Четырёхкомпонентная теория любви

Не напоминайте мне как и главное каким образом, я сумел затащить мозгомыша к себе на пятый этаж. Если бы не рабочий лифт, то мы бы тусовались в подъезде ещё двадцать минут. — Донхёк, прекрати наступать мне на ногу. — Чуть ли не воет Минхен, кряхтя от боли, пока я пытаюсь попасть ключом в замочную скважину. Я виноват что-ли? — А ты прекрати целоваться своим носом об мою шею. Я чувствую твои слюни. — Ну ладно, мне стало его жаль. — Я вспомнил кое-что из детства, не гони. — О боже, лучше закрой рот на три замка, иначе я твои истории из детства закатаю в тесто! — Замок щёлкает, наконец, и мы проходим вовнутрь, кидая параллельно сумку на пол. Я сейчас его ударю. — Не, ну ты послушай… — Он говорит воодушевленно, посмеиваясь. С самого себя ли? Боже, надеюсь это не то, о чем я посмел подумать. — Помнишь как ты… — Заткнись, Минхён, — рявкаю. — Гостиная впереди — ванная слева. И еще хоть слово… я тебя прикончу. Мозгомыш пожимает плечами, затыкается наконец. Баснословно рад, что кавардака в квартире нет, иначе было бы неловко. Только пару неубранных бутылок портят вид. Закатываю глаза и думаю — что вообще, почему, каким образом? Мыслительный процесс готов взорваться, я же прошу этого… нет. Я же умоляю не делать этого. Мозгомыш выходит из уборной в гостиную с видом героя. У самого то рана на груди, а выставляет из себя ересь чего. — Видок у тебя не из приятных, знаешь ли. — Говорю я. Только сейчас заметил его одежда полностью перепачкана кровью. За что мне это? — Я принесу одежду, садись пока… ложись. Делай чё хочешь, короче, главное не утруждайся. — Это забота? — усмехается он. — Это жалость, — фырчу. — Заслужить заботу тебе ещё нужно. — Значит ли это… — Минхён, ляг уже. Не думая, скорее перебегаю порог спальной и хлопаю дверью: шпаклёвка хрустит и лопается под напором, да падает на пол перед стопами. Делаю вдох-выдох. Чем я заслужил это? Тем, что оставался всегда таким же Хёком, каким был раньше? Нет, увольте. Пиздец — это оставаться самим собой после всего случившегося. Наспех вытаскивают из шкафа две пижамы и хлопаю себя по щекам: «Уймись, Донхёк, уймись. Всё в прошлом, всё — это окей» — бурчу себе под нос, под чужой смешок в дверях. Я корчусь. — Что? — Ничего. Ты выглядишь таким же. — Знаешь что я не люблю в людях? — Готовый продолжить, я со злостью кидаю одежду на постель, мимо, правда. Она падает на пол со звоном железяк. — Знаю. — Минхён складывает руки на груди. — Так вот прекрати ворошить прошлое. Ты хочешь что-то сказать? Говори. — Я злюсь. Злюсь, потому что хочу знать, что произошло. — Блять, в конце то концов. Ты. Ты хочешь что-нибудь мне рассказать, а? Вы все молчите. Все, блять. — Если ты не прекратишь кричать, то как мне рассказать? — Блять, убейте его. Я уничтожу его сейчас. — С чего мне начать? — С пижамы. — Рывком оказываюсь ближе, всовывая в руки чистую одежду. — Переодевайся. Я подожду за дверью. Не успев и выйти, меня хватают за локоть. Слабо. — Чего я там не видел, а? — Не начинай, а? Миг и я в гостиной. Хлопочу глазами, не понимаю — что происходит, что вообще происходит здесь. Не перестану повторять, мне это все, блять, не нравится. На старые грабли наступать не хочется дважды, мне это не нужно, я не хочу снова чувствовать себя токсичным идиотом. Остервенело срываю с себя свитер, запачканный кровью, — потом брюки. Хоть гостиная просторная, но сейчас катастрофически мала. — Что ты делаешь? — Говорит Минхён, выйдя из спальной. — Окно открываю, не видишь? — Да, но зачем? — С непониманием он уставился на мои попытки открыть форточку, хотя бы. Чего тут непонятного? — Чего