Скажи это с любовью

Вентричина оказалась слишком жёсткой, прошутто — слишком солёным, отдающим старой кровью, высохшей в пыль, а вино кислило. От вида остывшего томатного соуса, размазанного по тарелке спагетти, тошнота подступила к горлу Леоне и он резко поднялся из-за стола, поискав глазами официанта или хоть кого-нибудь — и не нашёл. Ну и чёрт с ними. Леоне слишком торопился, у него было — одно, но слишком важное дело — возможно, последнее, а этот блядский ресторан, подающий такую дерьмовую еду, честно говоря, не заслужил ни лиры из его кармана. Да ещё и какая-то разбитая бутылка хрустела у него под ногами. Леоне направился к автобусу, стоящему на другой стороне улицы, всё ожидая, не раздастся ли возмущённый оклик из-за спины, но всё было тихо. Странно, что вокруг было так безлюдно. Оранжевый бок новенького автобуса глянцево блестел, как леденец, только вот никакой очереди, как ожидал Леоне, к нему не было. И в самом автобусе ни одно место не было занято, только водитель скучающе барабанил пальцами по рулю, глядя сонными глазами на пустую улицу. — До Венеции? — уточнил Леоне. — До Венеции, — подтвердил водитель. Леоне не понравилось, как он ощерил зубы в лукавой улыбке и взглянул на Леоне так хитро, точно знал о нём всё. — Сейчас отправляемся. Леоне прошёл в самый конец автобуса и опустился на сиденье, почему-то холодное, хоть в окно и сияло закатное солнце, разливая розовое и белое вино своих последних лучей. Леоне водитель насторожил и почти взбесил, точно затаившаяся муха, которая в любой момент взлетит из ниоткуда и назойливо, монотонно зажужжит — а Леоне привык доверять своим нехорошим предчувствиям. Он призвал Moody Blues и перемотал на два часа назад — но ничего подозрительного в автобусе за это время не происходило, и, кажется, в него никто даже не садился. Жаль, что Moody Blues не мог заодно перематывать время вперёд, чтобы Леоне оказался в Венеции сейчас же, а не через несколько часов. Жаль, что Леоне только сейчас решился вернуться туда, пока все остальные направились в Рим. Moody Blues всё равно никогда не был боевым стендом — так в чём от него была теперь польза, когда они выяснили личность босса? Да и в чём была польза от самого Леоне? Единственный, кто почему-то посчитал его нужным и решил дать ему второй шанс (потерянный и бесполезный, как и все остальные), был Бруно Буччеллати — и он был мёртв, и он ждал Леоне в Венеции. Жаль, что это не он погиб вместо Буччеллати. Жаль, что они оставили его, сбежали, как трусы, не похоронив его так, как он того заслуживал. Тело Бруно наверняка уже отправили в морг или погребли где-нибудь под холодным мрамором собора или на кладбище таких же безымянных, как он, под тяжёлой землёй Венеции, закутанной в вуаль сырого тумана. Бруно Буччеллати, которого знал Леоне, должен был обрести последний — если не первый за всю его жизнь, полную тревоги за всех них — покой где-нибудь на берегу, где его баюкали бы в объятиях вечно тёплые волны, а цветы и солёный морской ветер пели бы ему колыбельную. Где-нибудь, где Леоне смог бы однажды лечь с ним вместе. Раньше он жалел, что Moody Blues не может ускорить ход времени, чтобы это странное чувство, которое он испытывал каждый раз, когда думал о Бруно, наконец отпустило его сердце из своих цепких когтей. Жалел — и боялся, что однажды он и правда больше не будет украдкой смотреть на Бруно, мечтая поцеловать его и замирая от любви, растворившейся в его крови и растёкшейся по всему его телу. Если бы Moody Blues мог останавливать время — возможно, где-то у кого-то и был такой стенд — то Леоне заставил бы весь мир замереть на вдохе, чтобы он смог красть поцелуи с губ Бруно, движения его длинных ресниц, его лёгких пальцев. Он бы любовался им, только им, и только он один, перебирал бы голубые сапфиры его глаз, золото и бронзу его кожи, морской жемчуг его улыбок, точно скупой — сокровища. Но всё, что мог Леоне — это лишь пересматривать на повторе все те минуты, что провёл вместе с Бруно и молча любить его, не смея признаться в этом даже самому себе. Он не умел ничего, он всегда, всегда всё портил, за что бы ни взялся. Ему оставалось только мечтать. Их с Бруно комнаты в квартире над Libeccio разделяла всего лишь одна стена, и долгими ночами Леоне нерешительно дотрагивался до неё, окуная пальцы в лунные зайчики и пытаясь почувствовать тепло его мерного дыхания — просто чтобы знать, что с ним всё хорошо. На самом деле их комнаты были так расположены совсем не по прихоти случая — Бруно ещё давно заставил его переехать к нему поближе, чтобы слышать, не пьёт ли снова Леоне и не захлёбывается ли он в пьяных слезах. Он не пил, больше нет — вино было не нужно в эти ночи в белом атласе лунного света, серебристые от выцветшего узора на старых обоях, снежно-дождливые от мартовского холода, медленно уступающие весне в его сердце — потому что там, за стеной, тихо дышал Бруно, а это значило, что всё будет хорошо. И так Леоне засыпал, и сны в его голове наслаивались друг на друга, мешались в размытые волны, точно радиопомехи, переливчатые и хрупкие; точно слои перламутра, окутывающие ракушку. Сны, в которых они с Бруно были кем угодно — влюблёнными, супругами, незнакомцами, неожиданно нашедшими друг друга, совсем юными, глубокими стариками, прожившими своё долго и счастливо и ожидавшими только того самого одного дня — только не сами собой, не капо и его подчинённым, не Бруно Буччеллати и Леоне Абаккио, неловким, нерешительным Леоне Абаккио, родившимся под несчастливой звездой. Но на яхте, когда они расправились с Марио Зуккеро, этим хитрым ублюдком… на яхте Леоне поверил, что между ними может что-то быть. Он открыл глаза, и Буччеллати наклонился к нему, такой взволнованный, тёплый и счастливый, и Леоне впервые за эти годы увидел его так близко — его синие глаза, крохотную родинку на его виске, и его губы заболели от желания поцеловать её, точно железо, почувствовавшее магнит. Буччеллати… нет, Бруно — позвал его по имени, и Леоне невольно улыбнулся ему в ответ и неловко сжал его руку. Я в порядке, не волнуйся за меня, хотел было сказать Леоне, разве может быть иначе, когда ты рядом со мной? Он должен был его тогда поцеловать, должен был, даже если это было бы худшей ошибкой в его и без того полной ошибок жизни. А сейчас… сейчас единственное, что ему осталось от Бруно — это молния на запястье, которая навсегда растаяла в его коже. Жаль, что Moody Blues не мог менять прошлое. Жаль, что Moody Blues не мог воскрешать. Леоне прикрыл глаза, стараясь погасить вспыхнувшие под веками слёзы — всего лишь на секунду — и вдруг почувствовал, что автобус остановился. Леоне взглянул в окно — бело-розовые скалы вставали из марева прозрачной бирюзовой воды. Мы едем не в Венецию, с раздражением сказал себе Леоне. Мы какого-то чёрта движемся по побережью. Он вскочил со своего места, подошёл к водителю и похлопал его по плечу. Он обернулся, мгновенно расплывшись в ехидной улыбке. — Что? — У тебя есть минута на то, чтобы объяснить мне, какого чёрта мы делаем тут, — рявкнул Леоне и схватил его за воротник, — а потом я вышибу