Крыса

Генья тянет носом, и запах жареной картошечки проникает в его легкие, а рот наполняется слюной. Шкварчащие золотистые ломтики ласкают оголодавший взор (всё-таки не ел со вчера, эти тупые слухи весь аппетит отбили), и даже вечно загаженная двухкомнатная хата выводка камадовских нищебродов не вызывает ничего, кроме скучающего сожаления. Обычно, глядя на забрызганные маслом кухонные обои, выщербленные половицы, которые скрипят громче, чем скандалят соседи за стенкой, и полуразвалившиеся табуреты у стола, Генья от досады начинает причитать, мол, как так, что за пиздец. Детей херова гора, а работает только Танджиро, пускай и за троих. Мать Камадо вроде полы мыла раньше в том самом унике, куда по её просьбе сыночку-корзиночку кое-как зачислили, а потом представилась прямо на совершеннолетие этого самого сыночки. С Днём рождения, бля, вот тебе в подарок целая куча сиблингов, воспитывай. «Повезло» Танджиро и тут: отобрали бы всех детей, если бы не явился из какого-то залупнищенска беспробудно пьющий, но работящий родственник. Дядя, брат, сват или ещё кто, однохуйственно в принципе, до сраки в принципе. Он просто взял опеку и спиздил нихуевое пособие, оставив Камадо догнивать в засранной квартире. Не нравилось Генье, короче, бывать у Танджиро дома. Тут всегда было холодно из-за щелей у окон размером с ладонь, грязно, потому что поддерживать порядок в доме с пятью детьми невозможно, и шумно по причине тех же тонких стен и тех же блядских танджировых сиблингов, которые только и знали, что бегать и орать, как бабуины. Безродительщина. Хоть щас давай на Первый с такой историей, с руками оторвут и в говне изваляют, как положено. Светлым лучиком стала лишь умница-красавица Незуко. Молчаливая и асоциальная, но адекватная, что странно. Она каждодневно, насколько знает Генья, ходит в шкалку, готовит завтраки, обеды, ужины, убирается и пытается чему-то там даже научить мелких. Танджиро работает. Ему всегда некогда. И вот сейчас Незуко стоит у расхлябанной плитки и ворочает ложкой картошку, противно скребя по днищу сковороды. — Ты прости, что я опять припёрся. Домой не вариант вообще. Не сегодня. Может, даже не завтра. Хуй его знает, короче. Шиназугава виновато чешет бритую бошку и косится на пускающего слюни самого крошечного ребёнка Камадо. По именам их упомнить — дело пустое, всё равно с ними общаться неохота. Незуко, обернувшись, взглядом просит вытереть платком малому лицо, пока тот весь стол не угваздакал. Приходится подчиниться, потому что Незуко хорошая и пускает блудного друга старшего брата без его же ведома, кормит там, выслушивает всё гейское проблемное дерьмо, попутно драит посуду. Генья её честно уважает и возводит наряду со святыми — столько в этой шестнадцатилетней девочке терпения и доброты. Собственно, только ими и богат камадовский выводок. Когда малой послушно подставляет лицо огроменным геньиным ладоням и позволяет себя привести в порядок, Незуко решает заговорить. Немного. Не для сидящего за столом в ожидании ужина Шиназугавы и не для мешающихся под ногами братьев и сестёр, а для себя, чтобы помнить, что она тоже, вообще-то, человек. Не послушная кукла-уборщица, а не по годам умная девушка. — Тебя брат опять обидел? — Нет, он меня даже не видел. Я сам обиделся. На всех сраных придурков из группы. И на Зеницу твоего, долбодятла. — Он не мой, я его видела один раз в жизни только. И то правда. Агацума как-то зашёл к Танджиро за учебником или ещё какой хернёй и увидел красавицу-сестричку в школьной униформе. По его словам, он влюбился. По мнению Шиназугавы, он озаботился сверх меры и лучше бы подрочил, чем лез не в свою жизнь, не к своей сестре. То-то его Танджиро на порог не пускает, хоть и продолжает примечать как одного из лучших друзей. У него ж всегда нюх был на подобное, на плохое, будто конфликтующее с его повальной добротой. — Да знаю я. Он тебя не трогал? — Генья готовится в случае чего пойти и набить Зеницу его слащавый ебальник. Всё равно время до завтра надо чем-то занять. — Нет. А тебя? Три слова, а сколько правды. Проницательная, чтоб её. Сраное камадовское чутьё на дерьмо. — Чё-то пытался меня вывести на «чистую воду». С тупым Хашибирой напару. Пидор, по их мнению, я, но вот жопы друг другу лижут они. — А братик что? — Да пробовал их осадить, я съебал с пары, так что хуй его знает, если честно. Когда придёт, узнаешь у него сама. Только мне не рассказывай, а то и так тошно. — Братик сегодня в ночь работает. В четыре утра придёт. Я спать буду. Тон у неё ничуть не обиженный, скорее, понимающий и