тут непонятного? Мне жарко. — Пожимаю плечами, всего то. Окно распахивается, наконец. — На улице дождь, во первых. А во вторых мне холодно, ну, а ты в одной кофте. Решил заболеть? — Боже, что ему нужно? Решил в мамочку поиграть? — В мамочку? — Я в слух это сказал?.. — И всё же. Закрой окно, я пока поставлю чайник. Дыши, Донхёк. Просто вдохни прохладного воздуха побольше. — Мозгомыш, это мой дом, не забывайся! — получилось чуть злее, чем хотелось бы. Замечаю потускневший взгляд на пару секунд, прежде чем блеснуть раздражением в сторону этого идиота. — Ладно, иди ставь свой чайник, только не гробь дом как в прошлый… — осекаюсь. — Иди уже. Стоп. Он сейчас это специально? — Какой из прошлых разов? Будь точнее. — Убирайся с глаз моих долой. — Сквозь зубы шиплю, высовывая голову в открытое нараспашку окно. — Пряники в первой шкафу. — Я не ем пряники… — Как будто у тебя есть выбор. — Вот именно, что выбора нет, как и самой еды в холодильнике, кроме одной пачки рамёна. Но лапша моя, не дай бог… — Ну вот же, рамён. — говорит он, покрутив пачкой в руке. Чего он такой довольный, я сейчас взорвусь. Приходится закрыть окно и ринуться отвоевывать последнюю пачку. — А ну отдай! — Куда он вырос таким? — Отдай сюда, мозгомыш! Я её на воскресенье припрятал! Тянусь чуть ли не на цыпочках, а этот туголобый дальше и дальше руку оттягивает — смеётся, одной рукой отталкиваясь к тумбе, а я всё ещё дерусь и толкаюсь. Ну серьезно, — идиллия блять, чтоб её. Минхён ахает и горбится, когда я бью его в грудь. Бля. — Ты как? — Как человек, которому всадили нож в грудь. — Каким нужно быть человеком, чтобы смеется в данной ситуации? Я без слов подхватываю мозгомыша за плечи и аккуратно усаживаю за стол. — Донхёк, все нормально. Ага, нормально. Будет ещё лучше, если рана начнёт кровоточить. — Сядь уже, а? Не знаю, с чего это вдруг, но… — Тебе кунжутом посыпать? — Клянусь, его лыба прожжет мне спину. — Ты же знаешь, что нет. *** — Вкусно, — говорит мозгомыш, подтягивая лапшу в рот. Как ребенок, боже. Бурчу себе под нос: «Всего то лапша, полуфабрикат», — но Минхён отрицательно машет головой. — Не было бы так вкусно, если бы ты не приложил к готовке руку. Звучит, как сопливая романтическая комедия. Я же в свою очередь, ковыряюсь вилкой в салате. Аппетита нет. Пара секунд и я, всё-таки, собираюсь с мыслями и произношу: — Они в курсе? — получилось тихо. Наступило долгое молчание. Даже стук за окном будто бы прекратился на мгновение, параллельно с этим и Минхён застыл в руках с тарелкой. Никто не спешил прорезать гробовую тишину, потому я отложил в сторону от себя вилку — Минхён ещё три секунду втыкал в одну точку, а потом перевел взгляд на меня. Размеренное дыхание участилось у обоих; кажется, мозгомыш готов что-то сказать, судя по его истошно-открывающемуся рту. — То что мы братья? Вот так: Я и Минхён и эти два слова — всё в двух словах. — Нет, но Юно, кажется, догадывается. Ещё бы. Этот идиот с естественных всегда был мутным. Помнится мне, именно он предложил дружбу Тэёну, а не наоборот. Хочется сказать что-нибудь, но в моём случае молчание — золото. Поэтому он продолжает: — После моего ухода, ты же знаешь. — Конечно знаю… Ещё как, лучше всех. — Денег не было, пришлось податься в официанты в это самое кафе. Там и познакомился с ребятами. Как оказалось, родители Юно владельцы этого самого кафе, а сам Юно там подрабатывает иногда — так думают родители, на самом же деле… — он осекается и поджимает губы. Что? Что на самом деле? — На самом деле мы делаем деньги. — Я даже не хочу знать, каким образом они их делают. — Работа, конечно, не супер, но… как