тебе мозги, если они у тебя вообще есть. Водитель примирительно вскинул руки. — Дружище, ну чего ты! Тебе же именно сюда! — Мне в Венецию, недоумок, — повторил Леоне и тряхнул его, приподняв за шиворот, как котёнка. — Тебя когда отец делал, хреном уши отстучал? — Быть такого не может, — с искренним удивлением протянул водитель. — Пойми, приятель, я обычный перевозчик, я могу везти людей только в то место, в которое они должны попасть после смерти или — ну как в случае с тобой — куда они сами хотят сильнее всего. Ад, рай, чистилище, кафе, в котором проходило их первое свидание… — Подожди, — непонимающе повторил Леоне. — После смерти? Какой смерти? Что за херню ты несёшь? Водитель улыбнулся ещё шире — почти зловеще. Леоне смотрел, как его рот расползся почти от уха до уха, обнажив мелкие острые зубы. Есть ли у него стенд? Хотел ли он напасть? Леоне выпрямился, расправив плечи и собираясь ударить первым, но вздрогнул, услышав своё имя: — Ты же ведь умер, Леоне Абаккио, — почти сочувственно сказал водитель, — Не переживай, почти никто не помнит свою смерть — это придёт позже. Впрочем, тебе повезло — у тебя оказалось пробито даже не сердце, а всего лишь правое лёгкое, и… Леоне машинально дотронулся до груди, ожидая увидеть на пальцах кровь. Но единственное, что болело — это его сердце, остановившееся ещё в Венеции, одинокая, нелепая мышца, привязавшаяся к Бруно Буччеллати. — Вы, люди, такие хрупкие, — продолжал водитель, явно обрадованный возможностью поболтать, — даже не столько ваши тела, сколько души. Правда, этот ваш мальчик… как его… Джорно… — Джованна, — сквозь зубы процедил Леоне. — Да, точно, Джованна — заделал дырку в твоей груди… Потрясающая сила! Он играет смертью и жизнью точно… — Нет, — упрямо сказал Леоне. — Упрямый мутный пиздюк, — совершенно бесполезный, так и сумевший воскресить Бруно. — Да откуда ты вообще про него знаешь? Откуда ты знаешь, как зовут меня? — Мы с Хароном знаем о тебе всё, — раздался мягкий голос откуда-то сзади, и Леоне вздрогнул, услышав его. Нет, нет, нет, нет, этого просто не может быть! Он медленно обернулся, желая зажмуриться точно ребёнок. За его спиной на сиденье сидел он — лейтенант Селестино Капелли, напарник Леоне, ничуть не изменившийся, точно они расстались только вчера, со всё таким же мечтательным взглядом зелёно-голубых глаз, с его чуть оттопыренными, забавными ушами, с его вечной застенчивой улыбкой, из-за которой бояться его было решительно невозможно. Его бывший напарник. Погибший из-за него, вместо него, в конце концов!.. Леоне попятился и расширил глаза. — Ты же… ты же умер! — он повернулся к водителю и от бессильной злости ударил кулаком прямо рядом с его лицом, но он даже не моргнул. — У тебя есть стенд, верно? Это мне всего лишь кажется, да? — Абаккио, — всё так же спокойно окликнул его Селестино. Леоне снова посмотрел на него. Леоне узнал бы его где угодно — это лицо, до сих пор снившееся ему в кошмарах, человека, чья кровь была на его руках. И сейчас Селестино смотрел на него — так ласково, точно ничего не произошло, точно пытаясь успокоить его, как ребёнка, потерявшегося на незнакомой улице. Точно ничего не произошло — да он даже всё ещё был в своей полицейской форме, прилежно застёгнутой на все пуговицы. На тёмно-синей ткани не было ни единого пятнышка крови, и Леоне подумал, что его сердце сейчас разорвётся — от радости, горя и непонимания. — Это и правда ты? — пробормотал Леоне. — Почему ты здесь? — Мы все здесь, — вздохнул Селестино. — Это твоя конечная. Может, за рулём и сидит Харон, — Харон, Леоне никак не мог вспомнить, где он уже слышал это имя, — но каждый человек отправляется только туда, куда хочет сам. — Значит, я и правда умер, — прошептал Леоне онемевшими вдруг губами и вдруг что-то щёлкнуло в его голове и он вспомнил, каково это было — быстрая вспышка боли и померкший свет, отпечатавшийся под ресницами. Он опустил глаза, не в силах смотреть на Селестино. — Странно, что я не в аду, правда? Селестино… я… Но Селестино неожиданно протянул руку и успокаивающе сжал его пальцы. — Абаккио, ты прекрасно справился, — мягко сказал он. — Я горжусь тобой. — Селестино… — тихо позвал его Леоне, но не смог ничего больше сказать. — Селестино, мне нужно в Венецию, у меня там есть одно… дело. Селестино улыбнулся. — Мы отправимся туда хоть сейчас же. Но разве ты не хотел бы сначала повидаться с Бруно Буччеллати? Леоне никогда не думал, что от одного звука этого имени всё в нем вздрогнет и разольётся теплом по уже остановившемуся сердцу. Он внезапно почувствовал себя смешным и уязвимым. Неужели его чувства были так очевидны? Леоне неловко взглянул на Селестино, молясь, чтобы его щеки не вспыхнули румянцем. — Разве… разве он тоже здесь? — Ты пока не жив и не мёртв, Леоне, и твоя душа ещё может вернуться в твоё тело, — сказал Селестино. — Выбирай сам: воскреснуть и отправиться в Венецию, или… — он умолк. — Или? — переспросил Леоне, чувствуя, как противный холодок пробежал по его спине. — Или отдать свою жизнь за кого-то другого и умереть вместо него, — закончил Селестино. В его глазах была печаль, и Леоне без слов понял, что кого бы он ни имел в виду под этим другим, это был не он. — Кого угодно? — переспросил Леоне, чувствуя, как предательский румянец прилил к его щекам. Селестино кивнул. — Но только до того, как стемнеет. Харон, — он кивнул в сторону притихшего водителя, — будет ждать тебя — или того, кто придёт вместо тебя — пока не наступит ночь. Здесь нет ни часов, ни солнца, но, думаю, ты успеешь. — Идёт, — выпалил Леоне. Воскресить Бруно ценой своей жизни было самым меньшим, что он вообще мог для него сделать. Это было странно: раз Джорно смог воскресить его, то почему Бруно так и остался мёртвым? — Но где мне найти того, кто мне нужен? — О, твоё сердце само приведёт тебя к нему, — улыбнулся Селестино и легонько подтолкнул его к двери автобуса. — Просто доверься ему. Леоне ступил на мягкую землю, а когда оглянулся, пожалев, что не успел толком попрощаться с Селестино — впрочем, как и всегда, и сказать ему, как не мог сказать целые годы, когда они оба ещё были живы, о том, как сильно он дорожит его дружбой и честным сердцем, то автобуса за его спиной уже не было. Солнца в небе и правда не было, но день, как и в мире живых, клонился к закату. Леоне побрёл по пляжу, сам не зная, куда. Море пыталось дотянуться до его ног голубыми ресницами прибоя, но даже шум волн был здесь каким-то мёртвым, приглушённым, почти зловещим. Леоне чувствовал себя так, точно каждый миг на него из-за любого камешка может выпрыгнуть чудовище. Всё это напоминало ему сюжет одного мифа, в котором певец спустился в ад, чтобы вернуть свою погибшую жену. Вот только Леоне забыл, чем там всё закончилось. Кажется, чем-то хорошим, потому что это была опера, «Орфей» Клаудио Монтеверди, и в конце зазвучала торжественная и счастливая музыка. Но вообще-то лучше всего он запомнил сам театр Сан-Карло. Блестящий мрамор, казавшийся таким тёплым в рассеянном серебристом свете тысяч ламп, мерцающий блеск хрусталя и позолоты, алый бархат под его пальцами, запах