привыкший. Затухающий. И Генья осознаёт, что она больше ничего не скажет, да и нечего особо. А выспрашивать, не она ли спизданула лишнего университетским кончелыгам — глупо, потому что, во-первых, Незуко с ними не пересекается, во-вторых, с братом не особо разговаривает (собсна, потому Танджиро не в курсе шинадзугавовых отношений был до недавнего времени), в-третьих, слишком она для этого не сука, не как Генья, или Зеницу, или Иноске. Более человечная, короче. Перед ним оказывается сколотая тарелка с картохой, щедро политой сверху кетчупом, и все тяжкие мысли улетучиваются вместе с постепенно уходящим чувством голода. Если в чём и прав был свинота-Иноске, так это в том, что полное брюхо не располагает ко всяким мыслям. Хотя, тут просто башка Хашибиры не располгала к мыслям от слова «вообще». За окном медными светлячками загорелись в вечерней синеве фонари, ярко озаряя метр под собой. Надо было и честь знать, свалить куда-нибудь, пока не сморило после плотного ужина. Генья неумело поблагодарил Незуко, напялил засранные мокрым снегом боты, попрощался и покинул камадовский барак, который напоследок обдал его сквозяком прямо по оголённым щиколоткам. В голове голосом Санеми рявкнуло «модник херов». Возвращаться домой расхотелось совсем. *** Руки касаются его бёдер, разводят в стороны, крепко сжимают острые колени, пока Санеми, не отрывая темнеющего и тяжёлого взгляда, пододвигается ближе. Генья чувствует, как в его задницу упирается член, медленно напирая на сжатый анус и с каждой секундой всё сильнее и сильнее проталкиваясь внутрь. В комнате душно. Кружится голова, а тело подрагивает от предвкушения и обливается по́том, отчего простыни липнут к спине. После первого протяжного стона Санеми будто срывается с цепи и сразу задаёт быстрый темп, судорожно долбясь во всю длину, пока Генья закатывает глаза и открывает рот. В башке пусто, на языке ворочаются полудохлые, несформировавшиеся мольбы. Генья со стороны себя не видит, но знает, что его губы смыкаются и размыкаются, что-то вышепчивая - наверное, размытые просьбы ускориться, хотя, казалось бы, куда? Брат и так трахает жёстко, грубо, быстро-быстро, до помутнённого, воспалённого желанием разума доносится весь тот шум, что они издают. Звонкое соприкосновение кожи, рычание, громкие стоны, скрип кровати и надсадное дыхание, перемежающееся матами. Спину простреливает острой болью, когда Генью на очередном толчке выгибает, будто бы насильно, да так, что он затылком бьётся о изголовье. Его переёбывает от того, как глубоко сейчас в нём старший брат, как заполняет его задницу горячий, пульсирующий член, как грязно и часто сыплются на него ругательства. — Какая же ты шлюха, блять. Сучья подстилка. Конченый ублюдок. Нравится, да? Кайфуешь, когда тебя трахает мужик, да? Да, он кайфует, он дрожит от экстаза от одной только мысли, а когда Санеми жарко дышит ему на ухо, выплёвывает эти слова и продолжает входить до конца, Генья просто не вывозит. Кажется, что мир рушится, а кровать дрейфует, как во время шторма, перед глазами всё вверх тормашками и до чёрных мушек. Похоть разливается по трясущемуся телу всё дальше и дальше: от кончиков пальцев до макушки. Между ними сейчас ничего нет, нет одежды и мнимых моральных принципов, они действительно словно одно целое, ближе и нужнее, чем когда-либо, как воздух, и упиваются одними его глотками — рот в рот, тело к телу. А потом взрывается гребаная вселенная, потому что сперма Санеми, горячая и липкая, наполняет всё нутро младшего брата, который додрачивает себе, чтобы поскорее кончить, следом откинуться устало и дать себе перевести дух прежде, чем покинуть чужую спальню. Неми-нии никогда не даёт ему оставаться с ним дольше положенного. Потрахались — разбежались, всё просто. Потом будет душ, неприятные прикосновения полотенца к раздражённой коже и беспокойные предрассветные часы перед учебным днём. Это всё случится позже. Сперва надо кончить в руку, стараясь не запачкать умаянного брата. Но Санеми внезапно нависает над всё ещё напряжённым Геньей и кладёт руку ему на член. — А сейчас моя очередь. И из сладкого, тягучего сна Генью вырывает ощутимый толчок в плечо. Какой-то мужик грузно передвигается по проходу автобуса к выходу, сшибая по пути всех, сидящих с краю. Злоба и благодарность за своевременную побудку перемешиваются со свежими образами сна в гремучий коктейль из возбуждения и растерянности. Генья промаргивается и осоловело пялится в густой чёрный мрак заоконной улицы, на которой редко-редко вспыхивают проносящиеся мимо вывески и фонарные