видишь. Мне хватило, на пропитание, в квартире не живу; мама попросила прощенье и на выходных останавливаюсь у неё, когда отца дома нет, правда. Отец… выворачивает. — У нас с ней натянутые отношения, с отцом напряги… — говорит он, заметно изменившись в лице. Появился недобрый оскал, мне стало не по себе. — После того, как застукал своих сыновей кувыркающимися на его постели. Мне стыдно, мне хочется провалиться сквозь землю, но я всего навсего зарываюсь пальцами в волосах, оттягиваю их, сминаю. Минхён, словно язва колючая, всё не замолкает — говорит и говорит, будто бы назло, хотя так и есть. — Мы не братья… — Ты хочешь сказать, его это волновало? — Он открыто смеётся мне в лицо, сжимая в руках салфетку. — Никого не волновало, что мы не родные, блять. Всем было похуй — найти наживку и отыграться на ней проще, чем разобраться в ситуации, знаешь ли. А ты это прекрасно знаешь, даже лучше меня. — Минхён… — Нет, Хёк, ты уж послушай, — вздрагиваю. — Не ты ли вышвырнул меня потом из этой квартиры, из этой самой спальни? — Он кивает головой в сторону ведущей в спальную дверь, поднимаясь со стола. Я проделываю тоже самое. — Сам же обещал, сам клялся. Говорил, мол, цени пока все есть, потом не будет, будешь жалеть. Ты жалеешь? Жалею ли я? — Минхён… — Нет, послушай, — усмехается и толкает к столешнице. Больно. — Ты разве не клялся, что будешь любить меня? Любишь? Любил? Ты, блять, выскочка, бросался такими словами в которых сам был не уверен? Кто ты такой, сука, что теперь стоишь перед моим лицом и пытаешься позаботиться? Мне плохо, я стараюсь схватиться за его шкирку и оттолкнуть от себя, этого самого ненормального. Но его цепкая хватка на шее, его сомкнутые пальцы не дают освободиться — дышать становиться всё сложнее и сложнее. — Отпусти, — кряхчу, — Мне больно… Он не реагирует. Словно волк вцепился в свою добычу и комкает её в своих объятиях, жалким подобием которая пытается вызволиться. Мне становится не на шутку страшно — Минхён всё больше походит на слетевшего с катушек. Его глаза блестят колючим кустарником. — А мне не было больно? Ты сука, сам всё испортил, ты всё сделал как хотел сам. Ты всё сделал сам, хотя находился подо мной — ты был моим, Донхёк, понимаешь ты или нет?! — Рвано удаётся вдохнуть, но ненадолго. — Ты даже не дал мне возможность всё исправить, просто выставил за дверь и всё — ни слуху ни духу. Он сейчас задушит меня, если не остановится. Глаза сами по себе застелила пелена, перед ними круговоротом вся жизнь проходит мимо. Тело расслабилось окончательно и скатилось вниз, по тумбе на пол — Минхён присаживается рядом и хватается за подбородок: — Я бы сказал, что ненавижу тебя, если бы это была правда. — Цедит он сквозь зубы. Рывок. — Ты худший вариант для брата, Донхёк. Глаза в глаза. — Тем более для парня. Момент. Всё как НЕ в сказке — впившиеся губы до кровавых подтёках будут плескаться кровью, но старший не отпустит. Изловчиться не выходит, нет. Только поддаться. Сцепить руки кругом на шее, притянуть ближе — и рвануть на себя. Больно обоим, пиздец как больно. Но еще больнее признавать, что именно поцелуй со сводным братом — это лучшее, что происходило со мной за последний год. Негромкий писк вырывается истомой в горле. Руки теперь болтаются в воздухе, наконец, Минхён отпускает. И сам валится рядом, жмурясь от боли в груди, скорее всего. Я тоже жмурюсь, ибо губа в подтеках, а горло неприятно саднит. Страшно смотреть в зеркало, я итак чувствую предшествующие наливные синяки. Так, в тишине, — мы сидим ещё несколько минут, прежде чем Минхён положит свою голову мне на плечо и устало прикроет глаза:  — Прости.