дорогих женских духов и тысяч роз, лилий и орхидей, распустившихся на крутых широких лестницах, потряс маленького Леоне даже сильнее, чем его первый поцелуй. Хочу тут жить, подумал он тогда со всем упрямством десятилетки. Да вот только он не был Орфеем — Леоне это точно знал. Наверное, ему бы больше подошла роль Эвридики — пьяной Эвридики, вытирающей слёзы отросшими волосами и выходящей из своей лачуги в пору холодных осенних ливней лишь затем, чтобы достать ещё вина. Однажды Бруно спас его из самого настоящего ада, который поглотил его и почти похоронил на грязных улицах Неаполя, теперь настало время вернуть ему должок. Смех и крики детей внезапно рассыпались по побережью, точно кто-то оборвал нитку, и звонкие бусины застучали по песку и тихим волнам. Леоне поморщился и остановился. На Сардинии было так же — детский смех, топот ног, стук мяча, грубые и так невинно звучащие из детских губ ругательства, подслушанные у взрослых. Леоне потёр ладони, вмиг вспотевшие и зачесавшиеся от ощущения гладкой кожи футбольного мяча. Он обернулся, почувствовав, что Moody Blues замедлил перемотку, найдя кого-то, стоявшего на этом самом месте пятнадцать лет назад, и тут солнце ослепило его — на миг, всего лишь на миг, но этого мгновения было достаточно чтобы время исчезло, как рисунок на песке, смытый набежавшей волной, и Леоне показалось, точно морская птица врезалась в него со спины, разрывая кожу острыми когтями, глупая, глупая птица, и попыталась выбраться наружу сквозь его грудь. Он услышал — уже не своим отдалившимся от него, онемевшим вдруг телом, а Moody Blues — мерный шум волн где-то неподалёку и чей-то затухающий голос: «Абаккио мёртв». Леоне тряхнул головой, отгоняя эти воспоминания и пошёл на звук детских голосов. Возможно, они знают, где можно найти Бруно Буччеллати — не то чтобы его нельзя было не знать. Дети столпились на пирсе, совсем не обращая внимания на то, что набегающие волны разбивались о пристань, окатывая их с головы до ног крупными блестящими брызгами. Они ждали какого-то мужчину, привязывавшего лодку — наверное, отца — успел подумать Леоне, пока мужчина не обернулся и не выпрямился во весь рост, сияя на фоне мерцающих голубых волн в своём белом костюме. Их взгляды пересеклись, и Леоне обожгло морской солью синих глаз. — Абаккио, — сказал ему Бруно Буччеллати, невозмутимый и приветливый, как обычно, точно они случайно встретились на улице, а не после смерти, — добро пожаловать. — И добавил: — Жаль, что ты так рано. — Буччеллати, — пробормотал Леоне. Он только сейчас понял, как сильно скучал по нему. Леоне почти до боли хотелось дотронуться до того, убедиться в том, что Бруно реален, украдкой коснуться его медовой кожи. Странно было видеть, что в одной руке он нёс скрученную сеть и ведро с ещё живой рыбой, трепещущей и сверкающей сталью и перламутром чешуи. Вокруг него толпились дети, с любопытством глядящие на Леоне, но сам Бруно был… таким невозмутимым и спокойным. Что, если он не рад меня видеть, спросил себя Леоне и эта мысль была больнее, чем любая смерть. И всё же видеть Бруно снова, видеть его почти живым — было сильнее всего. Сильнее отчаяния, одиночества и печали. Леоне нерешительно подошёл к нему и забрал у него сеть. — Ну, как покажешь мне, где ты тут живёшь? — спросил он негромко. Бруно кивнул, точно только сейчас опомнившись. Ветер играл его волосами и бросал солёные брызги на губы и кожу Леоне, горькие, точно прощальные поцелуи. Дом Бруно оказался недалеко — маленький и старый, увитый плющом и вьющимися зарослями каких-то диких ягод. Низкий порог и ступеньки утонули в высохшей траве и мелких звёздочках белых и лиловых полевых цветов. Дети, щебеча Бруно о чём-то своём, проводили их почти до самых дверей, и Леоне почти ревновал, глядя, как он внимательно слушает про их мелкие огорчения и большие радости, ласково утешая и давая советы — странное живое чувство. Они вошли в дом, достойный скорее называться лачугой, и темнота на миг ослепила Леоне. Странно было думать, что Бруно Буччеллати, капо Пассионе, обожавший изящные украшения, вроде его золотых заколок, и дорогие вещи, жил в этом тёмном, невзрачном доме, притаившемся рядом с морем в земле мёртвых. Бруно Буччеллати, поправил себя Леоне, собиравший никому не нужных людей, вроде него, и осиротевших детей. — Это дом, в котором ты жил до?.. — Леоне не отважился произнести слово «мафия», хоть оно и замерло на его губах ядовитой горечью. Он подумал, что они, должно быть, впервые за долгое время оказались наедине, один мёртвый, другой — неживой, и впервые представил, как останется тут один, когда Бруно воскреснет. Один — в этом жалком доме, в мире, полном призраков, которых он всегда носил в своём сердце, просыпаясь бесконечно долгие годы в холодной кровати и глядя, как пыль кружится и опадает на рассохшиеся скрипящие половицы. Один, без Бруно — вот что было больнее всего, и на миг он испугался, что не выдержит и сейчас сбежит обратно, чтобы жить, хоть как-то… но зачем? — Да, верно, я вырос в нём, — рассеянно бросил Бруно и поинтересовался: — ты голоден? — точно это было всё, о чём он хотел спросить его после смерти. Леоне покачал головой, стараясь не обращать внимания на какую-то странную пустоту в груди и желудке. Бруно вздохнул: — А я, пожалуй, поем. — Разве мёртвые едят? — вырвалось у Леоне. Эти «мёртвые» повисло в воздухе между ними, тяжёлое и тёмное, точно туча, носящая в себе грозу. Бруно сделал вид, что не услышал, но Леоне заметил, как он помрачнел, и в отчаянии ущипнул себя за руку. Он снова готов был всё испортить, поэтому он виновато замолчал и тоже сел за грубо сколоченный, но чистый стол, пока Бруно доставал из кухонных шкафов мягкий козий сыр, белый и густой, чуть солёное масло, такое нежное, что чуть ли не таяло на ноже, свежий хлеб с тёмной коркой, ещё дышащий жаром, луковое варенье и мёд с кусочками чернослива и миндаля. — Не как когда-то в Libeccio, но всё же, — с виноватой улыбкой сказал Бруно. Он не смотрел на него, и Леоне захотелось умереть — ещё раз — от стыда. — Надеюсь, тебе понравится. — Я думал, ты не любишь сладкое, — выпалил Леоне и сразу прикусил губу. Да что он вообще знал о Бруно — и о прежнем, и об этом, сидевшем напротив него? Наверное, ничего, и всё же он прятал каждое воспоминание о нём, каждую минуту, провёденную вместе с ним в самые глубины своего так по-дурацки влюблённого сердца, прятал, чтобы они утешали его в минуты печали. Бруно только улыбнулся, намазал на хлеб немножко мёда и предложил ему. — Теперь люблю. Леоне представил, как мёртвые люди доят мёртвых коз и как мёртвые пчёлы кружат над высохшими полями, собирая мёд с завядших цветов, и чуть было не расхохотался. Или почти не расплакался — сейчас он не чувствовал никакой разницы. Леоне откусил, совсем чуть-чуть, вдруг Бруно захочет заговорить с ним, пока он сидит тут с набитым ртом. — Очень вкусно, — хрипло сказал он, хотя совсем не различил вкуса из-за слёз, застрявших комом где-то в горле. Бруно улыбнулся, и Леоне заставил себя съесть ещё немного. Они ели в полной тишине. Это казалось настолько