с маленькой буквы

Тина стоит рядом, на расстоянии в пару шажков, но впервые кажется такой далёкой, будто смотришь на нее не воочию, а через экран телевизора, когда совсем рядом, можно коснуться, поместить в ладонь, а в реалиях — лишь иллюзия, лишь холодный выпуклый монитор, безжизненно-гладкий и холодный. Юля чувствует неприятный зуд по всему телу, будто что-то склизкое и полое скребет по ее телу, держа путь куда-то внутрь, дабы взбунтовать нечто темное, идущие против себя самого. Страхи, сомнения — неприятное насекомое, норовящее впиться в саму суть тебя. Санина сгоняет их, грубо проводя руками по плечам, но это лишь жест, лишенный власти, снабженный самовнушением и, все-таки, пустой. — Выглядишь, как всегда, восхитительно. — Она смотрит прямо на Кароль, не стесняясь сделать комплимент в присутствии других звёзд, и в ответ Тина бросает дежурную улыбку, выдавленную благодарность, но искренние: «Как и ты», сопровождаемое беглым взглядом, а после будто переключается на разговор с Пашей, и знает, что это намеренное отгорождение, и причины его остаются для нее неизвестными. Становится обидно, как в детстве, и на секунду она даже всерьез боится, что расплачется, как когда тебе обещают сходить в парк, а после меняют тебя на бытовую сутолоку и деловую толкучку — какая ирония — несдержанные обещания ранят в любом возрасте. Но Тина ничего ей не обещала и ничего не была должна — горько не меньше. Правда тоже далеко не всегда ласкает слух. Санина решает поступить по-взрослому, по-умному, у нее нет права ничего требовать, и она вторит это, чтобы ни на секунду не забыть, ибо между ними ничего не было, ибо ее решения по поводу расставания с Валом не должны давить на Тину, будто это исключительно из-за нее и она несёт ответственность и отвечает за последствия, и все эти поступки, взгляды и касания, живые и дарящие жизнь, могут быть выдуманы самой Юлей, могут быть обманчивой иллюзией, как объемные картинки на улицах, когда вдалеке они трехмерные, осязаемые со всех сторон, занимающее каждую часть своего пространства и смотрящие прямо на тебя, провожающие каждый твой шаг жадным взглядом, но чем ты ближе, тем ясней, что это тонкий одномерный картон, и глаза его мертво-неподвижные, и вокруг зияет пустота, ничем органично незаполняемая. Юля выживает благодаря своей фантазии; она же ее и губит. Санина выскарбивает все внутренние ресурсы, царапая каждую стенку души, каждый закоулок, и по памяти вырисовывает на лице улыбку, задыхаясь от собственного небрежного тона, вступая с кем-то в ничего не значащий диалог, как того требуют формальности. Люди нескончаемым потоком липнут к ресницам, давя на глазное яблоко, словно мухи, влетающие в глаза, и не моргать каждые две секунды становится неподъемной задачей. Мероприятие становится все более душным, тягучим и приторным, Санину никогда не хватало надолго, эти светские вечера имеют способность сжимать виски и оседать фальшью. Попытки поднять разговор с Кароль или просто приблизиться к ней проваливаются оглушительно, женщина не просто отстраняется, она даёт понять, что это намеренно, и любые действия в противовес излишне и ненужны. Санина глотает ком эмоций в горле стоически и все же решает уйти, ибо эта возникшая детская максималистическая требовательность совсем играет не в ее сторону, но Тина вдруг отыскивает — какая неожиданность — Дана Балана в толпе — Юля скрепит зубами от очевидности выбора, так как Тина делает после выводящий жест: ее губы касаются щеки мужчины, быстро и по-дружески, но слишком близко к его губам, а вот ее взгляд совсем не обращён на того, кого она так двояко приветствует, она сосредоточена на лице Юли и это первый раз, когда она смотрит на нее прямо и намеренно, не скрываясь, а демонстративно. Тина смеётся заливисто, но не так, как любит Юля — чересчур много бренда и совсем мало личности. Это не неискренность, это выработанный рефлекс — смеяться честно, без ужимок и примочек, но уже по механизму, а не потому, что действительно весело. Кароль кладет руку на плечо певца, и хоть расстояние между ними все ещё уместное, хоть Дан — нужно отдать должное — целомудренно кладет руку чуть ниже лопаток, приобнимая — все ж, бровь Тины игриво изгибается и рот кривится в флиртующе-изъявительном замечание — Санина готова