***
Хуа Чэн работал в студии, пока Се Лянь спал мертвецким сном; позавтракав кофе с булочками и проследовав туда, он замечает новую начатую статую. От вида перехватывает дыхание. — Ты её сделал всего за несколько часов? — Се Лянь в восхищении ходит кругами. Из грубо наложенных слоёв глины вырисовываются приблизительно намеченные очертания привлекательного торса, ближе к низу которого проступают прутья опор, напоминающие металлический скелет. Лицо выглядит более узнаваемым, проработанным, и это его лицо. Совершенно обычное, выразительное… прекрасное. Как на тех набросках. — Глина — материал щадящий, не то что металл, — говорит Хуа Чэн. Се Лянь обнаруживает остатки глины и пытается промять её пальцем, что даётся тяжелее, чем ожидалось. Непонятно, чего же здесь щадящего. — Покажешь? — просит он. И именно поэтому спустя какое-то время обнаруживает, что стоит перед предметом, отдалённо напоминающим по форме голову. Руки запачканы по локоть. Хуа Чэн рассказывает, как мять материал, как воплотить в жизнь придуманный образ. Их руки покрыты слоем засохшей глины и пыли, его пальцы направляют, показывая, как сделать выемку, как разгладить, как отщипнуть лишнее и скатать. И притом он стоит сзади, прижимаясь грудью к спине. — У гэгэ талант. — Перестань, — смеётся Се Лянь и тянется с куском глины к вылепленной голове, чтобы исправить кривую сторону. — Я же не художник. Но ты — другое дело, и наблюдать за тобой во время работы — это что-то невероятное. То есть, как у тебя вообще получается превратить нечто такое… — он указывает на голову с грубо вылепленными чертами лица, среди которых узнаются нос и скулы, — в человека? Он берёт стеку, вырезая брови настолько кривые и неказистые, что смешно становится. — Над выражением лица работать сложнее всего, — объясняет Хуа Чэн. — Всё зависит… например, от того, что отображается на лицах людей под воздействием эмоций, от того, что тебе о них известно. — О чём ты? — Ну, большинство людей улыбается, когда они счастливы, и хмурятся, когда грустят. Но ты… — его голос смягчается. — Когда тебе грустно, ты скорее улыбнёшься. Мне необходимо это знать, чтобы понимать, как ты выглядишь, когда грустишь. Чтобы ты улыбнулся, а я бы распознал в твоей улыбке радость. Се Лянь молчит, вырезает на лице изогнутые полумесяцы глаз; один из них кажется радостным, другой печальным. — Может быть, — говорит он, — я привык думать, что… наверное, кто-то обратит на меня внимание, если возникнет впечатление, что рядом со мной быть просто. — Почему ты так решил? — поражённо спрашивает Хуа Чэн. — Не все такие, как ты. — В сознании оседает мысль «не все видят меня так же, как ты», но других слов не находится. — Люди, которые были со мной рядом, чётко давали понять, что… это слишком. Наверное, проще притворяться. — Он смотрит на испачканные ладони. — Мне кажется, будто я вру всем подряд. Остаётся только рот: один уголок приподнят в улыбке, другой опечалено опущен. Закончив, Се Лянь замирает и осознаёт, что лицо испорчено, смазывает очертания. Хуа Чэн его не останавливает, только утыкается носом в шею. — Ты не врёшь, — возражает он. — Я знаю тебя, гэгэ. Ты стараешься выглядеть храбрым, здесь нет ничего неправильного. За это я тебя люблю. И когда ты показываешь свою ранимую сторону… люблю и это тоже. Се Лянь улыбается. — Сань Лан, ты слишком добр ко мне. — И подаётся навстречу объятиям. На руках у обоих засохла коркой глина, что совсем не мешает. — Давай сегодня чем-нибудь займёмся, — предлагает Хуа Чэн. — Чем-то, о чём ты всегда мечтал. Чем угодно. Он задумывается. — Ну… есть одна идея, но я не уверен, что тебе понравится. — Почему же? — Потому что у тебя плохо получается.***
