Дорогой, мы ждём!

Впрочем, коситься стали не только на Лёву. Лакмус развалился в кресле в обнимку с любимым басом и скромненько лелеял мечту о паре часов наедине с музыкой. Была суббота, студия по вечернему пустовала и казалось, всё указывало на то, что счастье возможно. Но мечты приказали долго жить. Дверь вдруг с грохотом распахнулась, и в комнату влетел взбешённый и взъерошенный Шура. От неожиданности Макс дернулся в кресле и больно приложился подбородком о гриф. — Шурик? Тяжёлый день? Тот крутанулся на месте, разнося по нарушенной тишине едкий запах никотина вперемешку с крепкими градусами. Посверкал тёмными глазами, затем всё-таки заметил Лакмуса и шумно выдохнул. — Прости, не хотел мешать, — даже это прозвучало как-то угрожающе. Макс поёжился. — Тебе чего? Форточку открыть, дружеское плечо или чего покрепче? — Покрепче, — согласился Шура. Через несколько минут бас был грустно отставлен в угол, а друзья развалились на глубоком кожаном диване в компании старины Дэниэлса. Лакмус украдкой взглянул на нарушителя спокойствия: губы плотно сжаты, на голове ураган, глаза опасные и мечут молнии. — Ну, рассказывай, Сашенька, кто тебя обидел, — усмехнулся он и коснулся краем бокала чужого. — Как себя чувствуешь? — Хреново, — ну, хотя бы честно. Значит дела сердечные. Гадко! — Давай за всё хорошее. И махом опрокинул в себя тёмное содержимое. Настолько гадко? — Сволочь, — с чувством доложился исповедующийся. — И я тебя люблю. — Ты тоже, — фыркнул Шурик, бросая на него мутный и печальный взгляд. — Что я опять не так сделал?.. — А что вообще было? — Макс никак не мог понять, утешать ему или ругаться заодно. — Да ничего не было, — прозвучало совсем уж трагично. — Опять. — Ещё по одной, — понял Макс и взялся за квадратную бутыль. — Давай-давай, и конфету сверху. Вот так. В тебе проблема, что ли? — Хер его знает! Вроде всё как надо, по инструкции, — с жаром принялся объяснять собеседник, — шмотьё покупаю, в кино вожу, цветы вот привёз. Розы, красные. Как любит. Букет. Сто одну штуку. Лакмус сочувствующе присвистнул. — А она — что? Шура глянул на него как-то странно, дёрнул щекой. И снова приложился к бокалу. — Не понравились, да? — Понравились. Поэтому меня ими — и по морде лица. — Мазохистка, что ли? — Ты не представляешь! — и тут Шурик хохотнул, поэтично как-то, со скорбью. — Мне эти хуёзы теперь в страшном сне будут сниться. Мало что кусается… — Вот блин! — опешил басист. На всякий случай плеснул обоим ещё. Зажевал приторно-сладкую шоколадку. — А дальше что? — Одеколон мой… полетел. Из окна, представляешь? Сам выбирал, сам дарил! Мой любимый же был, с Израиля вёз! — Себе дарил, что ли? — опять не понял Макс. — Ну, можно сказать, что себе… Шура вздохнул и уткнулся взглядом в собственные драные на коленях джинсы. Чувствуя необходимость в срочных действиях, Лакмус участливо похлопал его по плечу и даже слегка приобнял. — Ну ладно тебе. Мало их, можно подумать, таких стерв? Найдёшь себе другую. — В том-то и дело, что таких больше нет, — грустно отозвался приятель. — Э-эй, Шурик, мужик, не кисни. Шур, мать твою, ты влюбился, что ли? Ой-ё! — Это у меня было «ой-ё!», когда я за дверью оказался! А на улице дождь, блять! Ну, я и пошёл… просыхать. — Не просох до конца-то, — хихикнул басом лучший в мире басист и дружески пихнул его в бок. — Сейчас мы тебя подсушим ещё. Давай-ка, хоп… Минуты летели незаметно. Уже окончательно «просушенный» Шура заплетающимся языком втирал покачивающемуся рядом слушателю: — Нет, ну ты понимаешь, какие там формы? Дли-инные ножки, стройные такие… А какой вид сзади — закачаешься! И глаза, блять, голубы-ые, голубее неба… Макс, согласно кивая каждому растянутому слову, угукал в нужные моменты и постепенно опять начал что-то понимать. Что-то определённо не то. — …а знако-омы ещё с