***
Говорят, когда на учениях ему в икру вошёл якорь, он не издал ни звука. Говорят, у него никогда не было женщины, потому что он считает их недостойными его. Говорят, он лично отрезал палец моряку, проигравшему шапку в преферанс. Говорят, и говорят, и говорят. Алексей понимает, откуда берутся разговоры — о новом лейтенанте неизвестно ничего, кроме имени, возраста и заслуг. Но изощрённость человеческого ума не перестаёт его удивлять. Почём эти жестокие фантазии и злые домыслы? Впрочем, лейтенант Сабуров, возможно, заслужил — с фривольными матросами и медленными юнгами он обходится строже, чем остальные офицеры судна, но добросовестно служащего Алексея это не касается. Однако ж загадочная фигура лейтенанта его пленит. Не так, как остальных, спесивых матросов, а по-человечески. Не из скуки и не из страсти перещеголять соседа байкой. Например, Алексей никогда не видел, чтобы лейтенант Сабуров улыбался. Но он ведь обязательно когда-нибудь улыбается, так? Просто почему-то не при всех. А почему? Или вот, к примеру, его придирчивость. Значит, жизнь научила, что нужно готовиться к худшему и уметь сносить всё? Что дисциплина и работа всему голова? У жёстких людей, верит Алексей, самая бурная жизнь и самая горькая судьба. Поэтому загадочный образ строгого — и всеми ненавистного — лейтенанта чарует его. Алексей не хочет ненавидеть, он хочет понять.***
— Я уверен, что вы мне поддаётесь. — Не имею привычки. — Нет, вы именно мне поддаётесь, Нурлан! Скупой на эмоции, лейтенант Нурлан Сабуров кротко улыбается. Конечно же, он поддаётся, но лишь удовольствия Алексея ради. Не зря всё же именно Нурлан — лейтенант, а Алексей — матрос. Быть стратегом — его работа, и по-хорошему в ближайшие годы у Алексея не выйдет обыграть его в шахматы. — Простите мне эту слабость, Алексей. — Неужто слабость к обману? — Паясничает матрос. — Слабость к вам. Смотреть, как в зелёном свете керосиновой лампы щёки Алексея загораются, лейтенанту не надоест никогда. Можно загасить лампу и освещать комнату отдыха одними его щеками. — Вечно вы смутить меня норовите. В груди теплеет — Нурлан опять сдаётся мальчишескому шарму. Он кладёт свою ладонь поверх обветренной — матроса и тихонько радуется, что тот не отпрянывает. Ещё два года назад Нурлан и представить себе такого не мог.***
Нурлан видит матроса сразу и сразу же запоминает — Алексей Щербаков. Крепкий, смирный матрос, никогда не замеченный в драках и оплошностях. Даже лишняя вахта, и та была одна за всё время службы на корабле. Матрос всегда при деле, первый бросается на амбразуру, от азартных игр отказывается, но уважением сослуживцев располагает. Бойкий и трудолюбивый, он располагает и молчаливым одобрением офицеров. Слухи, которые ходят про Нурлана, глупы, потому что выдуманы извращёнными умами скучающих мужиков, но иногда по совпадению правдивы. Нурлан никогда не килевал юнгу за морскую болезнь и уж тем паче не ел ребёнка. Но в его жизни правда не задерживались женщины. Не потому что он их презирает. Потому что у Нурлана не получилось полюбить ни одну из них. Ни самую красивую, ни самую умную, ни самую хозяйственную. У него были дамы, но не было дамы сердца. Лейтенант Сабуров очень долго не мог сказать, что такое любовь. Он смотрит, как матрос Щербаков ополаскивает палубу морской водой. Нынче Нурлан может сказать, что любовь — очень смешная штука.***
— Оставь завтра на корме песок после чистки, — говорит Нурлан и обнимает Алёшеньку покрепче, делясь теплом. — Зачем это? — Поднимает голову с широкой груди Алексей. — Назначу тебе карцер — отлежишься у меня, поправишься и вернёшься на службу. Расчихался ты, промёрз в кубрике. — Отлынивать я не буду. — Супится матрос, а у самого голос севший. — И какой же от тебя, больного, толк на палубе? — А хоть махонький, оно больше никакого! — Это приказ, Алексей. — Любите же вы командовать, господин лейтенант. — Как ты сказал? — Господин лейтенант. А что? Куда вы… что… опять… ах! На следующий день Алексей всё же так и поступает, а лейтенант Сабуров со всей строгостью наказывает бросить его в карцер после вахты. — Козлище! — шипит ему на ухо Руслан. — Вот же ублюдок! Мы с Сашкой обязательно тебе похлёбку принесём и карасей тёплых, не переживай! — Да не надо, Руслан. — Отмахивается великодушно Алексей. — Заслужил. Когда через день он возвращается из карцера выздоровевший, никто не находит это чудны́м.***