— Ты прав, у меня получается ужасно, — признаёт Хуа Чэн, наблюдая, как с венчика в миску стекает слишком жидкий соус. — У нас, — поправляет Се Лянь, охваченный нелепым приливом нежности. Кулинарный мастер-класс — именно о таком занятии он думал. И усвоил уже многое, например, то, что имеет значение, какое масло используется. Что от большего количества соли с перцем еда вкуснее на самом деле не станет, если молоко оказалось просроченным. И что им с Хуа Чэном на веки вечные суждено готовить ужасные, чудовищно ужасные блюда. Предполагалось, что они делают пасту: Се Ляню поручили макароны, Хуа Чэну — соус. Получается несусветная катастрофа, но обоим так весело, что и задумываться не приходится. Преподаватель уже оставил попытки им помогать. Хуа Чэн рассматривает белый жидкий соус в миске, самодовольно улыбается и спрашивает: — Знаешь, на что похоже? — Молчи! — но Се Лянь сам не может не смеяться. — Можно попробовать? Он открывает рот, чтобы Хуа Чэн продемонстрировал плоды трудов. — Поверь, у тебя вкуснее. — У меня?.. — Соуса он не делал и потому озадачен. А затем замечает, как Хуа Чэн ухмыляется шире. — Сань Лан! — Мне виднее, я сегодня утром пробовал. Совершенно нелепо. Они ведут себя как сорванцы: Се Лянь ругается, угрожает лопаткой и неконтролируемо хихикает, пока Хуа Чэн не прерывает его поцелуем. Оба возвращаются к приготовлению худшего обеда в истории. Се Лянь ловит на себе взгляд женщины по соседству. — Вы оба очень милые, — подмечает она. — Спасибо! — Гэгэ, спермосоус становится серым, — зовёт его Хуа Чэн. Женщина отворачивается и больше с ними не заговаривает.***
Они оставляют ужасающий шедевр кулинарной мысли инструкторам, чтобы те его выбросили. Хуа Чэн затаскивает его в ресторан, где можно съесть ровно то же самое, что они пытались приготовить. Местечко выглядит пугающе изысканным — таким, что вспоминаются рестораны, куда его в детстве брали с собой родители. Таким, что в поле зрения оказываются отцовские часы, которые он носит на запястье каждый день, хотя с трудом может заставить себя посмотреть на циферблат. Но рядом Хуа Чэн, и справляться с воспоминаниями чуточку проще. В последнее время такое происходит часто: неизвестно почему всплывают обрывки неприятного прошлого, а благодаря возлюбленному ему становится легче. Они едят пасту, оплакивая будущую карьеру на кулинарном поприще. Се Лянь до боли счастлив. Он отходит в уборную и, вернувшись, с удивлением обнаруживает, что над Хуа Чэном склонилась Ши Цинсюань. Пока он направляется к ним, создаётся впечатление, будто она пытается угрожающе нависнуть, чтобы в любой момент начать допрос, хоть и остаётся миниатюрной и очаровательной, несмотря на высоченные каблуки. Хуа Чэн, похоже, едва сдерживает смех. Ши Цинсюань расцветает в улыбке, стоит подойти. — Се-сюн! Подумать только! Ты на свидании! Со своим парнем! От энтузиазма в голосе хочется скривиться, но она ведь желает добра. — Как будто ты не знала, что мы встречаемся, — отвечает он. — Знала, но увидеть всё своими глазами куда лучше! — заявляет она, поглядывая на них поочерёдно, будто ожидая открытой демонстрации чувств. И поигрывая бровями. — Как там дела с секс-игрушками, а? — Как там дела с историей поиска? — ловко парирует Хуа Чэн, и Се Лянь неприкрыто смеётся. Ши Цинсюань улыбается. — Значит, он талантливый, обеспеченный, милый и смешной. Се-сюн, хороший же тебе кандидат попался. — Ты ещё забыла упомянуть, что я его люблю, — добавляет Хуа Чэн и берёт его за руку. — Уже по этой причине ты лучше, чем… Несмотря на тепло ладони, Се Ляня словно окатывают ледяной водой. К счастью, Ши Цинсюань понимает, что