы (подъёмник работал, но ему хотелось так), он невольно думал о том, кого встретит на самом верху. Все эти двадцать лет Дамблдор старался не вспоминать о Гриндельвальде, и теперь его затопил океан всяких мыслей. Он чувствовал любопытство и грусть, немного сожаление, немного надежду. Ему хотелось бы, чтобы старый друг выказал хотя бы капельку раскаяния, но в то же время он понимал, насколько по-детски наивно это желание. За двадцать лет человек может полностью измениться, особенно в тюрьме; может сойти с ума, потерять память, стать живым овощем.       Но только не Геллерт Гриндельвальд. Любой другой – сколько угодно, но не Геллерт. Слишком силён он, слишком ярок огонь его духа. Дай ему шанс – и он сломает стены своей темницы и снова станет кошмаром всего мира.       Однако шанса никто давать не собирался. Никто другой и не смог бы прийти сюда, на верхние этажи Нурменгарда, просто так, по своему желанию. Охрана здесь знала своё дело.       Но подчинялась она одному из комитетов Конфедерации, что находился в ведении непосредственно Синклита. Альбус Дамблдор был их верховным начальником.       Вторым хозяином Нурменгарда, можно сказать.       ...Геллерт визиту не особенно-то и удивился. Худой, с заострившимся лицом, отросшими волосами и бородой, он сидел на невысоком топчане и читал толстую книгу. При звуке шагов он поднял голову.       – Ты постарел, – сказал он. – Решил тоже бороду отпустить? Тебе идёт. На Джона Ди похож.       – Борода добавляет солидности, – согласился Дамблдор. – Как ты тут?       – Глупый вопрос.       – Глупый, – кивнул Дамблдор. – Наверное, я должен был прийти раньше.       Гриндельвальд неопределённо передёрнул плечами и закрыл книгу. Дамблдор присмотрелся: он читал Библию.       – Мог бы и вовсе не приходить, – откровенно сказал чёрный маг. – Не особо я желаю тебя видеть.       – Я понимаю, – зачем-то кивнул Дамблдор. – Да.       Они помолчали. Дамблдор переступил с ноги на ногу, рассматривая скудный интерьер тюрьмы; Гриндельвальд вытянулся на топчане и подложил руки под голову.       – Как там, снаружи? – произнёс наконец он, нарушая неловкий момент. – До меня известия доходят с трудом.       – Зима снаружи, – вздохнул Дамблдор. И начал рассказывать.       ...Он рассказал про реформы в Конфедерации и техномагическую революцию, про Карибский кризис и полёт на Луну. Не забыл вспомнить всех их общих знакомых. Коротко упомянул про пост Директора и Волдеморта, стремящегося к власти.       Геллерт качал головой. Дамблдор догадывался, о чём он думает. О том, что при нём было лучше: мир не стоял на грани уничтожения, и Тёмные Лорды не лезли откуда не надо. О том, что он, если б не проиграл, справился бы со всеми этими проблемами.       Однако он слушал очень внимательно и молчал, не опускаясь до ехидных комментариев. Под конец только спросил, с легчайшим намёком:       – И что ты собираешься делать с этим Волдемортом?       – Не надо иронии, – укоризненно сказал Дамблдор. – На твой взгляд, конечно, тут никакой проблемы нет.       – Нет, – подтвердил тот. – Убей его, и всё. Это же полный псих, ошибка природы. Если он не понимает, что такое человеческое общество, его и самого нельзя отнести к людям. Это даже не убийство – медицинская операция, как отсечение раковой опухоли.       – Ага, – согласился Дамблдор. – А если кто-нибудь другой решит, что ошибка природы – это, скажем, евреи, то он должен провести такую операцию и для них?       – Любишь ты всё усложнять. Так отправь тогда в тюрьму.       – Лично я? – спросил Дамблдор. Гриндельвальд пристально на него посмотрел.       – Ты сейчас издеваешься надо мной?       – Нет, – Дамблдор вздохнул. – Извини, я, наверное, забыл, что такие вопросы тебе задавать бессмысленно. Скажи, Геллерт, если бы всё повторилось, как бы ты поступил?       