В кубрике ютится двадцать семь человек, и все двадцать шесть спят, как пришибленные! Один Алексей смотрит в подволок да вертится. «Эх, — думается ему, — вот бы кубрик с ламашками. Я бы на море смотрел, смотрел, как волны плещутся, и быстро бы заснул». Но ламашки есть только в верхних кубриках, а там всегда укладывают оркестр. Алексей вдыхает и подымается, спускаясь босыми ногами на ледяной пол, тут же залезая в такие же стылые прогары. Он тихо натягивает фуфайку, но на выходе всё равно спотыкается о комингс и с шумом выскакивает в коридор, смеясь шёпотом, сам себе на уме. — Щербаков. Шельма! Алексей оборачивается — в коридоре стоит не по-корабельному высокий лейтенант Сабуров, как всегда собранный, руки сложены за спиной, в превосходно сидящем на поджарой фигуре пальто. За прогулки после отбоя строгий лейтенант может впаять ночную вахту, и пускай спать матросу не хочется, драить палубу — тоже. — Господин офицер, доброй ночи, — вполголоса произносит Алексей. — Доброй ночи, рядовой. Почему не в кубрике? — Так я… в гальюн. — Гальюн в другой стороне. «Отвечу, что не спится — отправит на вахту. Отвечу, что по морю соскучился — отправит на вахту». Кажется, судьба у Алексея сегодня такова — вахтовать. — В шахматы играете? — вкрадчиво спрашивает высокий лейтенант. Алексей смотрит, растерянный, ведь какая разница? — Играю, господин офицер. — Пройдёмте, — бросает тот и разворачивается, уходя по коридору. Не смея ослушаться, Алексей следует за старшим. Хотя лейтенант, кажется, младше него. Говорят, он самый молодой лейтенант во флоте. Говорят, он здесь по содействию государственных патронов. Говорят, говорят, говорят. «А ведь впервые, — понимает матрос, смотря, как ловко уворачивается от балок высокий Сабуров, — впервые сегодня говорим. А уже год на корабле прошёл». Лейтенант проходит в комнату отдыха офицеров, но матрос остаётся за комингсом. Он хмурится: — Проходите, рядовой. — Не имею права, — артачится тот. И ведь правда не имеет. — Не говорите глупостей. Я как офицер позволяю вам зайти. Приказываю зайти. Делать нечего. В комнате роскошные деревянные столы, на пятачке стоит бильярд, шахматный столик в углу и стулья офицерские не просто со спинками, а даже с подлокотниками! «Эх, вот бы нам такую роскошь», — без тоски думает Алексей. Он всё же любит свою службу. Ему везде хорошо, где видно море. Лейтенант вешает своё пальто на крюк, садится за шахматный стол и жестом зовёт матроса сесть напротив. — Мне кажется, — лепечет тот, но всё же присаживается, — очень неправильно, что я здесь… с вами… — Вы выполняете мой приказ, Алексей. Ежели капитану это не понравится, проблемы будут у меня. — Это мне тоже не нравится, — супится матрос, уставившись на ферзя и не видя скупой, но искренней улыбки лейтенанта. — Плохо, если из-за меня вас… Алексей запинается, с опозданием понимая: лейтенант знает его имя. На борту пятьсот с лишком человек, знать каждого не получается, что уж об именах. Как лейтенант, ни разу за год с ним не говоривший, помнит его имя? — Просто сыграйте со мной.***