именно чуть не выпалила, и с испуганным видом замолкает. Он находит силы посмотреть на Хуа Чэна. Само собой, ощущая на себе его взгляд, что ему всегда нравилось. Прямо сейчас же хочется, чтобы тот отвернулся. — В общем, прости, что испортила свидание! — Ши Цинсюань торопится уйти, и Се Лянь мог бы ощутить укол вины, но внезапно ему становится противно. Она оборачивается, уходя, шепчет одними губами. — Прости. И выглядит так, словно хочет себя ударить. Она не хотела. Ему самому понятно, что не хотела. Просто ту тему затронул комплимент Хуа Чэну, а история настолько давняя, что она о ней наверняка даже не задумалась. Се Лянь с небывалым раздражением понимает, что слова его задели. А ведь совсем недавно он так славно проводил время. — Хочешь пойти домой? — спрашивает Хуа Чэн, поглаживая пальцем тыльную сторону ладони. — Ага. Квартира Хуа Чэна лучше всего подходит под определение дома, и ему не терпится оказаться там в безопасности. Пока они возвращаются пешком, возвращается непринуждённый настрой, но мерзкий ком, осевший где-то в груди, его искажает.***
Се Лянь знает, что что-то идёт не так, как только сталкивает Хуа Чэна на кровать. На выяснения, в чём дело, нет ни времени, ни, честно говоря, желания. Ничего другого больше не хочется. Он забирается руками под ткань рубашки, приникает к губам в поцелуе. Удивляется, насколько это стало естественным, и невольно радуется. Внутри теплится стремление одновременно и отвлечься, и полностью сконцентрироваться на мгновениях настоящего. Ничто не подходит лучше, чем секс. Всё началось с того, что он отлучился в спальню, чтобы снять отцовские часы, а вышел оттуда, переодевшись в одолженный красный свитер, мешковатый и мягкий, словно облако. По вечерам, несмотря на начавшееся лето, ещё холодает, поэтому Хуа Чэн заваривает чай, чтобы Се Лянь согрелся после прогулки, но, подняв голову, возвращает чашки на стол. — Да ты специально, — оглядывает он болтающиеся рукава, растянутый воротник, обнажающий плечо. — Что специально. Вопросительной интонации нет: в кои-то веки Се Лянь поступает умышленно. О такой стороне своего характера он и не подозревал, пока их эксперименты не отточили её, не усовершенствовали. Соблазнять Хуа Чэна доставляет ему удовольствие, и это невероятно просто, а осознавать, что именно из-за него в его взгляде вспыхивает возбуждение, приятно. Хуа Чэн предательски удерживает от спешки, прижимает к кровати за бёдра, когда он пытается ими потереться, останавливает, когда стремится сразу же избавиться от одежды. И взамен неторопливо целует — кажется, они могли бы часами, даже днями целоваться так, умиротворённо и вместе с тем чувственно. — Ты уверен? — спрашивает он. Се Лянь не понимает, к чему уточнять. Намерения уже выражены достаточно чётко. Поэтому и переворачивает их обоих, оказываясь сверху, выдыхает «да», начинает стаскивать свитер через голову, что для Хуа Чэна, словно сигнал к действию: он ловит его за руки, подминает под себя снова, снимает одежду медленно, не трогая свитер. И смотрит сверху вниз на него, распростёртого на простынях, одетого лишь в красный. — Что-то мне подсказывает, что свитер из кашемира, — подмечает Се Лянь. — Что? — Я к тому, что он дорогой. Наверное, не стоит… пачкать. Этого достаточно, чтобы его стянули, обнажая тело полностью, и из-за ощущения наготы оно зудит от макушки до пяток. Се Лянь напоминает себе, что всеохватывающая иллюзия беззащитности скоро отступит, и моргает. Пробует сосредоточиться, пока Хуа Чэн раздевается сам. Как и утром, они прижимаются друг к другу, целуясь, но что-то меняется. Появляется ещё что-то неуловимое, отсутствовавшее прежде. На кровати