Море под куполом

      Они говорят о поцелуях. Это странно и так отчаянно неловко, и у Моуэта даже, наверное, краснеют щёки, но только слишком темно и ничего не видно. Это, конечно, к лучшему, потому что одно дело — шутить с другими мичманами, и совсем другое — говорить с почти совсем не знакомым человеком, попавшим к ним в плен и носящим чужой мундир.       — Мы с друзьями долго обсуждали и так и не пришли ни к какому ответу. Надеюсь, вы сможете нам помочь. Почему французский поцелуй называется так? — чуть не срывается высказанное ранее Бабингтоном «что французы такого умеют делать?», но это сделало бы разговор слишком откровенно непристойным, и Моуэт удерживает слова на кончике языка.       Француз — помощник капитана капера, взятого ими в плен, смотрит на мичмана внимательно и, кажется, улыбается.       — Видите ли, в чём дело, — тихо произносит он. То ли подбирает слова на чужом языке, то ли просто задумывается. — На моей родине этот… вид поцелуев именуется не иначе, как английским.       — Вот как! — Моуэт в самом деле поражён. Ему отчаянно хочется узнать, как же так вышло, но молодой человек только разводит руками, мол, он не знает, хотя, en fait, это невероятно интересное противоречие: попытка присвоить данному сопернику нечто... такого рода.       На некоторое время они замолкают, стараясь не смотреть друг на друга. Моуэт не выдерживает первым, ему всегда было тяжело молчать. Джеймс порывается начать читать стихи, но все, какие мог, он уже прочёл в течение вечера, когда они сидели кругом, и Бабингтон хвастался им перед пленниками, и Моуэт то и дело ловил на себе внимательный взгляд чуть прищуренных глаз. А француз чуть прикрывал их, слушая стихи, и мичман всё никак не мог перестать смотреть…       — Мне показалось, вы… сторонитесь мистера Диллона? — полувопросительно произносит он. Француз улыбается ласково и щурит снова светлые глаза:       — Eh bien… Не более, чем любого человека, направляющего мне в голову пистолет.       Они всё-таки сталкиваются взглядами, и больше не говорят совсем, и слышно, как волны бьются о борт «Софи», и кто-то смеётся наверху, да капитан — верно, думает, что едва ли не шепчет, — говорит с доктором.       — В конце концов, — наконец, прерывает тишину помощник капитана капера, и ладонь его, странно прохладная, касается кончиков пальцев Моуэта, — мы могли бы попытаться разрешить вопрос, так волнующий вашего друга. Всё же, здесь присутствуют и англичанин, и француз, non?       Моуэт глядит на него, натурально разинув рот. Забыв от волнения все известные ему языки и слова.       — Мы... в самом деле могли бы попробовать, — выдавливает он кое-как, и собственный голос неожиданно тонкий и хриплый сразу.       — Oui, monsieur, — шепчет француз ему на ухо, и глаза у него шальные совсем и весёлые, от такого взгляда мысли рассыпаются и отказываются собираться во фразы.       Но они и не произносят более ни слова: ни на французском, ни на английском. И даже глаза закрывают, будто бы те могут сказать слишком много, высечь искры, выпустить наружу то, о чём морским офицерам враждующих стран лучше бы промолчать. Они стараются не говорить и касаниями (только слишком плотно сплетают пальцы, цепляясь чуть ли не до синяков, друг за друга — как за единственный ориентир, последний, на борту покачивающегося на волнах корабля).       И до самого начала вахты Моуэта, оставив его вовсе без сна на эту бесконечно долгую ночь, они говорят поцелуями.