поклясться, что слышит этот густой тон — и глаза певца наполняются легкомысленной надеждой. Она уже не помнит, что собиралась поступить по-взрослому, что Тина ей ничего не должна и ничего не обещала, что между ними ничего, кроме одной песни и кучи недомолвок, именно поэтому она стремительно рвет воздух в решительном шаге к парочке, и пальцы ее так неожиданно цепко смыкаются на предплечье Тины. — На минуту. — Бросает она с холодными яростными нотками, не Тине, Дану, а рука бережно, мягко, но настойчиво тянет чужую руку, и все же, удивительно, как легко Кароль на это отзывается, позволяя себя увести в сторону рабочих помещений, ничуть не сопротивляясь, будто так и должно быть. Комната, в которую она вталкивает Кароль, оказывается пустой гримёрной. Юля щелкает задвижкой, запирая дверь, и оборачивается с таким видом, будто она правда может себе это позволить. — Что ты делаешь? Руки Кароль скрещены на груди, подчёркнутой черным корсетом поверх белой ткани, аккурат заканчивающимся у солнечного сплетения. Она смотрит изучающе и мутно, будто выпила. — А что я делаю? Этот чертов костюм тасует мысли, а наглый и будто безразличный тон отчего-то дёргает струны, поднимающие жар в животе. Сложно злиться на нее такую, пока не вспоминаешь ту маркированную игривость, будто только вышедшую с комбайна. — В тот раз ты перебираешь с выпивкой, в этот раз с флиртом, это форма кризиса такая, что ли? Сначала тащи тебя в постель, чтобы не упала, пока сама до нее дойдешь, а теперь от нее, чтобы не легла с кем попало? Каждое слово - переход границы, каждое слово - ошибка, каждое слово - слабость и каждое слово - правда. Злость какая-то трезвая, хоть и порождённая ревностью, вот только все равно где-то на уровне заботы, когда и злишься оттого, что больше испугался. — А какое твое дело, дохожу ли я до кровати, и если дохожу, то с кем? С каких пор ты решаешь, что мне можно и в какой дозировке? Выпивка, флирт, секс — это моя юрисдикция. И в чем Балан будет принимать из этого участие - тоже. Теперь Санина задыхается от саднящего чувства, будто ссадина на коже, но тело ее нереально белое и без единой отметины, а вот под жилами, мышцами, связками, за пределами тех структур, что изучены анатомией и физикой, все было фиолетово-пульсирующим, словно большой синяк, назойливо отдающей болью. Молчание затягивается, становится нерушимым и громоздким, слишком громким и навязчивым, а голубые глаза Тины с болезненной придирчивостью сверлит лицо напротив, пытаясь ухватиться хоть за отголосок эмоции, но на лице Юли мелькает нераспознаваемая смесь, а после оно становится абсолютно нечитаемым, только жилка на шее бьётся-бьётся, по-неестественному быстро. Кароль злится, она злится и не может больше это сдержать, не в силах и дальше держаться небрежно-обособленного равнодушия, поэтому эмоции выхлестываются из нее через край. Она хмурит брови, и губы кривятся в горький оскал, а ногти продавливают ладонь. И она вдруг отпускает контроль, отпускает все «должна» и «не должна», сквозь пальцы просачивается непреклонная необходимость держать хорошую мину, не горбить вместе со спиной внутренний стержень и отчаянно решительные попытки впаять отстранённость в скулы. Появляется Тина из прошлого, девчонка, взбалмошная и кисло-сладкая, с эдакой перчинкой, Тина, совсем не знающая ценность момента, безжалостность их последствий. Девчонка, старающаяся ударить побольней Она движется от нее, а после поддевая, словно кружит в танце, разворачивается обратно, раскинув руки в стороны в лживо-развеселом жесте. — И вообще, Санина, ты с чего шум поднимаешь? Вал дома не приласкал, когда ты от меня вернулась? Сказала бы, что ты даже не попрощалась со мной, он бы явно простил отсутствие. Потому что как ещё можно выставить каким-то использованным идиотом, как не уйти после откровений в потёмках, стремясь не пересекаться? А может, ты со своим драгоценным Валом устроила час веселья, обсуждая мою опрометчивость, обсуждая то, что тебе удалось увидеть? Увидеть, какая Тина Кароль без масок? Поэтому он и не пришел — боялся не сдержать смешки? — Кароль несёт бред, она выдумывает и коверкает действительность, она угрожающе подходит ближе, и тем самым вдруг злит Санину ещё больше. — Знаешь что, Юлечка, — имя больше не звучит