— Вы точно умеете играть в шахматы? — Господин офицер, это совершенно не смешно! Да, Алексей предупредил, что не мастак в шахматах, да, сыграть удаётся редко, но десять проигрышей за час! И в последней партии лейтенант ему поддавался. Это, конечно, не потешно. Потешно лицо Алексея, красное от негодования, и его неумение держать в узде эмоции. Паче их так много для одного человека. Если бы человек умел создавать моря, чувствами Алексей заполнил бы весь мировой океан. — Вы очень экспрессивны, Алексей, — говорит Нурлан, закидывая в рот жевательный табак. Он протягивает его оппоненту, но тот отказывается. — Удивительно, как вы ведёте такую хорошую службу с такой наполненной грудью. — Извините, господин офицер, — никнет матрос. Стало быть, ему показался упрёк в словах лейтенанта. — Не извиняйтесь, это не плохо. Это даже примечательно. Нурлан, улучая возможность, рассматривает матроса вблизи: шрам на щеке, лицо простодушное, сильная шея и никаких моветонных наколок, кои носит почти весь экипаж. Он слишком неотёсанный для суши, но недостаточно грубый для этих мест. Вхожий в любую компанию, но в одиночестве бродящий вечерами. У него с Нурланом гораздо больше общего, чем он может подумать. — А знаете, в комнате отдыха есть правило — забывать о чинах. Зовите меня Нурлан Алибекович. Алексей кивает, растерянный. — Также я дам вам шанс отыграться, — снисходит Нурлан. От мысли об ещё одном вечере с Алексеем сердце у него мягчает. — Нурлан Алибекыч, мне никогда… — Через три дня встретимся с вами у трюма после отбоя, — безапелляционно говорит лейтенант, и Алексей кивает, забыв о негодовании. Так и водится у них — раз в три дня под шумок вести беседу, для вида переставляя деревянные фигуры.***
— Нурлан… — стыдливо шепчет Алексей, зажатый в углу. Ему удушливо от того только, что он позволяет Нурлану такое, ещё удушливей, что ему такие страсти нравятся, а уж от того, что рядом кто-то есть, и вовсе страшно, но Нурлан не останавливается — зажимает ему рот и толкается бесстыже, а ведь за дверью идут офицеры, и если они их обнаружат, услышат, увидят… Алексей дрожит в руках своего лейтенанта, мычит от услады и бьётся головой о стенку. Алексей не знает, что нашло на его офицера, ведь он никогда в жизни не позволял себе такое, а тут вдруг окружил его, развернул спиной, ни слова не проронив, спустил его штаны и сразу взялся за вазелин. — Тише, Алёшенька, тише. В этом-то и засада. Тише у него обычно не получается.***
— Нурлан Алибекович, давайте прекратим мою экзекуцию. По-моему ясно, что мне вас не обыграть. Конечно, матросу не обыграть летейнанта, но Нурлану казалось, что они собираются не для того. За два месяца он узнал, что Алексей не жуёт табак и не пьёт алкоголи, что на суше его ждут только родители и во флот он пошёл, потому что: «Однажды отец, он извозчик, взял меня с собой до Хвалисского моря, и я с тех пор жить без моря не смог». Особенно Нурлану нравилось слушать про детство Алексея — про бесстрашного отца-извозчика, про удирания от волка, про первые мальчишеские слёзы. Алексей ему импонировал будучи далёким красивым образом, а теперь Нурлану он даже… — Бильярд? Отпустить матроса теперь он не сможет. — А в бильярд я не умею. — Я вас научу. — В самом деле? — Алексей, давно забывший об ужимках, заглядывает Нурлану в глаза. — Я бы очень хотел, если вы не против… — Моё удовольствие, — кивает Нурлан и ведёт матроса к столу. — Но это не на один вечер. — Я упёртый, — кивает Алексей с таким старательно серьёзным выражением… Если бы Нурлан не носил сердце на рукавах перед этим мужчиной раньше, он бы обязательно вынул его сейчас. — Для начала следует научиться держать кий и бить ровно по шару, смотрите. Нурлан берёт кий и под любопытствующим взглядом Алексея показывает, как надо.***
Хотя повторить не получается ни с первого раза, ни с пятого, к его чести Алексей не сдаётся и продолжает разбрасывать шары по комнате. — Да что это такое! — возмущается он, а лейтенант за его спиной улыбается. — Давайте вместе. Нурлан подходит впритык, чтобы прижаться к Алексею сзади. Он тотчас же деревенеет, да и Нурлану, признаться, находиться с ним в такой близости захватывающе, и он напоминает себе дышать, проговаривая: — Ноги на ширине плеч, — он расталкивает ноги матроса своими, — центр тяжести сбалансировать на обе ступни, согнувшись над столом, — он давит грудью на не противящийся стан, пока Алексей не лежит грудью на кие, а Нурлан — на Алексее. — Бьющую руку согнуть на девяноста градусов, плечи расправить. Кажется ли, что