привычным, что Леоне то и дело прислушивался, не раздастся ли за дверью лёгкая поступь Мисты, смех Наранчи или голос Фуго, вернувшихся с очередного задания, и втайне любовался Бруно, сосредоточенным и серьёзным, как и всегда, пока он не нарушил затянувшееся молчание первым: — Ты ведь не умер, правда? — Леоне удивлённо посмотрел на него, и Бруно пожал плечами. — Я просто чувствую это, вот и всё. И всё-таки ты здесь. Почему? — в его голосе, казалось, не было ничего, кроме любопытства, но Леоне ни на миг не забывал, что перед ним его капо. — Я умер, — сказал он, сложив перед собой руки и неловко глядя в тёмные доски стола, пахнущие травянистой плесенью. — Но, кажется, Джорно смог меня воскресить, — Бруно помрачнел. — Триш в безопасности, насколько я знаю, — торопливо добавил Леоне. — А тебя… тебя мы… — бросили, закончил за него язвительный голос в его голове. Наверное, он должен был настоять на том, чтобы они похоронили тело Бруно, но он просто стоял на коленях рядом с ним, не в силах вымолвить ни слова, приглаживая его разметавшиеся по мраморному полу волосы и глядя, как золотистый свет, струящийся из-под высокого купола, ласкает его спокойное мёртвое лицо, больше не отражаясь в потускневших голубых глазах. Миста и Джорно оттащили его от Бруно и заставили сесть в лодку, хоть плачущая Триш сквозь слёзы и повторяла, что не чувствует босса нигде поблизости. Так они и добрались до Сардинии, и Леоне, кажется, ел, пил, разговаривал с кем-то, даже чувствовал ярость и бессильный гнев, но его сердце потухло, точно свеча, побеждённая ветром. Он впервые подумал, что, должно быть, чувствуют сейчас остальные. Наранча был ещё сущим ребёнком, преклонявшимся перед Бруно, а Триш почти своими глазами увидела, как её отец убил единственного, кто пытался помешать ему убить и её. Фуго… Фуго просто скорбил, кусая губы, и сдирал кожу на руках, даже не замечая этого. Даже Миста, никогда не унывающий Миста был потрясён и сломлен неверием. Он даже отказался смотреть на тело Буччеллати, словно всё это ещё могло оказаться дурным сном, нелепой ошибкой. Вот почему Леоне был здесь — чтобы вернуть им Бруно. Что, в конце концов, стоила его жизнь по сравнению с жизнью Бруно? Совсем ничего. Если бы он спился или подсел на наркотики пару лет назад, после смерти Селестино и того, как его с позором выгнали из полиции, никто бы и не заметил. Будь у него тысяча жизней, каждую из них он отдал бы за Бруно и не пожалел бы об этом. Всё это — ну, разумеется, опустив подробности про то, как он позволил себе трогать его волосы, — Леоне ему и выложил, не умолкая даже за тем, чтобы перевести дух. Он не сомневался, что Бруно захочет воскреснуть (воскреснуть, подумать только, это звучало просто нелепо), но Бруно почему-то помрачнел, когда Леоне закончил и молчал, явно не спеша с ответом. — Спасибо, — мягко сказал он, и сердце Леоне кольнуло дурное предчувствие. — Ты даже не представляешь, как много ты мне предлагаешь. В этом весь ты, Абаккио — ты всегда готов жертвовать собой ради других. Не ради других, подумал Леоне, только ради тебя, и с удивлением переспросил себя: разве я такой? Почему ты видишь во мне что-то, о чем не знаю даже я? Он посмотрел на Бруно с почти суеверным страхом, точно грешник, взирающий на ангела. — Но я не могу, — отрезал Бруно. — Почему? — потрясённо пробормотал Леоне. — Как тебе объяснить, — сказал Бруно, глядя куда угодно, только не на него. Его глаза были печальны и пусты, и Леоне тщетно пытался поймать его взгляд. — Здесь больше нет… давления. Нет обязанностей. Нет ничего, что было там, когда мы были живы. Подумай сам, Абаккио: кем я буду, когда вернусь? Снова окажусь в мафии? Я никогда не хотел быть мафиози. Здесь я могу заниматься только тем, чем хочу и что я умею. Здесь я… — он помедлил, его длинные ресницы дрогнули, — здесь я нужнее. Нет ничего, что есть, когда мы живы, повторил у себя в голове Леоне. Что хотел сказать этим Бруно? Неужели, умирая, забываешь всё, что любил и всех, кто был тебе дорог? Неужели если он останется здесь, то разлюбит Бруно? — Кому нужен? — осторожно переспросил вместо этого Леоне. — Ты нашёл своего отца? На короткий миг Бруно показался ему почти ребёнком — грустная улыбка мелькнула в уголках его губ и снова уступила место его печальной задумчивости. — Нет, пока нет. Возможно, он где-то неподалёку, но не здесь. Здесь… здесь есть люди, погибшие от наркотиков. Их матери, сошедшие в могилу раньше времени от тоски по ним. Здесь есть те, кто продавал наркотики, просто потому, что им не на что больше было жить, — его голос слегка дрогнул, и Леоне понял. — Ты думаешь, ты здесь, чтобы искупить свою вину, — продолжил он за него. — Но, Буччеллати, ты… — Здесь есть и дети, — точно не слыша его, совсем тихо сказал Бруно. — Отец Беатриче забил её до смерти, когда её исключили из школы, а Франческо переехала машина, когда он сбежал из дома, в котором нечего было есть, — Леоне вспомнил задорную девочку с косичками и тихого малыша с большими карими глазами, доверчиво прижимавшихся к Бруно. — Я… нужен им, Абаккио. — Ты нужен и нам, — в отчаянии сказал Леоне, чувствуя себя так, точно земля рушилась под его ногами. — Нам всем. — Ты нужен мне. — Живым ты сможешь сделать намного больше. Может, у тебя и не получится усыновить всех детей в этом грёбаном мире, но… Бруно отвёл глаза в сторону, точно ему стало стыдно. — Ты прав. Но я могу помочь хотя бы кому-то. Хотя бы здесь. — Херня, — решительно заявил Леоне, — Буччеллати, ты им больше ничем не поможешь. Возвращайся к… нам, в Пассионе. Ты спасёшь тех, кто ещё жив. Они здесь счастливы. — Только не в Пассионе, — отрезал Бруно. — Хорошо, куда хочешь, — почти умоляюще предложил Леоне. — Ты сможешь стать кем угодно. Прожить жизнь заново, так, как хотелось бы тебе. Я просто хочу, чтобы ты был… — жив, пусть не со мной, просто жив, — счастлив, — неловко закончил Леоне. Бруно покачал головой. Я схожу с ума, подумал Леоне. Что, если я не умер? Если не умер и Бруно? Если это всё просто мне кажется? Возможно, это всё же воздействие какого-то вражеского стенда или просто сон. Сейчас я очнусь, лёжа в луже, жалкий и пьяный, только на этот раз никто ко мне не придёт и не откроет надо мной зонт. Он ухватился за эту мысль, как утопающий — за соломинку. — Нет, — неверяще сказал Леоне. — Это не ты, нет. Просто не ты. Ты — не Буччеллати. Покажи мне свой стенд, если он у тебя есть. — Стенд? — удивлённо повторил Бруно, и его губы вздрогнули, словно он попробовал пять букв на вкус и удивился их горечи. На миг сердце Леоне с грохотом рухнуло вниз в неверии и отчаянии, но тут над плечом Бруно появился Sticky Fingers. Он был бледнее, чем запомнилось Леоне — синие, когда-то почти сапфировые тени на его теле теперь казались голубой карандашной штриховкой, стёртой ластиком, а бело-золотистое сияние молний на его щеках и шипов на его шлеме в дневном свете почти не было видно. И всё же это был он, безо всякого сомнения — Sticky Fingers, стенд Бруно Буччеллати, всё такой же прекрасный, изящный и грозный. — Сначала я решил, что сошёл с ума, — задумчиво сказал Бруно. — Ну, когда