Море под куполом

      — Стивен! — и он как будто просыпается от долгого сна, пропахшего сладкой зеленью, мёдом и далёким морским берегом. Чувствуя на губах вкус свежего хлеба, смешанный с лёгким привкусом соли, принесённым ветром. Странный и почти неповторимый аромат да колкая длинная трава, щекочущая шею и щёку.       Но: Стивен — имя его, и не его сразу, приводит в чувство, возвращает в человеческое тело. Зудит на кончике языка. И спина, оказывается, затекла от долгого неподвижного сидения в кресле, где он уснул. И тело не такое лёгкое, как казалось во сне, не снесёт порывом ветра, не пронизывает его насквозь острыми лезвиями травинок.       Прячет рассеянную улыбку: это имя никогда не позволит поймать его в плен, надёжный панцирь, прочный рыцарский доспех из ореховых скорлупок. Купол стеклянный, отделяющий его от мира.       И:       — Да, дорогой мой, — отвечает Стивен. — Да.       И не зовёт Джека по имени, а только встаёт и потягивается чуть ли не по-кошачьи, потому что имя — да, имя это власть, и Стивен не хочет власти.       Они плывут на корабле, и корабль этот всё ещё кажется Стивену огромным, когда он просыпается по утрам. Потом он встаёт, и пространство сжимается вокруг, но если лежать, не шевелясь, не осознавая собственного тела, не слыша имени — почувствуешь, как растёт и движется в самой себе живая деревянная плоть. И немного страшно прикасаться к штурвалу, потому что ещё немного — и он врастёт в ладони, не отдерёшь пальцев, и кожа зудит как будто немного заранее.       Может быть, это и случается с моряками: они прорастают своими кораблями и морем, и Джек, разумеется, тоже такой же, и когда он прикасается — это почти как штурвал и паруса, поймавшие ветер.       И потому Стивен отвечает ему: «Да, дорогой мой», и не зовёт по имени, а только потягивается до хруста в спине, и успокаивает зелень, полыхающую на дне глаз, оставляя её разве что зонтику, и становится просто корабельным врачом, с такой точностью пользующимся привычными инструментами, чтобы никогда не задевать лезвий.       Стивен знает так много имён — и все они теперь принадлежат ему. Он пользуется ими редко, но почти срывает голос, зовя Джека, когда свинец всё же попадает в его тело.       Но не сегодня, нет, конечно же это происходит не сегодня. Эта ночь, этот кошмарный день, это имя, клеймом обжигающее губы, приходили бы к нему в кошмарах, но зачарованная земля не отпускает своих и снится каждую ночь, зелёной волной птичьих берегов укрывая виски.       И когда Джек в очередной раз зовёт его: «Стивен! Вы идёте?», он чувствует на мгновение гремучую зелень позабытых ирландских лугов, расцветающих за спиной.       Это его имя — и не его.

***

      — Джеймс… — шёпотом зовёт француз, и в темноте замкнутого пространства корабля шёпот звучит почти оглушительно, а акцент такой сильный, что знакомое имя звучит странно и незнакомо. Моуэт давится смехом и тоже шёпотом повторяет по-английски. Потом они вместе шепчутся и смеются, кажется, прерываясь только на поцелуи.       А у Диллона, слышащего то, что слышать ему не положено вовсе, кровь приливает к лицу.       Ночная темень искажает всё. Это тихое «Джеймс» сбивает с толку. Это его имя — и не его.       А имена звучат снова и снова, сбиваясь с одного языка на другой, и перемежаются другими слова, и Моуэт, наверное, сам не понимает, что ему говорят, разве кто-то из англичан учил такие слова на чужом языке, но интонации говорят обо всём, тихие и нежные, и лица их, наверное, близко-близко, чуть не вплотную.       Диллон прислоняется спиной к стене, и в ушах у него отчаянно шумит, как будто второй океан развернулся прямо в черепной коробке, вложенный туда, может быть, умелыми руками доктора Мэтьюрина.       Два знакомых ему языка так просто и легко сливаются в один и шелестят, как паруса на ветру. Диллон не слушает и уходит быстрым шагом, не прерывая их. Это совсем не его дело.       Они смеются. Они молоды, и могут смеяться, прерываясь только на поцелуи и стихи. Мир тяжёлым грузом давит Джемсу Диллону на плечи, и ещё тяжелее внезапно давит имя, зачем-то такое же, как у него. Как давно никто не смеялся рядом с ним — вот так? Диллон уходит выше и выше, а корабельная темнота сгущается и тянется, тянется, не пуская наверх, туда, где море шумит не внутри, а снаружи. И он почти бежит: наверх.       Но там, в тёмной, шелестящей тишине «Софи» всё ещё звучит: его имя — и не его.