Алексей под ним не дышит и ударить сможет, только если рука Нурлана, лёгшая на его, сама толкнёт. Кажется ли, что матрос дрожит от страха перед странного рода напором лейтенанта? Но Нурлан не может остановить себя — И помните: ваша задачмф… Нурлан пропускает момент, когда Алексей оборачивается и целует его: по-мужицки тупо и напирая одними лишь губами. Но больше Нурлан не теряется — он прижимает Алексея к себе, выпрямляя их, и показывает, что такое французский поцелуй. В кадетских корпусах это не было новшеством, Нурлан и остальные ребята заходили с однокурсниками куда дальше французской техники поцелуев, но Алексей? Простой парень из глубинки? Когда Нурлан наконец отпускает не знавшего, на что идёт, матроса, взгляд у того шальной, а губы налитые — впору целовать его ещё и ещё. Он разворачивается к лейтенанту лицом, и тот выпускает его из объятий. Так страшно перед словами Нурлану не было никогда. — Я не знаю, что бы… — запинается красный, как рак варёный, Алексей, но в глаза, собравшись с духом, смотрит прямо. — Если бы вы не… — Но я да. Давно. Как на палубе впервые увидал… — Так давно? Нурлан кивает. Сказать ему больше нечего. Всё, что он хочет выразить, словам не поддаётся, но поцелуи и ласковые касания ему помогают.***
— Я совсем ничего о вас не знаю. — Шепчет Алексей в густом жёлтом свете каюты. — Вы знаете обо мне больше, чем кто угодно. — Улыбается Нурлан, застёгивая ночную рубашку. — Это… лестно, — он удивлённо выгибает губы, — но очень мало. Нурлан садится рядом с ним на постель. Двум взрослым мужчинам на ней тесно, зато очень тепло и при малейшей прихоти они могут дотянуться до губ друг друга. И губы их, конечно же, зацелованные. — Что вы хотите знать? Алексей складывает руки на голой груди. — Всё. Нурлан не виляет — говорит. Про то, как в десять ему, старшему сыну, пришлось стать защитником и опорой матери, ибо отца забрала холера. Про то, как умерла мама и в четырнадцать он остался с тремя братьями и маленькой сестрой. Про то, как в их уезд пришла война и как в ней погибли все братья, кроме него, поклявшегося себе поступить на службу. Про то, как от хворы умерла маленькая сестра, последний его маяк. Про то, как экстерном поступил в кадетское училище, про первое баловство с юношами и первую девицу. Про то, как плакал ночью в подушку, ведь за пять лет потерял всё, что у него было, от детства до последней надежды. Алексей, конечно, догадывался о тяжёлой судьбе ещё тогда, впервые увидев точёный стан Нурлана, но это не значит, что он не вытрет украдкой слёзы, слушая рассказ. Ему всегда так больно слышать, как жестоко жизнь обходится с добросердечными людьми, как его Нурлан. И если бог есть, то Алексей обязательно плюнет ему в лицо после смерти.***
Нурлан по обыкновению ловит его за камбузом, в тёмном закутке, и целует, держа за щёки. Ему очень страшно, что их застукают, ведь тогда всё — Алёшеньку турнут с корабля на первой же суше, а Нурлану не видать адмиралтейства, — но оба не могут остановиться. Они молчат об этом, но оба считают дни — двадцать.***
Нежась в объятиях Нурлана, он прячет потухший взгляд, потому что помнит: неделя.***
Нурлан бьёт кулаком по стенке до вмятины, которую скрывает красная пелена на глазах. Голову затапливает такая яростная беспомощность! Совсем как в тот день, когда они ступили на сушу и Алёшеньке передали весточку о смерти отца. Нурлан не отпускал его всю ночь, целовал слёзы, не зная, что и сказать, и под страхом килевания для обоих оставил его у себя вместо вахты. Но тогда волевой, но всё же невластный над смертью Нурлан не мог сделать для возлюбленного больше, а теперь… Даже на честное «Пожалуйста, я хочу продолжать службу здесь» ему отвечают: — Не глупи, сынок. У тебя впереди блестящее будущее. Императору нужные такие умы. Алёшенька, конечно же, знает — на их судне офицеры не задерживаются, и спустя три года службы все получают повышение. Нурлан и сам пришёл сюда за чином. Но зачем теперь ему этот сучий чин?! Срывая голос, Нурлан вспоминает, как же давно он не кричал.***