убедился, что никто, кроме меня его не видит. Я просто не мог поверить, что даже здесь, где от нас должны остаться одни души, есть что-то ещё. Всегда есть что-то ещё, подумал Леоне. Даже если ты уйдёшь, а я останусь здесь, смогу ли я забыть тебя? Смогу ли я не ждать того автобуса, что однажды привезёт тебя сюда? Хочу ли я, чтобы это было как можно скорее или хочу, чтобы ты прожил долго и счастливо, так, как хотел бы ты сам? Он не знал и боялся узнать. Я так скучаю по тебе, тому тебе, которого я сам себе придумал. Я так люблю тебя, Бруно. Разве может это чувство исчезнуть, выветриться, точно духи на ветру, только лишь потому, что мы умираем? Всегда есть что-то ещё — и это ты, и ты растёкся по всему моему телу, точно весенний дождь — по стеблю цветка. — Прости, что засомневался в тебе, — пробормотал Леоне, мечтая провалиться от стыда под землю. Зачем он вообще устроил эту идиотскую проверку? Зачем ему нужно было всё испортить? Даже если мужчина напротив оказался бы всего лишь плодом его воображения, его пьяной фантазией, да чем угодно, Леоне бы всё равно остался с ним в этом тёмном маленьком домишке на берегу моря, чтобы в последний раз взглянуть в его синие глаза и услышать его негромкий ровный голос. Он примет любое его решение. Если его капо… если Бруно пожелал, чтобы он воскрес — значит, так тому и быть, даже если сам Леоне сейчас мечтал умереть и навсегда остаться здесь, с ним. Он представил, каково это будет — шептать по ночам в подушку слова, которые Бруно никогда не сможет услышать, дарить ему цветы, до которых он никогда не сможет дотронуться, ставить за него свечи в полутёмных церквях. Долгие годы одиночества, скорби и жизни, больше похожей на затянувшееся угасание. — Всё хорошо, — сказал Бруно с печальной улыбкой и отозвал свой стенд. Нет, яростно подумал Леоне, совсем не хорошо. — Никто бы не поверил, что такое возможно, правда? Я даже никогда не верил в жизнь после смерти и всё такое. Так или иначе, так легко представить, что я никогда не… — он запнулся, — не умирал, но… — Но? — переспросил Леоне. Бруно покачал головой. — Нет, ничего, — он солгал, Леоне видел это. Что-то беспокоило его, но Бруно не хотел ему в этом признаваться. Даже если бы я сейчас облизнул его щёку, то почувствовал бы, что он лжёт, подумал Леоне и от этой мысли его сердце дрогнуло и сжалось. — Обычно в это время я иду на рынок, — буднично сказал Бруно, — продаю рыбу, вижусь с соседями. Хочешь со мной, Абаккио? Хочу, чуть было не выпалил Леоне, я всегда хочу с тобой. Но он только сдержанно кивнул, боясь, что стоит ему сказать хоть слово, и все мольбы, все неловкие признания, которые он хоронил где-то под сердцем годами, вырвутся наружу, точно птицы из клетки. Рынок был не слишком далеко: он втиснулся между каменными двухэтажными домами, тесно прижимавшимися друг к другу на узких улочках, казавшихся бледными и серыми, и Леоне то и дело хотелось протереть глаза. Сколотая краска, подслеповатые тёмные окна, даже бельё, сушившееся на балконах и трепещущее на ветру словно крылья подстреленных птиц, точно умерли вместе со своими хозяевами. Может, всё дело в освещении? Всё-таки здесь не было солнца, сказал себе Леоне, но сразу же понял, каким ярким, каким красивым был Бруно, идущий чуть впереди него. Точно все краски и весь свет мира растворились в нём одном. Их плечи соприкасались, неровная мостовая, ощерившаяся камнями, то и дело заставляла Леоне спотыкаться и нечаянно касаться Бруно, и это было так до боли хорошо. Даже воздух здесь был совсем другим — более холодным, не прогретым солнцем, и пах совсем по-другому — пылью и усталостью. Леоне неожиданно понял, что скучает по запаху Неаполя — настоящего Неаполя, того, который остался в мире живых, Неаполя, окутанного солнцем, пахнущего бензином, вулканическим пеплом, морем и жареным маслом. Бруно то и дело останавливали какие-то старухи, поблагодарить за рыбу или спросить, не видел ли он их внуков, убежавших играть к морю — ну кто бы мог сомневаться, что и тут он найдёт себе кокетливых престарелых фанаток. На Леоне они или не обращали внимания, или окидывали его презрительно-любопытным взглядами, холодными, как нитки жемчуга, элегантно обвивающие их морщинистые шеи, но Бруно всё равно ласково, мимолётно, наверное, и сам того не замечая, ловил его за запястье, и, поглаживая его пальцы, представлял его им как своего друга. Друга, мысленно повторял себе Леоне, но всё равно переплетал их пальцы, сжимал их чуть крепче, еле удерживаясь от того, чтобы дотронуться до них губами и расцеловать мелкие бледные шрамы, совсем свежие, оставленные рыбацкими сетями. От запаха рыбы, тускло блестящей слизью и холодной чешуей, его мутило, и Леоне оставил Бруно любезничать с какой-то очередной бабкой, решив прогуляться по улочкам в одиночку. Горячий сухой ветер запутывался в полосатых навесах над пустыми террасами ресторанов и пиццерий, доносил звук соседской перебранки неподалёку и почему-то — аромат горячей маргариты с грибами, приготовленной на дубовых дровах. Леоне нахмурился. Какой-то недоумок ещё и рэп включил чуть ли не на всю громкость. Он поднял глаза и увидел Наранчу, одиноко сидящего за столиком на веранде второго этажа. Он лениво ковырял пиццу пальцем, отбиваясь от голодной чайки, пытавшейся вырвать у него хоть кусок. — Наранча! — позвал его Леоне, но Наранча точно не слышал. — Наранча! — крикнул он ещё громче, но тот лишь повернулся к радио — точно такому же, которое он купил перед тем, как они отправились на Капри, с подступившей к сердцу безнадёжностью понял Леоне — и включил музыку ещё громче. Леоне поискал глазами дверь в ресторан, но нигде её не было видно. Даже окна не было в этой глухой бетонной коробке, наверху которой Наранча, задумавшись о чём-то, ел пиццу маргариту, совершенно один за десятком столиков, увитых сладко пахнущими белыми цветами. — Наранча! Да ты совсем оглох, мелкий засранец! — отчаянно выругался Леоне. Это уже было даже не смешно — его крики услышал бы уже кто угодно, даже Наранча, слушавший рэп целыми часами, сколько бы ни пытался Леоне приучить его к классике или хотя бы к прог-року. — Ты не сможешь до него дозваться, — неожиданно услышал он спокойный голос Селестино за спиной. Леоне обернулся. В тени гранатового дерева, прислонившись к стене, стоял Селестино — невозмутимый, но явно позабавленный его безуспешными попытками окликнуть Наранчу. — Почему это? Селестино пожал плечами. — Это просто не в твоей власти, вот и всё, — но увидев, как помрачнел Леоне, мягко добавил: — Возможно, он тоже ждёт кого-то, кто придёт за ним. Поэтому ни тебе, ни Бруно не суждено увидеться с ним здесь. Леоне нахмурился. Кто придёт за Наранчей? Фуго?.. Триш? Кто-то ещё? Или… холодные мурашки пробежали по его коже — или только мёртвый может прийти за мёртвым? Если я воскресну, подумал Леоне, воскресну вместо Бруно, если он всё же откажет мне, обещаю, я не дам никому из них умереть. Даже Джорно, так уж и быть. Это было нелепое, наивное обещание, но странным образом оно утешало. Чайка всё прыгала по столу, неуклюже растопырив лапы и раскрывая