свежие простыни, он не до конца отогрелся после прогулки и, возможно, потому и дрожит, настойчиво притягивая к себе Хуа Чэна. Тоска по теплу становится невыносимой. Растерянность впервые перестаёт быть для него помехой. В голове просто-напросто нет соображений о том, чем всё закончится. Ему всего лишь нужна близость, такая естественная, в чём-то забавная, сокровенная. Пусть она не кажется такой же естественной, забавной и сокровенной, но всё, наверное, придёт попозже, стоит только подождать. Се Лянь проходится пальцами вдоль спины Хуа Чэна, поцелуи в шею словно обжигают, и ему кажется, будто поцелуями стремятся осыпать чуть ли не каждый сантиметр его тела, но этого мало, о чём он даёт знать. Склоняясь к его паху, Хуа Чэн спрашивает: — Можно я попробую тебя на вкус? Вспоминается утро, и могла бы промелькнуть мысль, что дважды в день — не слишком-то справедливо, но Хуа Чэн всеми силами демонстрирует, насколько ему всё нравится. Поэтому он соглашается. Снова. И теряет голову, чувствуя, как тот целует его член, нежно посасывает головку, касается губами по всей длине. Сознанием он одновременно и здесь, и где-то далеко. Задыхаясь, поглаживает Хуа Чэна по голове, слышит собственный смех, когда зубами прихватывают кожу на внутренней стороне бедра, стонет, когда касаются мошонки и — что кажется чем-то шокирующим — спускаются ниже. — Да, да, — свой голос доносится будто со стороны, затем Се Лянь моргает, потеряв суть вопроса. — Что? — Я спрашивал, могу ли продолжить. Предположения о повторении утра отпадают. — Что продолжить? Как и прошлой ночью, входа касается палец, но Хуа Чэн не выпрямляется и... о. Значит, вот что подразумевается? Об этом он просит? — Только если захочешь, — говорит Хуа Чэн, и Се Ляню становится неловко от его взгляда. Тот будто готов в любой момент отстраниться и прекратить. — Да, — срывается с губ. На мгновение из памяти стирается то, как же слово вообще произносится. Его бёдра подтягивают к груди, и в таком положении ощущение беззащитности оглушает, как никогда. Губы касаются кожи всё ниже и ниже, и из-за отдалённой потерянности, незавершённости он забывается сильнее желаемого. Мысли сосредотачиваются не на происходящем. Это не то, чего Се Лянь хочет. Ему важно быть здесь, осознавать каждый звук, который вырывается из горла, каждое мгновение, когда дрожь пронзает тело от нежных прикосновений языка. Над ним нависает потолок, и глаза распахнуты так широко, что начинают слезиться. Из-за стекающей к виску слезы он с резким вдохом возвращается в реальность. Почему-то вспоминается вырезанное на глине лицо — радостное, печальное. — Сань Лан, подожди… подожди. Хуа Чэн тут же отстраняется. Наверное, ещё расспрашивает, что случилось, но Се Лянь не слышит. Его ноги опускают, и уже становится спокойнее, начинает выравниваться дыхание. — Милый? — Прости, — говорит он, прикрывая ладонью лицо. — Я… прости. Его трясёт, но с удовольствием дрожь не имеет ничего общего. Се Лянь стискивает зубы. — Не извиняйся. Ты в порядке? — отзывается Хуа Чэн, хотя, судя по тону, ответ уже знает. И явно начинает сходить с ума. Се Ляня раздирает ненависть за то, что всё случилось из-за него. Он почти принял то, что хотел дать ему Хуа Чэн, а своей просьбой остановиться отнял в итоге что-то другое. Теперь становится ясно, что не стоило ничего допускать ради их же блага. Осознание этого заставляет чувствовать себя никчёмным и глупым. — Я… — Се Лянь почти что договаривает «в порядке», но передумывает, — злюсь. — На меня? — На себя. Потому что не мог просто насладиться мгновением, но продолжал соглашаться. Хуа Чэн убирает руки и, опираясь на них, склоняется ниже, говорит