детства, понимаешь? Тогда уже понял, что люблю… До сих пор люблю, сволочь эту. Когда смеётся и когда плачет… даже когда дерётся. Особенно, когда дерётся, — и расплылся в мечтательной улыбке, — осо-обенно, когда на лопатки кладёт. — Крутая штучка! — однако! — Ты бы знал, как двигается! Лакмус даже вспотел немного. Речь друга становилась всё более развязной, слова сливались друг с другом в единый самозабвенный поток. — Столько лет… всё так охренительно было! Знаешь, Макс, я ведь даже снизу… кхм… да, а потом начались эти бзики… ох, твою мать, крепкая… Психует без причины, орёт на меня… Давай, наливай! — Тебе, по-моему, хватит, — но Шурика было уже не остановить. За что боролся, как говорится. — …а недавно всё и началось, в смысле закончилось! А я что, виноват?! — снова взвыл Шура и в запале стукнул было кулаком по колену, но промахнулся и уткнулся туда подбородком. — Нежным же был, знаешь? А откуда эти загоны? И голова, блять, болит… — Загоны, говоришь? И на запахи реагирует? А не тошнит по утрам, случаем? Шура замер, а потом удивлённо качнул головой и воззрился на него шальным взглядом. — Откуда ты знаешь? Теперь настала очередь Макса застыть в позе лотоса. — Подожди, Шурик, — натянуто улыбнулся он и внимательно заглянул тому в глаза. — Ты же… ну, ты… защищался? — Зачем? — с искренним недоумением брякнул Шура, покачиваясь. Макс прокашлялся. «Видимо, всё-таки, пересушил, — подумалось ему. — Твою мать, и как быть теперь? Взрослые мужики, а как салаги конченые. Ой-ё!». — Ой-ё, — озвучил он по привычке собственные мысли. — Ты влип походу, дружище. — Да было бы во что, — обречённо пожал плечами тот. — Говорю ж, не было ничего… Лакмус уже совершенно ничего не понимал. К тому же начала шуметь тяжёлая голова, а комната лениво кружилась вокруг тёмными спиртными штрихами, что никак не помогало делу. Сколько он не напрягал плавящиеся мозги, никак не мог вспомнить хотя бы одну пресловутую пассию Шурика, с которой тот был знаком ещё и с детства. Он попытался воспроизвести с самого начала их скомканную беседу, и погрузился в болото из этой мешанины уже с головой, да так, что и не вытянешь. Какие-то мужские одеколоны, рукопашка в постели, потом ещё и букет этот, будь он проклят… «Почему сто одна то? Надо же сто пять по классике. Зачем предохраняться? Как это зачем… А за столько лет — незачем, что ли, было?! Хрен их разберёт эти отношения, с их тараканами. Да и какие, к хрену, отношения, у Шурика? У Шурика! Он же ни с кем и не тискается, кроме… Стоп. Что же это получается? А что я тогда, пару-тройку недель назад видел? Или показалось? А если нет? А откуда тогда эта стерва взялась? А что я видел вообще?..». И он тщетно ломал голову, роясь в затуманенной памяти, но здравый смысл давно улетучился подальше, оставляя им только терпкие пары. Ситуация предурацкая. Осознания её ноль. Ещё повзешивав все доводы и следствия, он решил, наконец, прибегнуть к последнему совету. — Шурик, — кашлянув, проникновенно сказал он, — ты Тинку давно видел? — А что? — А вот что. Тащи её на круассаны с абрикосовым повидлом, она их обожает. И говори всё, как есть. Она точно поймёт. — Да это вроде не по её части, — растерянно протянул Шура. — Это-то как раз по её, — хмыкнул Макс, — если я правильно всё понял. Или вообще не понял ни черта. Но знаешь, как говорят: женщины всегда видят правду. — Ты думаешь? — в хриплом прокуренном голосе зазвучала настоящая надежда, и Лакмус невольно заулыбался. — Так и сделаю. Может мне ещё букет принести?.. — С твоей крутой штучкой тебе, скорее, телохранителя надо нести, — хохотнул Лакмус, — и отряд полиции вооружённый. Шурино лицо вдруг осветилось изнутри каким-то мрачным ликованием. — Да-а, наручники я ещё не… кхм. Спасибо, Макс, — совершенно серьёзно сказал он и крепко стиснул ладонь друга. — Я справлюсь! — Не сомневаюсь.