крылья, но так и не решаясь напасть на пиццу. Наранча, кажется, не протестовал. Он улыбался, глядя на неё, и наконец оторвал шампиньон, потянув за ним белый шлейф расплавленного сыра, и предложил его птице. Чайка склонила голову набок, точно размышляя, и подалась вперёд, щёлкнув клювом воздух — потому что Наранча успел отдёрнуть руку и засмеяться. — Чёртова птица, — проворчал Леоне, немного успокоившись. Он пристально посмотрел на Наранчу; он казался таким весёлым и беззаботным, точно его с плеч упала какая-то невидимая тяжесть. Всего лишь мальчишка, болтающий ногами под столом и дразнящий птиц. Да и сам он казался маленькой растрёпанной пташкой — непоседливой, лёгкой, в любую минуту готовой сорваться с места. Леоне повернулся к Селестино: — Ты бы приглядел за ним… пожалуйста, — неловко добавил он. — Разумеется, пока его не заберут, я хотел сказать. Наранча… — всего лишь ребёнок, — такая заноза в заднице. Селестино улыбнулся. — Не думаю, что ему тут что-то угрожает. — А если… если я отдам свою жизнь за Наранчу? — спросил Леоне с неожиданной надеждой. — Смогу я… остаться здесь, а он — воскреснуть? — Воскресить его ты, конечно, можешь, — безмятежно сказал Селестино, сорвав с дерева веточку и покрутив её в руках. — Но если ты это сделаешь, ты, увы, не сможешь здесь оставаться — потому что ты выбрал вернуть жизни другого человека. Леоне представил себе целую вечность без Бруно, без надежды увидеть его когда-нибудь снова и однажды услышать среди беззвёздной темноты его голос. Нет, это было бы слишком невыносимо. — Наверное, я слишком эгоист, — сказал он так тихо, словно Наранча мог его услышать, — но я не могу. Не могу — даже ради Наранчи. Вдали от Бруно я… — он умолк, пытаясь найти нужные слова, но таких, кажется, не было вообще. — Вдали от него я — просто ничто. Даже если он откажет мне и мне придётся вернуться, я хочу каждое утро просыпаться с мыслью о том, что однажды мы снова встретимся. Лицо Селестино ничего не выражало — ни осуждения, ни радости — и только тени залегли на его губах, на лбу, под, точно какая-то мрачная мысль не давала ему покоя. — Присмотри, чтобы Наранча хорошо ел, — вздохнув, попросил его Леоне. — В его возрасте нужно есть больше мяса… и вообще есть больше. — Он уже не будет расти, — печально сказал Селестино, и Леоне вздрогнул от его мягкого сочувствующего голоса, точно от пощёчины. — Дети здесь остаются детьми, старики — стариками. У Леоне похолодело в груди. — Значит, — дрогнувшим голосом спросил он, — если я умру стариком, то и попаду я сюда?.. — узнает ли его Бруно, не постаревший ни на миг, когда Леоне станет поседевшим морщинистым пердуном? Селестино покачал головой. — Возраст и внешность не имеют никакого значения для других душ. Они видят своих любимых такими, какими они их запомнили. — Любимых, — бездумно повторил Леоне. Селестино как-то странно посмотрел на него, и только тогда он спохватился. У Селестино была девушка, она работала в службе безопасности в той тюрьме, где сидел Польпо — досматривала всех на входе и выходе. Они собирались пожениться и завести ребёнка, перед тем как пуля, предназначавшаяся Леоне, не оборвала жизнь Селестино. Леоне смущённо посмотрел на него, чувствуя, как его щёки залил румянец, но Селестино лишь улыбнулся. — Тебе так идёт эта помада, Абаккио, — шутливо сказал он. — Он просто обязан это оценить. Оставь на нём как можно больше поцелуев, — Леоне зарычал и спрятал покрасневшее лицо в ладони, не в силах поверить, что Селестино вообще способен обсуждать такие вещи. Селестино улыбнулся. — Боже, Леоне, да мы все всегда знали, что тебе нравятся мужчины, можешь не стесняться. И я знаю, что ты бы не полюбил плохого человека, поэтому… — он неожиданно посерьёзнел, — забери его отсюда. Вернитесь оба и будьте счастливы. Заставь его сердце забиться — неважно, как. Если сердце в его груди вздрогнет хотя бы раз, он не сможет больше здесь находиться… понимаешь? Он вернётся в мир живых, и ты вместе с ним. — Спасибо, — пробормотал Леоне. От ласки в голосе Селестино ему захотелось плакать. — Спасибо… и прости. Это я должен был умереть, я… Селестино мягко подтолкнул его. Он точно таял в лилово-золотых сумерках, с каждой секундой становясь всё тоньше и призрачнее. — Не думай об этом, — сказал он искренне и снова улыбнулся. — А теперь иди к нему. Скоро уже стемнеет. Под гранатовым деревом больше никого не было, и Леоне бросил последний взгляд на Наранчу, и развернулся обратно. Он найдёт Бруно и придумает, как заставить его упрямое сердце снова забиться. Ему здесь просто не место. Пусть он вернётся к ним, живой и невредимый, чтобы любить и защищать, чтобы прожить свою жизнь заново, так, как хотелось бы ему, чтобы просто её прожить — даже если Леоне никогда больше не сможет увидеть его. Леоне остановился, поняв, что заблудился, задумавшись и завернув куда-то не туда. Эта улочка заканчивалась тупиком, и у кирпичной стены, в тени голубых, мертвенно-сладко пахнущих глициний стояли какие-то столы, накрытые клетчатыми скатертями — а на них были бережно разложены всякие вещи, от дорогих до обычных безделушек, и продавца нигде не было видно. Здесь были альбомы давно позабытых групп, чёрный и розовый винил выглядывал из ярких глянцевых обложек. Небольшие картины в тяжёлых рамках — золочёных, дубовых, резных и самых простых, склеенных из шершавого картона. Магнитофоны и фотокамеры, блестящие круглыми глазами, чёрной кожей и красным лаком. Большие морские ракушки — розовые, как детские щёки, белые, коричневые, зелёные, поющие о часах и веках, провёденных у моря. Фарфоровые куклы с одинаково пухлыми губками и персиковым румянцем, одетые в пожелтевшее кружево и ситец, усыпанный цветочками. Кого ждали все эти вещи, сложенные на этом прилавке чьей-то заботливой рукой — новых покупателей или своих прежних хозяев? Леоне задумчиво пробежался пальцами по нежной коже дерева, по холодному стеклу, по шелковистой бумаге — и неожиданно что-то сверкнуло в дальнем углу стола, точно поймав и отразив луч несуществующего здесь солнца, и привлекло его внимание. Это были фотографии, бережно сложенные в деревянном ящике, вынутом из какого-то старинного комода. Леоне неверяще протянул руку и вынул их. Он уже видел их все, все до единой — и думал, что давно потерял их при каком-то очередном переезде. На этой фотографии был дедушка в своей военной форме — статный, с лукавой улыбкой, и, как и всегда, аксельбанты и ордена блеснули Леоне призрачным золотом на выцвевшей, как осенние листья, бумаге. Леоне с самого детства мечтал примерить что-нибудь похожее. Вот их квартира в Скампии. На следующей фотографии были родители Леоне на пляже, волны блестели, точно полированный сахар, и солнечный свет струился по бумаге. На последнем фото, сделанном всего за неделю до землетрясения 1980 года, был и он сам. Мать держала его на руках, серьёзный семимесячный Леоне зажал серебристую прядь её длинных волос в своём пухлом кулачке, отец, с глуповатой, но счастливой улыбкой, неловко приобнял жену за талию. Слёзы навернулись на его глаза — горячие, жалкие и бесполезные. Стала бы его