тихо: — Гэгэ, всё… И Се Лянь его не слышит. — Не надо, — отрезает он, отрывая ладонь от лица, видит, как на лице напротив отражается и волнение, и вина, и любовь. — Не надо говорить, что всё в порядке, — продолжает уже тише. — Я не буду извиняться, если ты не будешь говорить, что всё в порядке. Хорошо? Хуа Чэн выпрямляется. — Я… пойду сполосну рот. Тебе, наверное, нужно собраться с мыслями, а мне хочется тебя поцеловать. — И сползает с кровати, уходит в ванную, оставляя Се Ляня одного. Через пару мгновений терпеть наготу уже невыносимо. Возвращается то забытое состояние, когда собственное тело кажется чужеродным, когда любое желание даётся с трудом. Возможно, здесь и кроется причина беспокойства. Так Се Лянь думает, натягивая всё тот же свитер, штаны. Его отбросило к отправной точке. Глупо было даже надеяться, будто в нём что-то изменится. Уходить не хочется, но и оставаться на кровати — тоже. Он устраивается в кресле в углу комнаты, поджав под себя ноги, медленно дышит, пока не приходит в себя. Пока не обретает решимость посмотреть Хуа Чэну в глаза, когда тот вернётся. По возвращении на нём уже надет шелковый чёрный халат, на лице не отражается ни раздражение, ни разочарование, ни отчуждённость, ни досада. Се Ляню противно, что он вообще ожидал подобной реакции. Хуа Чэн опускается перед ним на колени, но прикоснуться не пытается. — Прости, гэгэ, — говорит он совершенно искренне, будто бы действительно провинился. — Я должен был заметить. Се Лянь качает головой. — Я… я не хотел, чтобы ты что-то заподозрил. Тут я виноват. На сей раз он действительно всё испортил, но, понимая, что был бы не против ощутить тепло ладони на своей лодыжке, добавляет: — Мне уже лучше. — Я рад, — следует осторожный ответ. — Гэгэ, я не хочу тебя ни к чему принуждать. И если у тебя нет желания говорить об этом сейчас, я пойму. Но мне кажется… станет только хуже, если я не буду знать, что в порядке, а что — нет. Се Лянь пальцем повторяет узор на подлокотниках. — Не знаю. Я не знаю, почему всё ощущалось по-другому. Я не знаю, почему что-то было не так. И… понимаю, есть, из-за чего расстроиться. — Вовсе нет. — Хуа Чэн тянется навстречу и успокаивающе опускает руку на колено. — Мы договаривались, что продвигаемся в твоём темпе, и здесь для меня нет ничего расстраивающего. Я никогда не буду заставлять тебя делать то, чего ты не хочешь. — Но мне правда этого хотелось, Сань Лан. — Как объяснить то, чего не понять самому? — Вот всё, что я знаю. Ладонь на колене напрягается. — Я сейчас скажу кое-что. Можешь меня послать. Это как-то связано с тем, что сказала Ши Цинсюань? Потому что… ты тогда в лице изменился. Полностью. Его вновь будто засасывает в болотную трясину. Впрочем, ощущение никогда и не отступало. — Ты хочешь знать, в первый раз я с кем-то встречаюсь или нет, — уточняет он. Хуа Чэн колеблется, словно подбирая слова. — Если хочешь рассказать, я выслушаю, но ты ничего мне не должен, гэгэ. — Нет, тебе стоит знать. — Се Лянь накрывает его ладонь своей. Дело совсем не в том, что кто-то кому-то должен. Его чувства оказываются слишком значимыми. — Эти отношения действительно первые. Честно, я никогда не врал. Они первые, потому что… потому что то, что было раньше, сложно назвать отношениями. Едва ли. Пальцы в своей ладони он стискивает чересчур крепко. — Мы не… я никуда не ходил с ним, мы не целовались, не было ничего, что есть между нами, будь то разговоры, свидания или секс. Я знаю, что ты не станешь осуждать. Просто надо было прояснить, — вырывается прерывистый вздох. — Но он всегда был рядом. Годами. Поначалу я не возражал. Хотя, может, и возражал… не знаю. Се Лянь