по-особенному, по-нежному и по-родному, теперь это издевательство, насмешка, бьющая по щекам, — На этом все. Беги к своему Валере обратно. — Будто прогоняет шлюху из номера. Тина знает, что не имеет право говорить ничего из того, что уже сказала, но злость опьяняет сильнее виски. Злость и ревность. Юля ушла, ничего не сказав после этого долбанного разговора, Юля не позвонила, Юля не отвечала, Юля не появлялась, Юля приехала с Валом, Юля замужем, Юля любит не ее, и ничего из этого не является виной Юли, но Тина провела все выходные в этой лихорадке по Саниной, и она уверена, что проведет ещё много таких выходных и будней, поэтому это все, что ей остаётся — на секунду рехнуться, разрушив все до выжженных метеоритов, сгоревших задолго до падения; выдавить весь яд из вен, чтобы хоть сегодня он ранил кого-то, кроме нее самой, дабы после у Саниной не осталось сожалений. Поэтому Тина говорит то, что говорит — все, что остаётся. Юля же сдерживается до последнего, ничего не понимая, концентрируясь лишь на попытке не дать эмоциям волю, вглядываясь в движения чужих губ, не мигая, до боли, в надежде убедить себя, что эти слова источаются кем-то другим, при этом вслушиваясь так усиленно, буквально заставляя себя слушать. А теперь Кароль произносит это. — Скажи мне напоследок, со многими лежала ночью на кроватке в обнимку, пока любимый Вал обнимал Даню, говоря, что мама скоро придет? — Фраза четко выговоренная, по буквам, и металл бьётся даже через искусственную улыбку, через ослепляюще красную помаду. Юля думает: она не имела право это говорить. Юля думает: не имела. Юля думает: я ее ударю. Юля думает: блять. Юля помнит, красная помада — чтобы скрыть печаль в глазах. Но что-то внутри уже сформировалось от Тининых слов, теплилось от всей этой ситуации и вот разгорелось пламенем, токсичным и бутализированным — чистая, первозданная и стопроцентная ярость, разлитая по флаконам. Юля, блять, просто задыхается. Она бы ни за что так не поступила так, как сейчас поступает, она строила планы, совершенно другие, а это — нихрена не та картинка из фильмов Диснея, но Саниной больше не восемь, ей не признались в любви, в общем-то, ее обвинили — да в чем, мать вашу? — и она не знает, как иначе вытащить ее слова из себя, не дать им осесть на осознанном уровне, когда пойдут лишь слезы, и она станет лишь наброском, кровоточащим красками. Поэтому она толкает ее к стене, не давая закончить, не давая сделать ничего, и руки ее впиваются в оголённые плечи, и пальцы сжимают совсем не нежно, и взгляд режет эту злую, бросающую вызов упертость в глазах напротив, дерзких и красивых, и дальше все совсем не по канонам Диснея. Губы обрушиваются на беззащитную шею, лишённую защиты даже в виде шарфа, терзая кожу бессовестно и беспричинно, и Кароль лишь охает, а потом стонет, и руки ее совсем не отталкивают, они впиваются в затылок, притягивая ближе, усиливая интенсивность. Санина беспощадно мнет дорогой брючный костюм, Санина грубо посягает на границы, на которые не имела право, она царапает ребра сквозь блестящую ткань, она оглаживает изгибы, смиряясь с шероховатостью сверкающего материала, она вязнет в звуках и чувствах, ощущениях и расплавах реальности, она касается губами каждого миллиметра, с дикой педантичностью избегая губ, и Тина, как ни старается, не может словить их в поцелуе. Рука Юли сползает вниз, быстро и импульсивно, все действия растекаются в считанные секунды, и пальцы бесстыдно отодвигают преграду, проникая под белье. Тина рвано хрипит и подается вперёд, навстречу какому-то помешательству. Ее шея и ключицы будут ещё долго покрыты клеймами Юлии, девушка не оставляет участки ни на миг, цепляясь зубами, а пальцы грубо приникают внутрь, вырывая стоны, пресекая жалкие попытки их сдержать. Юля берет ее грубо, прямо в гримёрке, с запертой дверью, когда за ней тысячи и тысячи людей — и Тина позволяет ей. Тина позволяет ей и, провалиться ей на месте, она бы умерла прямо там, если бы Юля вдруг не сделала этого, если бы смолчала, приняла бы не заслуженный удар и просто развернулась бы, рассекая этот затхлый, напудренный воздух, оставляя ее одну, в этом назойливом свете, в этом шуме, шипящем на нее, как кошка в дурном расположение духа, среди людей, стоящих вне зоны понимания, за границами, где касания