— Я слышал… — Тише, Алёшенька. Не говори. Он открывает-закрывает рот болванчиком и роняет голову на грудь, разрываемый противоречиями. Ему нужно поцеловать Нурлана напоследок, но нельзя — в порту людно. Ему нужно обнять его и прижаться крепко-крепко, но нельзя — потом не отпустит. Ему нужно ещё многое рассказать о детстве, о первой службе, но уже некогда. — Я вернусь к тебе, хорошо? Алексей кивает и ничего не говорит — так страшно открыть рот и захлебнуться в мольбах. — Вот бы я мог получать твои письма. — Мечтательно улыбается Нурлан. Скупо, как обычно, только до боли натянуто. Письма в моря доставлять некому. — Оставайся на суше, слышишь? Ради меня. Молю, оставайся на суше. Нурлан не даёт Алексею озвучить это, но они оба знают — в восточных водах грядёт война. Вести приходят с нещадящей скоростью. — Как только закончится служба, как только я ступлю на сушу — сразу к тебе. Веришь? На «Боярине» рейды короткие. Год лишь, и я уж буду у тебя. Покажешь мне, где удирал от волка, сходим на могилу к отцу. — И к морю уедем? — Наконец прорезается у Алексея голос. — Уедем, уедем, — радостный любимому голосу, Нурлан сжимает его в объятиях на короткий миг, который Алёшенька запомнит на всю жизнь. Самый длинный в его жизни и всё же такой короткий.***
Война не затрагивает дом Алексея. Его матушка в безопасности, и когда-то он желал в жизни только этого. Вот она, печёт блины и рассказывает, какая же ладная девка выросла у кузнеца, кровь с молоком и хозяйка хорошая. Алексей вздыхает. В последнее время он совсем не разговорчивый.***
На их дворе снега по самые колени, а если встать под ёлкой и дёрнуть её за колючую лапку, можно помыться. Лютые морозы не уходят уже вторую неделю, снег идёт без передышки, и топить печку приходится денно и нощно, а колоть дрова в фуфайке Алексею неудобно. — Ну что там, Людмила? — спрашивает матушка через забор у почтальона. — Что в мире творится? — Война, — отвечает Людмила. — И как же? Побеждаем? — Проигрываем — говорят, крейсер наш миной подорвали, «Боярин» который. Алёшеньку всегда удивляло, как тиха становится природа и как замирает воздух, когда идёт снег. Гробовая тишина.***
Одна из его черт — уметь бросаться в крайности, потому что, как говорил Нурлан, у него чувствами «наполненная грудь». Он неделю бродит по лесу, надеясь, что злосчастный волк не сдох и наконец откусит ему голову. Следующую неделю он почти не спит и доводит себя до хворы, но мать и её непрошенная помощница, дочка кузнеца, вычухивают его. Затем он отказывается есть, но матушка, не понимающая, что происходит с сыном, заливается слезами, и Алёшеньке приходится отложить смерть и самоистязание. Он старается ради неё, а по ночам слёзы, стекая по вискам, мочат подушку и в голове воробушками бьются мысли: «Если бы я напросился с ним», «Если бы я тоже дослужился до офицера», «Если бы я мог отдать свою жизнь за его». У матушки уходит месяц, чтобы сосватать разбитого Алёшу за дочь кузнеца.***
У него Алёшины глазки и её щёки, шебутной характер и не по годам развитое упрямство. Миг, когда Алексей берёт своего сына на руки, — один из самых важных в его жизни. В отличии от других мужей, он меняет сыну пелёнки и поёт на ночь, хоть и вкалывал весь день. Это для него не труд, это ему в радость. С его появлением Алексей сам впервые за годы улыбается без задней мысли, смеётся по-прошлому задорно. — Алексей, — зовёт жена. Обращаться к нему «Алёшенька» он почему-то не позволяет. — Мы спать, — говорит она, укладывая свёрточек, — споёшь? Он улыбается — конечно, — и поёт. Поёт о морях и о тяжёлых суднах, о грубых матросах и о загадочном статном офицере с цепким взглядом чёрных глаз. Том самом взгляде, что выглядывает из темноты окна. Том самом загадочном статном офицере, что прошёл войну и плен, Японию и Россию, чтобы сдержать своё обещание. Снег заметёт уходящие следы прогаров ещё до того, как Алёшенька выйдет во двор помечтать о море и паре чёрных глаз.