столбы. По проплывающей мимо витрине чебуречной он признаёт нужный ему район. Выходить через одну остановку, но гулко колотящееся сердце и взмокший загривок требуют немедленно выйти и подышать загазованным февральским воздухом, и кто Шиназугава такой, чтобы ослушаться инстинктов? Смешно же, ей-богу. Его фамилия кричит издалека о ебанутости и звериных повадках, по крайней мере, все знакомые с ним и его братом в универе так думают. Посему он шатко встаёт на ноги, чувствуя, как трётся стояк о джинсы, машинально одёргивает полы парки и шагает следом по трясущемуся нутру автобуса вслед за тем стрёмным мужиком. Всё равно до квартиры Аказы пиздовать минут двадцать, поэтому без разницы, когда выходить, а так хоть правда проветрится. Вообще, выбора у него особо не было. Домой путь всяко заказан, шестое чувство подсказывало, что старший брат уже в курсе всей хуйни, которая сегодня случилась, и ждёт-не дождётся дать ему пиздюлей. Оставаться в тесном для шестерых, а тем более и для семерых клоповнике Камадо тоже не вариант. Меньше, чем отхватить пизды, Генья хочет обидеть или навязаться Танджиро с Незуко. Думается, они его — такого проблемного и грубого — не заслужили, у них и так забот полон рот. Поэтому лучшей затеей было признано наведаться к первому же подозреваемому в излишней болтливости. Аказа никогда не был Генье другом. Он в принципе не мог быть чьим-то другом, только конченым одногруппником или тем ебнутым, который обычно на вписках сигает с пятого этажа, будучи набуханным до невменяемости. Аказа уже прыгал, так что это подтверждённая информация, и, кстати, ему тогда хоть бы хны. Целёхонький почти что на следующий день припёрся в универ кошмарить студентов и учителей собственным хуёвым темпераментом агрессивного быдла, понимающего лишь язык силы, и розовым цветом волос. Тату, подводка на глазах и накрашенные ногти сразу теряются на фоне столь эксцентричной причёски. Удивительный он кадр, Аказа. Самодовольный выблядок похлеще нарцистичного Узуя, а это о многом говорит - как минимум, об отбитости. Мало кто знает, как на самом деле зовут этого Аказу, но Генья точно помнит, что тот назвался как-то Хакуджи. Наверное, это как раз случилось на той самой вечеринке, когда Шиназугава проболтался о своих отношениях. Неспециально и даже не ему. Просто блядский Хакуджи ходит босиком по подъезду курить на два этажа выше, как самая настоящая блогерша в охоте за интересным контентом для кликбейтных видео об очередном ущемлении или несправедливости в жизни. Их тогда было трое: сам Генья, пиздливый розоволосый уебан и Ренгоку Кёджуро, который, как щедрая и добрая душа, решил послушать чужое нытьё. О постороннем довелось узнать слишком поздно, под самый конец исповеди, когда сверху послышался звук, похожий на рвоту. И да, там внатуре рвало Аказу. С трудом у него удалось вытянуть обещание держать рот на замке, по большей части как раз с помощью Ренгоку. И сейчас, оглядываясь назад, это выглядит максимально неразумно — довериться пьянющему до соплей придурку, обожающему привлекать внимание и быть куском говна. На что он надеялся? На то, что Хакуджи забудет всё как страшный сон и будет дальше жить в чужое неудовольствие, оставив Шиназугав с их проблемами в стороне? Глупо. Как же, блять, это глупо. Стоя перед дверью квартиры, Генья думает, что слишком погорячился с тем, чтобы осуждать порядок в доме Камадо. В этом доме подъезд выглядит как один большой обоссаный, исписанный графити разъёбанный панковский остов тупых малолеток. Всюду бычки и бутылки, разруха и грязь. Неудивительно, что Аказа живёт в таком месте, и ещё было бы ожидаемо, окажись, что именно он и привёл здесь всё в такой вид. Буквально, блять, его эстетика. Прежде чем нажать на наверняка неработающий звонок, Шиназугава на всякий случай отправляет Тенгену сообщение: «Если я не перезвоню через час, значит, меня грохнул Аказа. Отомсти за меня, ок?» Это все меры предосторожности, которые он мог сделать. Интересно, а вдруг Хакуджи действительно его не помнит? Может, это не он пустил слух? Может, Генье не стоит рубить сплеча? Но он слишком Шиназугава для такого, поэтому злостно вдавливает звонок, неожиданно радуясь мерзкому перезвону, готовится морально и накидывает фразу, с которой будет приемлемо начать диалог. «Меня зовут Генья Шиназугава, но сам я себя зову бить твоё пиздливое ебало». Да, так пойдёт. Дверь открывается. На пороге стоит тот самый Аказа Хакуджи, одетый в растянутые треники, босой, с засосами по всему телу, а рядом с ним Ренгоку в футболке и джинсах. Приехали.