Чужак

Север гонит их прочь. Да не только их — всех. Одичалых, великанов. Даже птиц и животных. Ветер крепчает, и становится все труднее слышать друг-друга. Все вокруг — и люди, и стихия — несется вперед и как можно дальше. Море волнуется, переливается грязно-серым и бросает клочья пены на такую же грязную землю. И холод зверский. Север свирепствует. Прямо под стать своим новым хозяевам. Эвакуация проходит неспокойно. Все — каждый — стараются, правда стараются, из последних сил сдерживая страх, гнев и злость на окружающих, погоду и себя. У них нет ни времени, ни возможности создать железную дисциплину. Они делают все, что в их скудных силах, но этого недостаточно. Знакомая тревожная струнка в груди непрерывно звенит. Звенит, звенит, звенит. Он знает это ощущение. Что-то глубокое, древнее, как война. Не он один — Энакина тоже накрывает. И Тормунда, поспешно усаживающего в лодку двух рыжих девчушек. Даже магнара теннов, который, несмотря на кажущуюся отстраненность, все словно к чему-то принюхивается. Поэтому, когда собаки начинают метаться, а с гор катится тяжелая снежная волна, за оружие они хватаются почти одновременно. И все вдруг замедляется, увязая в напряженном ожидании. Кажется, проходит с десяток лет, прежде чем затихают крики за воротами. А потом еще пара сотен, пока через высокий добротный частокол начинают прорываться мёртвые твари. Старые боги, как же их много! И ненадолго все становится просто. Инстинкт, зародившийся одновременно с понятием жизни, охватывает Суровый дом вместе с вьюгой. Теперь они все просто люди. А то, что ломится сюда… Оно похоже на человека и не похоже одновременно. Оно холодное. Беспристрастное. Настолько сильное, что может запросто схватить его за ворот и швырнуть, как щенка, ломая стены и остатки немногочисленной мебели. И Джон, пробираясь через пульсирующую головную боль, черноту, тошноту и обломки, мимоходом задумывается, почему бы просто не сломать ему шею. Это что, развлечение? Чем еще заниматься тысячи лет среди снега и трупов? От удара об пол из него выбивает дух. Шум уходит куда‐то далеко, в ушах теперь протяжно и низко гудит, а еще отдается треск сломанных ребер. Кричать невозможно. Дышать больно. В глаза лезут хлопья снега и пепла. На губах и в горле соленый вкус собственной крови. «Надо выбираться» — отдается в голове синхронно со вспышками боли. И Джон выбирается, с трудом, рывками, в окружающую реальность. Кажется, кто-то окликает его по имени, и не раз, но ветер и наступающая на пятки смерть не позволяют задуматься об этом. Позади слышатся тяжелые шаги, и он поспешно хватается за оброненный меч. Блокирует удар, уже не на что практически не надеясь. Боль такая, словно руки ему отрубили. И эта тварь вдруг меняется в лице. Иной практически рядом, кажется, что щеки и лоб обдает холодом, который исходит от магического существа. Но еще сильнее чувствуется неприкрытое удивление. Они даже успевают обменяться взглядами, и Джон поклясться готов, что было там что-то еще, такое же искреннее и совершенно не свойственное живым мертвецам. Но размышлять об этом некогда, он все еще просто выживает. И, наверное, лишь чудом, потому что ничем кроме чуда убийство белого ходока быть не может. А потом что‐то в его голове щелкает, звуки битвы набирают прежнюю невыносимую громкость, и его с силой выталкивает обратно в мир. Комья мерзлой земли скользят под руками, во рту стоит гадкий вкус крови и еще чего-то кислого, и Джон пытается вспомнить, когда и сколько раз его вырвало на эту богами проклятую землю. Время опять пытается замедлиться, обтекает его и превращается в кисель, в вязкую массу. Надо вставать, надо двигаться, иначе он останется здесь навсегда, и станет… Станет… Чьи-то руки тянут его наверх. Все так же управляемый инстинктами, он дергается, приставляет меч к горлу противника. — Джон! У Энакина рассечена теперь и левая бровь, а на том же виске — неровное кровавое пятно, прикрытое грязными слипшимися волосами. А еще рассечена ладонь — это Джон отмечает как бы невзначай, когда щеку обдает теплом от чужой кожи и крови. На мгновение он невольно фокусируется только на этом — мимолетное тепло в этом хаосе из снега и хлада. — Джон, нам надо уходить! Затуманенный усталостью и болью разум хватается за то, что недавно определенно было важно: — Драконье стекло… — К черту стекло! — Скорбный Эдд появляется рядом внезапно, и Джон чувствует внезапный и короткий приступ радости — еще один выживший, еще одно знакомое лицо. — Мы все тут подохнем! И это отрезвляет. Здорово так отрезвляет, напоминая о реальном и чертовски хреновом положении вещей. А потом сверху на них вдруг начинает сыпаться безмерная серая масса, словно кто-то швыряет с высоты огромные куски ссохшегося завалявшегося теста. И масса эта, оказавшись у подножья, вдруг вскакивает, шипит, рычит и кидается в их сторону. — Крифф… — Вот твари! И они отступают. Несутся со всех ног к воде, где их дожидается чудом не перевернувшаяся при массовом бегстве лодка. Сзади их прикрывает последний живой великан. Главное не задумываться о том, что он может попросту затоптать их в такой суматохе. А позади него и бесконечных полчищ вихтов неторопливо шествует смерть. Смерть провожает их до самой воды. А потом долго смотрит вслед невозможно синими и невозможно спокойными глазами.