смаргивает подступающие слёзы. Губы дрожат. — Всё вроде как превратилось в ад? Он заставлял меня воспринимать себя куском дерьма, и я… я хотел видеть себя куском дерьма. Рядом с ним я становился отвратительнейшим человеком, и в конце концов моя жизнь пошла наперекосяк. — В кончиках пальцев покалывает от онемения, потому что его ладонь сжимают так же крепко. — У меня не осталось друзей. Не было семьи. Я с тех пор был один. Внутри будто что-то ломается, и слёзы скатываются по щекам. — Эм… Прости меня? — он усердно трёт глаза. — Прости, прости. — Гэгэ… Поднять голову ему недостаёт смелости. Для начала нужно привести себя в порядок. — Всё же произошло давно, я не знаю, почему… — Гэгэ. Се Лянь моргает и, заметив мокрое от слёз лицо Хуа Чэна, позволяет себе обнять его, осесть на пол, и они не отстраняются друг от друга, пока оба не успокаиваются. Его одолевает изматывающая усталость и опустошение, впервые вернувшиеся с тех самых пор. Но на сей раз он не один. — Ты не напоминаешь его, — со временем заговаривает Се Лянь. — Мне нужно, чтобы ты знал. Я не уверен, почему… почему так случилось, но дело не в этом. Хуа Чэн в ответ что-то мычит, не выпускает из объятий, медленно поглаживая вдоль спины. Прикосновения навевают сонливость, и благодарность переполняет его настолько, что хочется заплакать снова. — Ты слышал о параллели с кнопкой? — Голос Хуа Чэна из-за слёз звучит низко и устало. — М-м? На большее сил не хватает. — Если в общих чертах, то… твоя жизнь — это коробка, в которой есть кнопка. Каждый раз, когда её нажимают, тебе больно. И внутри коробки есть мячик. Поначалу он такой большой, что ударяет по кнопке каждый раз, когда подпрыгивает и отскакивает от стен. А со временем коробка становится больше… или мячик уменьшается настолько, что едва задевает кнопку. — Он прижимает его к себе крепче. — Когда-нибудь он по ней попадёт, может, годы спустя. Не потому, что коробка уменьшилась. Просто такое случается. И это нор… паршиво. Но я рядом. Се Лянь улыбается, и чувствовать улыбку на губах приятно. Целует Хуа Чэна в шею, и от простого действия ощущения даже ещё приятнее. Когда колени начинают болеть из-за сидения на полу, он шепчет: — Сань Лан? — М? — Мне понравилось, — Его голос звучит приглушённо. — Правда, понравилось. Я хотел бы попробовать ещё раз как-нибудь. Хуа Чэн улыбается, уткнувшись в его волосы. — Знаю. — Мне нравится всё, чем я занимаюсь с тобой. — Се Лянь отодвигается, чтобы поймать его взгляд. Он кажется сам себе не настолько уж паршивым партнёром, и ему хочется, чтобы тот знал, какое место занимает в его жизни. — Когда ты рядом, мне совсем не страшно. То, что я к тебе чувствую, я никогда не испытывал к кому-то другому. Мне нравится всё, что между нами было, и я хочу, чтобы произошло и многое другое. Я так… Запутанно получается, но я серьёзно. Я люблю тебя. Очень, очень люблю. Хуа Чэн целует его, и они остаются на полу. Не размыкая объятий, тихо разговаривают лёжа, пока от твёрдой поверхности не начинает всё болеть, а затем со смехом перебираются на кровать.***
Примечание автора: 1. Параллель с кнопкой, описанная Хуа Чэном, взята из моего личного опыта в терапии и очень похожа на то, что сказано о переживании горя в этом твите, который не так давно завирусился. Я обнаружила, что она очень помогает, когда думаешь о произошедших травмах и событиях, когда их влияние всё ещё кажется ощутимым годы спустя. Ссылка на твит: https://twitter.com/LaurenHerschel/status/946887540732149760 2. Ши Цинсюань не хотела, чтобы так случилось, ей очень жаль. Она загладит вину и будет шафером Се Ляня на свадьбе, потому что они лучшие друзья. Не переживайте.