Гриндельвальд тихо рассмеялся и криво глянул на бывшего друга.       – О, я в полной мере осознал свои ошибки, Альбус. Из тюремной камеры несложно увидеть неверность выбранного пути. Можешь не сомневаться – если бы всё повторилось, на моём месте оказался бы ты.       – Не могу сказать, что мне нравится твой ответ, – сухо заметил Дамблдор.       – Я знаю, что ты хочешь услышать. И не скажу тебе этого никогда! – волшебник вскочил, глаза его горели. – Я сделал то, что сделал, и ни о чём не сожалею! И если бы всё повторилось, я попытался бы пройти этот путь вновь! Ради Высшего Блага, Альбус! И никак иначе!       – Может быть, ты забыл. Я никогда не был против Высшего Блага – лишь твоих методов.       – Реформы, а не революция? – с усмешкой припомнил Гриндельвальд. – Помню, как же. И что, много у тебя успехов?       – Ты сам всё слышал, – вздохнул Дамблдор. – Немного. Но я всё-таки надеюсь на лучшее. Люди сами должны измениться, понимаешь? Утопия не появится прежде тех, кто будет в ней жить.       – Ты слишком теоретик, – прямо ответил Гриндельвальд. – Я предпочитаю практические действия.       – Вот они, твои действия, – снова согласился Дамблдор и постучал костяшками пальцев по металлическим прутьям. – Надёжно получилось. Только к Высшему Благу никакого отношения не имеет.       – А как тогда говорить о тебе? – со скрытым гневом переспросил Гриндельвальд, не принимая полушутливого тона. – Ты приговорил весь волшебный род, Альбус! Своими действиями ты сделал катастрофу неизбежной!       Он с кряхтением поднялся с топчана и подошёл ближе: для этого ему понадобилось сделать всего три шага. Два чародея встали друг против друга, разделённые только прутьями решётки.       Решётка в камере была вместо четвёртой стены: это облегчало наблюдение за узником. Заперта она была на массивный железный замок, открыть который без магического ключа было невозможно. По левую руку было ещё две или три таких же камеры.       – Ты слишком много на себя берёшь, считая себя последней надеждой мира. Мир сможет справиться с проблемами, которые встанут перед ним.       – Или нет, – процедил Гриндельвальд. – А моё общество...       – Твоё общество не сумело даже появиться на свет, – оборвал его Дамблдор. Гриндельвальд мрачно рассмеялся.       – Спор между тюремщиком и заключённым выглядит глупо, – сказал он. – Ещё глупее я, забывший об этом. Конечно, я проиграл и потому неправ. Конечно, второго шанса мне никто не даст. Но ты знаешь, я где-то даже рад, что оказался здесь. Ты запер меня – но освободил, по крайней мере, от груза ответственности.       В его голосе вдруг прорезались нотки жалости – жалости к нему, Дамблдору! – и Дамблдор не мог сказать, сколько там было искренности и сколько напускного.       – Это ведь было тяжело, – задумчиво продолжил он, отступив от решётки и присев обратно на свою постель. – Очень тяжело. Ты ведь знаешь, в чём разница между полководцем, который живёт в шатре, окружённый слугами, и полководцем, который живёт как солдат и вместе с солдатами? Первый останется один, едва армия начнёт проигрывать; второй скажет: «Все, кто любит меня – за мной!» – и армия пойдёт за ним. В огонь и воду, на вершины снежных гор и против стократ превосходящего противника.       – И ты хотел быть вторым.       – Да я думаю, и был, – прямо ответил Гриндельвальд. – Александр Великий, Цезарь, Ганнибал – вот они, великие полководцы. Я равнялся на них... хотел равняться.       – Да, я помню, – Дамблдор сдержанно улыбнулся. – Тебе нравился Цезарь. Он, правда, кончил не очень хорошо... а у остальных судьба сложилась ещё хуже.       Гриндельвальд явно был не согласен, но не стал спорить, лишь пожал плечами.       – В любом случае это тяжело. Десять лет я воевал со всем миром, до того пятнадцать лет прятался от всего мира, до того двадцать лет пытался управлять миром, сидя в Конфедерации, а до того... я устал. Ты не осознаёшь свою усталость, пока бежишь вперёд – но стоит тебе остановиться, и ты падаешь на землю.       – И если ты сейчас окажешься на свободе...       – Ты ведь задавал уже этот вопрос, – Геллерт Гриндельвальд улыбнулся своей странной загадочной улыбкой. – Разумеется, я возьмусь за старое. Я должен, Альбус, должен спасти этот мир, потому что кроме меня это не сделает никто – и как я могу поступить иначе?       Дамблдор молча смотрел на старого друга. Геллерт Гриндельвальд был честен и прям, он не оправдывался и не лицемерил, и во имя своих идей он горы готов был свернуть.       – Но пока я здесь, эта ответственность с меня снята, – закончил он. – Теперь она лежит на тебе, Альбус. Теперь за мир отвечаешь ты – а ты человек для того настолько неподходящий, что мне тебя даже жаль. О, я же тебя знаю! Ты даже не возразишь мне, потому что ты не уверен, Альбус, ты сомневаешься и колеблешься – всегда сомневаешься и колеблешься и никогда ни в чём не уверен!       – Я уверен, что тебя нужно было остановить.       – А что потом? Что сейчас?! Каждый за себя, один Дамблдор за всех?!       – Если ты хочешь называть это так, – тихо ответил тот. – Пусть люди сами решают свою судьбу. Я буду им помогать по мере их действий и своих сил, но не буду вмешиваться в их выбор.       – Ты и сам – человек!       – Да, и свою судьбу я уже выбрал. А ты выбрал свою.       – Когда каждый выбирает собственную судьбу, мир обречён погрязнуть в раздорах, – мрачно заметил Гриндельвальд и, снова встав, начал ходить по камере туда-сюда. – Кто-то должен объединять людей и вести их вперёд, навязав им свою волю. А так лучшего общества не построить.       – Оно не гарантировано, это верно. Но если Высшего Блага и можно достичь, то только так.       – Нельзя, – отрезал Гриндельвальд. – Невозможно.       – А разве твоя затея не была невозможна?.. Все мы мечтаем о невозможном, Геллерт. Все мы пытаемся его достичь.       – Софистика! – буркнул тот. – Размышляя так, можно вообще ничего не делать!       – Я только хочу сказать, что эволюция в этом отношении ничуть не хуже революции, – мягко ответил Дамблдор. – Но, вероятно, более гуманна.       Сто лет назад до таких разговоров они не дошли; сто лет назад всё казалось проще. Тогда у них не было нужного опыта, не было знаний. Вообще мир тогда был другой.       Но достичь консенсуса им не удалось и тогда: чего же можно было ожидать сейчас?       – Демократия – худшая форма правления, – устало процитировал Гриндельвальд. Дамблдор, знавший конец фразы, кивнул. – Альбус, довольно. Я больше не хочу это обсуждать.       – Тогда я должен ещё кое-что тебе сказать. Он не придёт.       Лицо бывшего Тёмного Лорда чуть изменилось; человек, знавший его хуже, заметил бы то вряд ли.       – Кто?       – Тот, кого ты ждёшь. Он не придёт.       Гриндельвальд смотрел прямо ему в глаза и видел там печаль и сочувствие. Кто-нибудь другой мог бы сказать это, чтобы посмеяться над ним или удовлетворить чувство мести, но Дамблдор просто сообщил ему горькую правду, ничего больше.       – Он же ведь жив?       Дамблдор кивнул. Гриндельвальд внешне сохранил самообладание, но он знал, что старый друг видит его насквозь. Это была не то что его последняя надежда... скорее, отблеск, счастливая мечта о последней надежде.       Теперь исчезла и она. Бывший Тёмный Лорд упёрся лбом в холодные прутья.       – Меня Гендель навещал, – глухо произнёс он. – Макс Гендель, помнишь?       Дамблдор помнил. Макс Гендель, мистик и спирит, много изучавший духов и потусторонние миры, был президентом МКМ в десятых годах. Однажды ему надоели политические дрязги, и он отправился в те миры навсегда, окончательно покинув бренное тело. Конечно, призраку проникнуть в Нурменгард большой сложности не составляло.       – Мы, маги, всегда знали больше про ожидающее нас после смерти. Одни пытались избежать этой участи, другие – устроить себе участь получше, – Гриндельвальд задумчиво покачал головой. – Я об этом никогда особенно не заботился, но знаю, что после смерти меня ждёт мало хорошего.       – И всё же просил о смерти?       – Ну знаешь ли, – усмехнулся он, – вовсе незачем к плохому посмертию добавлять ещё и пожизненное заключение.       – Вечность не может уменьшиться или увеличиться, Геллерт.       – Я не верю в вечные муки, – хмыкнул тот. – Это слишком жестоко.       – И об этом говоришь ты? – оборвал его Дамблдор. – Это ведь не чужая жестокость – только твоя. Своими решениями ты сам обеспечил себе посмертие точно так же, как наркоман обеспечивает себе скорую гибель. Выбраться из Ада примерно то же самое, что и вылечиться от наркомании – без осознанного желания измениться, раскаяться, у тебя ничего не выйдет.       – В чём раскаиваться? – развёл руками Гриндельвальд. – Я поступал верно.       – Даже когда отдал в руки Гитлера Копьё?..       Удар попал в цель – Гриндельвальд поморщился, припомнив своё общение с этим маглом. Копью следовало лежать там, где оно лежало. Он-то думал, что этот артефакт будет полезен амбициозному магловскому правителю... и в этом он не ошибся. А вот то, что произошло, когда Гитлер взял его в руки... тот, кто явился к нему... такого предвидеть было нельзя.       – Да, после того, что я сделал для Ада, в Хельхейм меня вряд ли возьмут, – пробормотал он. Он не был особенно религиозен: у него не было времени думать о вечном, когда столько надо было сделать на земле.       Что ж, теперь время появилось. И Библия – других-то книг ему не дали.       – Раскаяние, Геллерт, – напомнил Дамблдор. – Пока ты жив, у тебя есть время.       Однако Геллерт Гриндельвальд лишь рассмеялся. Смех его, впрочем, был надтреснут и довольно жалок.       – Знаешь чего, Альбус? – он сверкнул глазами; но его взгляд теперь был только тенью, выцветшим подобием того магнетического взгляда, который когда-то очаровывал сотни людей. – У меня ведь кое-что ещё осталось. Вы лишили меня магии, но кое-что всё-таки осталось!       Он встряхнул руками, где на предплечьях висели неснимаемые корониевые браслеты, и приложил пальцы к вискам. Геллерт Гриндельвальд не был полностью лишён магии, как сквиб – нет, но она была надёжно запечатана внутри него особыми чарами, пережимающими токи волшебства в теле; вдобавок на нём постоянно были эти браслеты. Из корония была сделана и решётка между ними, и ещё кое-что в камере. И это не говоря о мощном антимагическом заклятии, довлеющем над верхними этажами башни. Даже сам Дамблдор не мог здесь колдовать без усилий.       – Предвидение, – догадался он.       – Именно, – кивнул Гриндельвальд. – У меня были видения. Ты не добьёшься своей цели, Альбус. Вместо этого ты умрёшь на пути к ней, и умрёшь нехорошо. Мне так и не удалось понять, как именно... то ли от яда, то ли от руки предателя, то ли тебя четвертуют. Ты проиграешь.       Дамблдор пожал плечами. Он был уверен, что Геллерт не соврал ему, но его это мало интересовало. Предвидение тоже может обмануть, а смерти он не боялся никогда.       – Я запомню это, – всё же сказал он.       – До свиданья, Альбус, – ответил Гриндельвальд, ложась обратно на дощатую кровать. – Ты ещё придёшь?       Не то чтобы в его голосе была особая надежда, но Дамблдор помедлил. Конечно, Геллерту не хотелось просидеть остаток своей жизни в одиночестве, но визитов из жалости он бы не потерпел. Дамблдор вздохнул и сказал то, что думал.       – Не знаю. Может быть. Прощай, Геллерт.