***

— Выдохни. Джон кивнул. Наверное, предложи кто ему сейчас выпрыгнуть за борт, первые несколько шагов он точно сделал бы не раздумывая. Со стороны они наверняка чем-то похожи. Оба раздетые по пояс, сплошь в огромных гематомах, со слипшимися от растаявшего снега и собственной крови волосами. Обоих била дрожь. Джона здорово подергивало, когда Энакин ощупывал его покрытую чудовищными синяками грудь. Благо, обошлось. Будь перелом осложненным, вероятно, далеко от Сурового дома парень бы живым не ушел. Им уже приходилось видеть, как некоторые мучительно, хоть и быстро умирали, задыхаясь и хрипя. — Ты умеешь лечить переломы? — запоздало удивился Сноу. — Фиксировать приходилось, — хоть и не настолько отвратным материалом, который едва-едва не рвется. — Не перестаю удивляться. Чего еще я не знаю? «Мне уже приходилось сталкиваться с ожившими мертвецами. И это был отнюдь не самый странный опыт в моей жизни» — Знаешь, я ненавижу песок. Он грубый, жесткий, неприятный и всюду забивается. Джон пару секунд таращился на него с непониманием, а потом вдруг издал болезненный смешок: — Я начинаю порой испытывать нечто подобное к снегу. — Учитывая, что идет вслед за ним… Джон вздохнул и тут же болезненно поморщился, словно ему еще раз крепко дали по ребрам. — Теперь мы все это видели. Их… их так много. Гораздо больше, чем я мог представить. — Откуда здесь столько покойников? Разве на Севере не принято сжигать погибших? — К этому вернулись не так давно. В Винтерфелле для захоронения есть крипта, это одно из древнейших помещений в замке. Жуткое место. — А одичалые? Джон слабо пожал плечами: — Очевидно, и вольный народ счел это излишним. Восемь тысяч лет Иных не видели, а лишних дров тут не бывает. «Замечательно ты помнишь, Север!» — Кое-что никогда не стоит сбрасывать со счетов. — Наверное. Энакин снова коснулся его лица. Тогда, пару часов назад, кожа Сноу была холоднее промерзлой земли. Сейчас кровь прильнула к щекам, возвращая живительное тепло. Джон взглянул на него горящими лихорадочными глазами. — Я сделаю так, чтобы люди не умирали, — четко и с жаром проговорил Джон Сноу, девятьсот девяносто девятый лорд-командующий Ночного Дозора. — Иначе то же самое ждет всех нас. Не только нас. Всех. Все. Теперь ты понимаешь? Он понимал. И еще лучше понимал полный смысл этого вопроса. Одно дело помочь увести за Стену пару тысяч людей, которых несколько недель назад пытался истребить, под присмотром армии и огромного флота, имея за спиной угрюмого военачальника с претензией на трон и большими амбициями. Но им придется пойти на нечто большее, чтобы выжить в войне с таким противником. На нечто, чего не выходило добиться годами. — Я помогу тебе. Кажется, это произнес кто‐то другой. Кто-то молодой, нетерпеливый, отчаянно желающий для мира лучшего.