жизнь другой, если бы они не погибли под завалами в ноябре восьмидесятого? Не было бы лучше, если бы и Леоне погиб вместе с ними? Фотография дрогнула в его руках и Леоне медленно опустил её обратно в ящик. Пусть дожидается своего часа на этом странном рынке мёртвых. Однажды… однажды он всё равно вернётся за ними. Он поспешно повернулся и ушёл прочь от печально глядящих ему вслед призраков, запечатлённых на бумаге, чуть ли не срываясь на бег. Леоне опомнился и остановился только у какого-то цветочного магазинчика. В ржавых серо-голубых вёдрах стояли розы и пионы — болезненно-белые, рассветно-розовые, пепельно-красные и багровые, словно кровоподтёки — красивые, но тусклые, точно искусные восковые копии. Увядание уже пробежалось своими пальцами по пожелтевшим краям их лепестков. Некоторые бутоны были ещё закрыты, плотно сомкнув губы-лепестки, блестящие от утренней росы, точно от капель белого вина. Не купить ли Бруно роз, спросил себя Леоне. Он хотел оставить ему напоминание о себе, когда он… когда… пока его не будет, даже если цветы завянут через пару дней. Он пошарил по карманам и вспомнил, что у него нет при себе денег. Может, в этом мире принимают какие-то другие монеты? Из костей, скажем? Леоне хрипло усмехнулся, женщина, расставляющая цветы по вазам, обернулась и удивлённо взглянула на него. Она была совсем молодой, ещё девушкой — возможно, дочерью какого-нибудь флориста, погибшей слишком рано. Леоне смутился и покачал головой: нет, ничего. — Хотите чего-нибудь, синьор? — певуче спросила она. Леоне хмуро отнекивался, но цветочница, улыбаясь ему, всё же вручила ему одну розу — самую красивую, на длинном хрупком стебле, переливающуюся всеми оттенками красного вина и крови из самого сердца. Он спустился по лестнице и сразу же увидел Бруно — тот стоял к нему спиной, прижимая к себе опустевшую корзину, выстланную душистыми листьями, и смотрел на море, наливавшееся штормовым свинцом. Леоне закрыл ему глаза ладонью и неловко пощекотал его ухо розой, нечаянно оцарапав мизинец острым шипом. — Это ты, Абаккио, — со смехом сказал Бруно, неожиданно прижавшись к нему. Его волосы коснулись подбородка Леоне, и он невольно вдохнул его нежный запах — мыльная пена, лимонные цукаты в сахаре, сливки и цветы, растущие на морских скалах. Слишком чистый, слишком бледный для Бруно, обожавшего дорогие одеколоны, для Бруно, не умевшего усидеть на месте, разгорячённого неаполитанским солнцем и самому сияющим изнутри мягким теплом, мельком подумалось Леоне. — Тут и гадать нечего. Абаккио… нет, Леоне. Можно же тебя так называть? — Да, конечно, — смущённо пробормотал Леоне, украдкой уткнувшись носом в его макушку. — Мы же теперь больше не капо и подчинённый, думаю, — и я столько воображал, как ты назовёшь меня по имени. Бруно повернулся к нему, взял розу, осторожно отстегнул слишком длинный стебель и заправил её себе за ухо. Бархатно-алые лепестки распустились на его волосах, и Леоне почти позавидовал цветку, касавшемуся самого Бруно. — Я засушу её, — сказал Бруно, смущённо и тихо. — А когда ты… вернёшься, тебя будет ждать другая роза. — Когда я вернусь? — с горечью повторил Леоне, но спохватился и выдавил неловкий смешок. — Да, конечно. Буду вести себя как паинька, чтобы попасть к тебе в этот грёбаный рай. Бруно неожиданно помрачнел. — Это не рай, — сказал он так тихо, что Леоне скорее прочитал его слова по его губам, чем услышал. — Это даже не чистилище или что-то в этом духе. Это самый настоящий ад, где ты вечно одинок. Что ж, в конце концов, я — мафиози, наверное, я заслужил находиться здесь. — Не говори так, — вырвалось у Леоне. — Ты… ты просто не можешь… — Не могу — что? — с горечью повторил Бруно, точно не слыша его. — Я не ангел, в конце концов, — ты ошибаешься, хотел было сказать Леоне, — а здесь… здесь я чувствую себя несчастным, что бы я ни делал, точно всё в моей жизни потеряло вкус и смысл, — голос Бруно сорвался, — и только увидев тебя, я понял, что ни одна жизнь, ни одна смерть, ни одна победа, ни один бунт не имеет смысла, если рядом не будет людей, которых ты л… которые тебе дороги. Леоне не знал, что ему на это ответить. — Ты знаешь, что я могу сделать для тебя, — сказал он тихо. — Пожалуйста, возвращайся вместо меня. Бруно покачал головой и печально взглянул на него. — Я просто… просто не хочу, чтобы ты уходил. Леоне не знал, что ему на это сказать. Он лишь сжал его руку и поднёс её к своим губам, совсем позабыв про свою помаду. Бруно смущённо посмотрел на сиреневый след, расцветший на его коже, но почему-то не стёр его. — Я вернусь, — пообещал Леоне. — Я никогда не смогу уйти от тебя. — Прости, что я спрашиваю, но… — помолчав, смущённо начал Бруно, — Я когда-нибудь тебе нравился? У Леоне во рту пересохло. Наверное, сейчас и надо было признаться Бруно — Бруно, который стоял совсем рядом с ним, сжимая пустую корзину, Бруно, так невинно и просто следящему за ним из-под длинных ресниц — в том, что он только и жил им последние несколько лет. Бог, мелькнула в голове Леоне суеверная мысль, ну или кто бы там ни был, подарил ему второй шанс. Который он, конечно, испортит, но… — Да, — шепнул он наконец, разлепив пересохшие губы. — Я всегда тебя… ты мне нравился. — Ты тоже, — сказал вдруг Бруно с какой-то странной, даже смущённой улыбкой. — Ты мне нравился. И нравишься, думаю. Сердце Леоне замерло. — Я? — переспросил он. — Я нравлюсь тебе? Бруно опустил глаза, и Леоне отчаянно захотел дотронуться до его щёки, чтобы почувствовать, не горячая ли она от крови, вспыхнувшей на коже розовым румянцем. — Извини, — пробормотал Бруно еле слышно. — Зря я это сказал, наверное. — Нет, — выпалил Леоне и испуганно прикусил губу. Они снова умолкли, вслепую столкнувшись руками и переплели пальцы, всё ещё не глядя друг на друга. — У тебя помада смазалась, — тихо произнёс Бруно, его голос дрогнул от желания и долгой тоски, точно лёд, растопленный солнцем, и прежде чем Леоне успел что-то сказать или сделать, потянулся к нему, нежно провёл пальцем по его губам, закрыл глаза и подался вперёд. Их губы соприкоснулись — так мягко и невинно. Поначалу. Рот Бруно был сладким, точно мёд или карамель, вязким, как сахарная вата, на вкус словно все сладости мира, и Леоне притянул его в неторопливый, голодный поцелуй, наслаждаясь тем, как Бруно нерешительно пропустил пальцы сквозь его длинные волосы и ответил его языку, гладящему его нёбо и вылизывающему его изнутри. Леоне приподнял его за бёдра, вырвав у него удивлённый вздох, и прислонил к стене. Бруно обвил ноги вокруг его талии, отстранился на миг, глядя на Леоне потемневшими, ярко блестящими глазами, и Леоне впервые вспомнил про свою помаду, глядя, как она вспыхнула на губах Бруно, точно лавандовые облака сумерек — на тёмно-розовом закатном небе. — Может, мы и делали в той жизни много плохих вещей, но она стоила того. Я ни о чём не жалею, Бруно, — хрипло сказал Леоне: голос почему-то вдруг надломился. Он так много должен был ему сказать, пока у них было время и пока ему хватало смелости. —  И я прожил бы её заново, если бы ты снова был со мной. Вернее, я бы всё