***

А Лёва цвёл и пах. Притягательно, соблазнительно, до дрожи в пальцах. Время летело незаметно. Странные истерики исчезли так же внезапно, как и появились. Шура осторожничал, больше не позволяя себе открытых вольностей и каждый раз боясь зайти в ласках слишком далеко. Даже привычные утренние поцелуи превратились в почти целомудренные. А Бортник стал вести себя на удивление тихо, почти спокойно. Проводил в душе не больше получаса. Не кидался вещами. Не закапывался с головой в бумажки. Перестал разговаривать во сне с маслинами и снова стал ненавидеть их. В общем, вернулся к образу и подобию нормального человека. Но лишь к образу и подобию. Вернувшись поздним вечером домой, Шура застал его на кухне, с… половником в руке. Друг стоял у плиты, над скворчащей сковородкой. И жарил блинчики. Лёва. Готовил. Блинчики. Лёва, блять, — готовил! — Милый, ты голоден? Чего? Я — кто?.. Шура обвёл взглядом царившее в его законной вотчине мракобесие и откашлялся. Казалось, что по кухне пронёсся по меньшей мере девятибалльный торнадо, оставив после себя разномастные пятна на столах и полу, вдоволь наигравшись с мучным полем и выпотрошив наизнанку все без исключения подвесные шкафчики. — Не знал, что ты умеешь… такое, — других слов, подходящих для описания возвышающихся вокруг Пизанских башен из чашек и кастрюль, просто не нашлось. — Я тоже, — рассмеялся Лёва. — Мне Австралия ночью снилась, и я решил… Помнишь, как там было? — тихо и мечтательно произнёс он. — Я просыпался каждое утро, шёл на кухню. А ты готовил мне завтрак, фирменную яичницу с болгарским перцем. И я пять лет терпел, чтобы случайно не признаться тебе, что я ненавижу этот долбаный перец. Шура невольно улыбнулся. Как такое забыть? — А я помню, как ты пытался устроить мне сюрприз на День рождения, — он подошёл ближе и прислонился бедром к столешнице. — Ты полночи возился с тем тортом. И он был даже не сладким! — Когда я ел его с тебя, было сладко, — невозмутимо прошептал Лёва ему на ухо, а у Шуры глаза округлились, как пять копеек. Никогда такого не было, и вот опять?! Сколько я ждал? Хоть в монахи иди посвящайся… Но Бортник, видимо, вздумал грешить напропалую. Его руки незаметно проскользнули по спине и зацепились за ремень джинсов, и Шура не успел и охнуть, как его уже сильно и напористо зацеловывали в приоткрытые от удивления губы. Он помедлил с секунду и начал отвечать. С опаской, потому что совсем рядом шипела раскалённая сковородка. Ох, твою мать, что ты со мной делаешь? Сейчас опять доведёшь до ручки и пошлёшь в тайную комнату? Жадный язык скользнул глубже, и он чуть не задохнулся от такой поспешности — отвыкнуть успел! Но руки помнили своё дело и уже уверенно трогали и мяли всё, до чего могли дотянуться. — Лёв, Лёва… у тебя сейчас что-нибудь сгорит, — он попробовал отстраниться, как его тут же властно вернули обратно. — А если ты сейчас остановишься, то сгорю я.