и объятия лишь дежурный механизм. Тина распалась бы вновь на строки песен, на наряды, сдержанные и бросающие вызов, откровенные и при этом строгие, приструняющие все лишнее просаленные взгляды, на отеки помады, представляющие собой немой крик, на ошметки слов, за громоздкостью своей потерявших свое значение. Тина помнит, что бывает, когда ты ждёшь, переступив свою гордость, ждёшь с мольбой, застывшей на уровне глазных колбочек и сосудов, и все эмоции во взгляде всегда будут через эту призму, искривлённые и будто не живые. Юля забрала бы все с собой, все, что на протяжении пять лет Кароль так неотступно отвоевывала обратно. Кароль знает, что происходит, ее сознание плавает в мутных болотах, тягучих подобно горячему шоколаду, но она чувствует это знание среди абстракций мозга, среди мелочей понимания: Юля, Юлечка выражает чувства, сомкнувшиейся на ее шеи, охватившие грудную клетку, надевшие оковы на такие красивые и тонкие запястья, пронзивший иглами виски. Она пыталась вырваться, она примешала это отчаянное чувство, название которому Тина не знает, возникающее, когда тратишь все силы на сопротивление, когда всем нутром пытаешься подавить, размазать меж пальцев, как муху эти не смолкающие в душе звуки, и при этом, ты скорее окажешься погребённым с ними, чем победишь их. И вот Юля теперь выражает все те нежные чувства, сотканные с противоположностями, с детской обидой на собственное решение запретить себе даже думать о освобождении, с обидой на саму Тину, что та не облегчила ей задачу, что вообще вдохнула это в нее, что сама не ушла, когда Юля дала ей шанс, и с опьяняющее реальностью, где она все же может это сделать, и делает. У Тины был секс. И она никогда, никогда не позволяла кому-либо выражать так варварски ни одну эмоцию, ни страсть, ни похоть, ни вожделение, ни боготворение с какой-то извращённой ноткой. У нее были требования, и им нужно было соответствовать, пусть они были все лишь на одну ночь, пусть это навсегда забывалось, никто не имел право поступать не так, как она прописала. Но Юля, Юля брала ее так, как Кароль никогда никому не позволяла и была уверена, что не позволит. И всегда именно это слово, ибо это не был тот акт любви, который постоянно лез в мысли Саниной, где все романтично, это не был секс, нет, и они не трахались. Юля просто брала ее, всю и без остатка, по-звериному проникая куда-то значительно глубже одного лишь тела, она забирала все и отдавала куда больше. Черт возьми, Кароль сходит с ума от одной только мысли, что Санина берет ее. Она не позволяла, никогда и никому. Никто не имел на это право, она была агрессивно против. Она умерла бы, поступи Юля иначе Она умерла бы поступи Юля не так, как хотела бы сама Она умерла бы, поступи Юля так, как ей велела Тина. Может Тина чересчур драматична, но она знает: она умерла бы, будь Юле все равно. Голос Тины совсем не низкий, когда она стонет, ее вздохи и вскрики совсем не сдержанные, как в песнях, и она жмется всем телом, что Юле даже больно держать руку под таким углом, но мысль о том, что тембр Тины, так похожий на лаву, перестанет скользить по ее щеке, в состоянии разломать ей ребра. Юля правда грезила об их первом разе, хоть и не особо верила, она представляла его совсем не так, как в шестнадцать ей виделись романтичкие свидания, но все-таки в ее мечтах все было неторопливо, поступенчато, чтобы Тине ни на секунду не показалось, что это может быть какой-то глупой интрижкой, до которой опускаются неспособны на что-то больше идиоты, оправдывая все скукой в браке. Касания должны были говорить все, что так душило ее, но не могло облечься в слова, Кароль должна была знать, что крышесносный, сумбурный и безликий секс в гримёрке, пока все артисты веселятся за дверью -это не все, что ей нужно. Что по итогу она не вернётся в идеальную семью, где, как полагала Тина, есть подкорковые и искренние чувства, а здесь лишь желание отодрать поп-диву. И как бы это не было странно, несмотря на то, что все пошло, как обычно, совсем не по спланированному алгоритму, это не был перепихон, который практикуют многие звезды. Это было крышесносно? Да, несомненно, даже слабо сказано, это абсолютно из ряда вон, так прорываются плотины, так горят леса, так низвергаются небеса и просыпаются вулканы — неожиданно, неуправляемо, и ты посреди этого, окружённый, растерянный, не раненый и при этом накрытый с головой. Это было сумбурно? Да, все утро, весь день и вечер, все до этого момента, и сам этот момент, будто видеокассету поставили на быстрое проматывание. Это было безлико? Нет, во всей этой гамме чувств, сменяющих друг друга так скоро, она понимала, что делает, она знала, что не сможет после этого вернуться в обратную жизнь, в жизнь «до Тины», не сможет заснуть, а на утро проснуться обнуленной, выбросив это из памяти как использованный презерватив с какой долей отвращения и улыбкой, то ли гордой, то ли разочарованной, как происходит со всеми после этих интрижек. Она не сможет и никогда не захочет, потому что это не трах, не перепихон и не кучу других слов, обесценивающих чувства. И все же Юля не даёт их губам соприкоснуться, прячет их, чтобы он не был настолько варварским выражением, чтобы не был лишён той, другой атмосферы, чтобы Тина поняла, чтобы она знала, что все это взаправду, что все по-настоящему. Но Тина знает и так, она не помнит сейчас ничего, не рассуждает логически и рационально, не оценивает ситуацию, просто не способна сейчас на это, но она знает. Черт побери, понятия не имеет, откуда берется в ней это знание, но оно такое явное и яркое, что игнорировать его, даже при желание, не выйдет. Юля не понимает, почему Тина все это ей позволяет, но, может, Юля чересчур драматична, но она уверена, что умерла бы, оттолкни она ее. Левая рука обдуманно и загодя обхватывает руку спину женщины, прижимая ее ещё ближе, вжимая контуры в контуры, а пальцы правой руки, преодолевая это собственноручно возникшее теснение, делают быстрые и глубокие рывки. Кароль стонет громко и протяжно, она лбом упирается в плечо Юли, разрешая себе не сдерживаться, разрешая довериться и абсолютно обмякнуть, расслабившись, в чужих руках. Она позволяет Юле увидеть. Увидеть ее такой, открытой, отдающейся. Она никому не позволяла, но ей можно все. Тина лбом упирается в ее плечо, всем телом прижата к ней, и Юля готова поклясться, что чувствует движение мурашек на коже Кароль. Санина все пытается что-то сказать, но слова ворвутся в атмосферу слишком громко, даже если не переходить с еле слышного шёпота, они пролезут в это мизерное, совершенно неразлечимое, где-то на гране наночастиц пространство меж их телами, и просто разбухнут своею беспечностью, своей однобокостью и умерщвлением истин, кои они неспособны передать. Поэтому Юля молчит, она вдыхает момент, сдерживая жадный порыв вдохнуть все разом, овладеть чувством безразборно, не вникая, не смакуя, гонимая страхом больше не ухватить подобный шанс, нет, Санина водит пальцами по оголенной коже спины, пьет свет, что неиссякаем, что Тина даёт благородно, что морями льется сквозь ресницы, слушает дыхание, даже оно с каким-то явным оттенком, выдающим обладательницу, как и голос, как и интонации, как некая манера, отпечаток, плодящийся во все стороны. Юля говорила, что не была счастлива до брака, и стала лишь после того, как нашла Вала. И это правда. Но Юля никогда не распадалась на ровные гладкие осколки себя, чтобы вдруг слиться с осколками другого, на неподвижное, неподъемное мгновение соединиться с ними, вбирая так много от чужого зеркально отражения, а после быстро вернуть как было, будто никогда и не происходило. — Это должно было быть не так. — Слова попсовые, из фильмов про дешёвую, фарсовую любовь, чересчур избитые, ожидаемые и ведущие к чему-то такому же пресному и предсказуемому, совсем безжизненному, пародийному. Но то, как они сказаны, как действует это отсутствие сожалеющих нот, отсутствие пропахнувших надежд и глупые, детские иллюзии того, как должно быть. Юле совсем не горько, Юля не собиралась водить ее на небоскребы, заваливать кровать розами. Юля переросла Дисней, ей лишь хотелось, чтобы это было чуть плавнее, чтобы вся обстановка говорила, что доверие не будет опасным и все не упрется в стену, к которой прижимаются в порывах. Санина просто не осознавала в полной мере, что декорации лишь декорации, что на территории сухого, пустого траха бывают чувства и отдачи. Юля так много не осознавала. — Я намеревалась сделать это иначе — Ты сделаешь Тина позволяет себе дать ей обещания. Санина, черт побери, думает Тина, я дышу