отдал ради этого, — почти шёпотом поправил он себя. — Мы столько всего не сделали. Я хотел повести тебя в оперу, если бы мы отдали Триш боссу, и все смотрели бы нам вслед и завидовали мне, потому что рядом со мной шёл бы самый красивый мужчина в мире, — румянец выступил на золотистой коже Бруно. — Хотя… я даже не знаю, нравится ли тебе опера, — Леоне попытался улыбнуться, но выглядело это, наверное, жалко. — Я пошёл бы с тобой куда угодно, — сказал Бруно с мягкой улыбкой и потёрся лбом о его переносицу. — Помнишь, как мы впервые встретились? — тихо спросил Леоне. — Я был пьян в тот день, такой жалкий, грязный, точно крыса, продажный бывший коп — всего лишь один из миллионов таких же. Но ты почему-то выбрал меня, и я до сих пор не знаю, почему. А я… я просто пошёл за тобой, потому что больше было некуда, а потом… потом ты просто стал моим домом. Но если бы я отказался в тот день, неужели ты бы вот так просто ушёл и оставил меня? Я знаю, что это не так. Просто знаю, и всё. Наверное, я и правда тебя не стою, просто… — Леоне склонил голову — они стояли так близко, что их ресницы почти соприкасались — и прошептал ему в губы: — Просто ничто в этом мире не сможет мне запретить любить тебя. Если ты скажешь мне уйти, я уйду, и я буду жить, но каждый день моей жизни будет тоскливее, чем смерть. — Я не отпущу тебя, — с неожиданным жаром сказал Бруно. — И не заставлю тебя уйти. Да я просто не смогу быть без тебя, Леоне. Мне казалось, что я жду тебя сотни лет, и всё же я так боялся, что ты придёшь. Иногда я просто не мог поверить, что ты действительно был в моей жизни. И ради тебя… — он запнулся… — наверное, ради тебя я смог бы попытаться жить. — Тогда мы уйдём отсюда только вместе, — задыхаясь, сказал Леоне и облизнул губы, пытаясь почувствовать вкус поцелуев Бруно. — Угоним этот чёртов автобус, на котором меня сюда притащили, или заставим водителя отвезти нас обоих. Мафиози мы или нет, чёрт возьми? Хотя, боюсь, отстёгивать ему голову придётся тебе, — Бруно тихо рассмеялся и снова поцеловал его. Леоне снова обнял его, беззастенчиво наслаждаясь его теплом, его запахом, его близостью, чувствуя улыбку на его губах, и Бруно упёрся рукой в стенку над его головой, а второй приподнял к себе его лицо, глядя на него так жадно, точно пытаясь запомнить каждую его черту. Он такой тёплый, дошло до Леоне, и он, замерев, бережно отстранил его. Сейчас Бруно выглядел… другим. Потрясённым, потерявшим голову, счастливым, зардевшимся и задыхающимся от его поцелуев. Живым. Бруно непонимающе нахмурился, когда Леоне, затаив дыхание, дотронулся до его груди. — Твоё сердце… — выдохнул он. — Оно… бьётся? Бруно удивлённо приподнял брови и положил ладонь поверх руки Леоне, и они оба услышали, как вздрогнуло его сердце, медленно набирая ритм. Леоне коснулся его татуировки, изящных чёрных линий в вырезе его костюма, и неистово захотел большего. Его пальцы скользнули под белую ткань, обвели его левый сосок и погладили — самыми кончиками, но и этого было достаточно, чтобы сердце Бруно забилось чуть быстрее, разливая густой румянец по его щекам. — Нравится? — осмелев, почти прошептал Леоне. Он потёр его сосок, легонько царапнул, и Бруно рвано выдохнул. — А так? — Не думай, что я не отомщу тебе за это, — так же тихо ответил ему Бруно и улыбнулся. Его ладони легли на талию Леоне, прокрались под его плащ и сжали его за задницу — не грубо, но сильно. Леоне поцеловал его, застонав ему в рот. Их мог увидеть кто угодно, но ему было всё равно. Холодный ветер, дующий с моря, неласково хлестнул сыростью и солью, и они одновременно вздрогнули, прижавшись друг к другу ещё теснее. Чёрно-синяя темнота заливала небо, шум людских голосов, доносящийся с рынка, давно затих, и Бруно тоже это заметил. — Пойдём, — решительно сказал Бруно. Его губы припухли от их жадных поцелуев и бледно сияли лавандой и фиалками помады Леоне. — Вместе. — Тут недалеко, — сказал Леоне. От каждого взгляда на Бруно его сердцу в груди становилось тесно. Кажется, история про Орфея и Эвридику действительно закончилась хорошо. Он нерешительно протянул Бруно руку, ветер играл его волосами, и Бруно вложил свои тонкие горячие пальцы в его ладонь. Песок и галька хрустели под шагами двух людей, их обоих, и Леоне чувствовал себя так, точно оставил в дураках саму синьору Смерть — и даже лучше, потому что он вёл за собой Бруно. Весь берег был усыпан золотистыми васильками, качавшимися под поцелуями ночного ветра. Странно, подумал Леоне, разве не должны они закрываться на ночь? Бруно почему-то с каждым шагом шёл всё медленнее, точно ему становилось тяжело, и встревоженный Леоне остановился, бездумно глядя на тёмную башню заброшенного маяка на горизонте. — Бруно, всё хорошо? — Не обращай внимания, — тихо ответил Бруно где-то за его спиной. — Просто… непривычно идти. Ноги увязают в песке, — добавил он. Леоне сжал его руку. — Хочешь, я понесу тебя? На руках? Бруно уткнулся лицом в его спину, обняв его за талию. — Не останавливайся, — сказал он ещё тише, словно и голос его увязал в чистом ночном воздухе. Ещё немного, подумал Леоне, чувствуя, как холод прополз по его телу. Что в такой ситуации делал Орфей? — Иди вперёд, — произнёс Бруно и разомкнул руки, выпустив его из своих объятий. — Я догоню. Леоне послушно шагнул вперёд. Ещё немного, твердил он себе, невольно прислушиваясь к шагам Бруно позади. Жёлтые васильки вокруг становились всё выше, доходя Леоне до пояса, цеплялись стеблями за его плащ, точно пытаясь его задержать. Лучше бы я понёс тебя на руках. Он готов был поклясться, что, когда он шёл сюда, василькового поля здесь не было. — Вот и автобус, — пробормотал он, разглядев невдалеке его тёмные очертания. — Ну как, готов набить морду этому ублюдку за рулём? — Бруно почему-то ничего не ответил, и Леоне обернулся — просто, чтобы проверить, как далеко он отстал. Но над полем и морем повисла густая дымка тумана — и в ней никого не было. Леоне неверяще посмотрел вокруг. — Бруно! — позвал он, и голос сразу же сорвался. Васильки качались на ветру, издевательски глядя на него своими золотыми глазами, точно сотни оперных биноклей, уставленных на певца на пустой сцене, и Леоне вспомнил, чем закончился миф об Орфее. Он обернулся, усомнившись, что Эвридика идёт за ним, и в тот же миг потерял её навеки. Навеки, повторил Леоне дрогнувшими губами и впервые смысл этого слова дошёл до него. Он сделал ещё один шаг, до автобуса оставалось всего несколько метров, но его ноги подкосились и он рухнул в траву. Бруно, прошептал он, но никто ему не ответил. Леоне уставился в небо. — Прости, что я снова потерял тебя, — сказал он ночным облакам, разрезанным сотнями тонких стебельков васильков над ним. — Я… я всегда всё порчу. Я просто такой человек. Хотел бы я узнать напоследок, за что ты… полюбил меня, Бруно. Он закрыл глаза и вздохнул. Хуже, чем на Сардинии, успел лишь подумать Леоне, и темнота обняла его — беззвучная, тихая, пахнущая горькими травами и полевыми цветами, ласковая, точно губы Бруно. Бруно, Бруно, Бруно. По его щеке скатилось что-то мокрое и горячее, и всё закончилось.