Будь со мной

      В этот раз вода не помогает. Я смотрю на прозрачную струю и чувствую, как по щеке стекает слеза. Старательно отворачиваясь от дежурной медсестры, почти бегу в палату. Только бы не заметили. Щелкаю выключателем, чтобы погасить свет, и падаю на кровать, крутя в голове на повторе события сегодняшнего дня.       — Не уходи, только с тобой мне спокойно, — я вдруг слышу голос сестры. Ей семь, мне восемь, мы сидим в ее спальне, и она крепко держит меня за руку.       — Не уйду. Я всегда буду рядом, — едва заметное шевеление губ.       Подушка насквозь мокрая от слез. Если кто-то зайдет, придумать правдоподобное объяснение не получится.       — Пойдем отсюда? Так много людей, — огромный супермаркет в центре города, нам нужно купить платье для ее выпускного в начальной школе.       — Дыши глубже. Последний магазин и домой. Мне нравится вон там, — я машу рукой на небольшой бутик в двух шагах от нас, мама согласно кивает.       Кажется жидкости в организме уже не должно остаться, но слезы все еще текут, становится тяжело дышать.       Сестра улыбается мне из темноты, я глажу ее волосы, мои губы тихо шепчут:       — Все хорошо.        Слишком часто, чтобы назвать время, день, месяц, год.       — Полин… — Регина взволнованна, я слышу это едва сняв трубку. — Мне… — ее голос обрывается.       — Регин, Регина! — я чувствую, что-то не так, ей страшно. — Ты где? Регина! — знаю, кричать нельзя, но голос предательски срывается, ведь в ответ только тишина.       — Я… — и только сбивчивое дыхание. Я должна быть рядом, но не знаю, куда бежать.       — Регина, — а в трубке гудки.       Я задыхаюсь, стараюсь дышать, но легкие скручивает боль. То, что так долго сидело внутри, безудержно рвется наружу. Иногда я виню родителей в том, что они так мало времени уделяли сестре. А потом вспоминаю: виновата я. Это я была больным ребенком, на котором они сосредоточили все свое внимание, а ей приходилось быть идеальной за нас обеих.       Из груди вырывается крик, заглушаемый прижатым ко рту одеялом. Внутри все разрывается на части. Слишком больно, чтобы жить с этим.       — Все хорошо, — я слышу ее голос и новый поток слез впитывается в подушку. — Все хорошо.       Я медленно проваливаюсь в забытье, сон берет свое, но я все еще вижу сестру. И женщину, что поселилась в моем измученном сердечке.       Когда я просыпаюсь, подушка все еще влажная от слез, а за окном уже светит солнце. Быстро привожу себя в порядок и беру книгу, ожидая обход, но первой приходит медсестра и ставит мне капельницу.       Пока прозрачная жидкость капает в мои вены и по телу бегут мурашки, я думаю о том, что такая вот ностальгия совсем не на пользу: лицо опухло, круги под глазами стали еще чернее.       Когда во флаконе остается примерно половина, в палату заглядывает Ровенская, но, увидев капельницу, просит зайти к ней попозже.       И только тут я понимаю, что сегодня пятница. Она должна меня выписать. А я даже не извинилась нормально. И я чуть ли не в первый раз в жизни умоляю свой организм дать какой-нибудь сбой. Но, как назло, именно сейчас ничего не болит. Предатель.       Медленно иду вдоль бледно-розовых стен, зажимая в локтевом сгибе ватку. Стучу и толкаю дверь. Маргарита Игоревна поднимает глаза.       — Заходи. Как дела? Ничего не болит? — она говорит спокойно и если и обижена или раздражена, то умело скрывает это. Профессионализм. Но я все равно чувствую себя виноватой.       Я внимательно смотрю на нее: вчера костюм был серым, сегодня она в белом, и на его фоне мне кажется, что она и сама как-то бледна. Губы под тонким слоем блеска, глаза, как обычно, тонко подведены черным. Красивая.       Сейчас она меня выпишет, и я ее уже не увижу.       — Желудок, — говорю я, неожиданно даже для себя самой. — Желудок болит.       Она кивает на диван, я ложусь, и ее пальцы снова начинают изучать мой живот.       — Давай в понедельник сделаем ФГС, — она хмурится и пересаживается обратно за стол, чтобы внести пометку в карту. Фиброгастроскопия — процедура пренеприятнейшая. Не больно, но ужасно противно. Последнее, что я хотела бы делать. Да только вот выбора уже не остается. Сказать, что соврала? Но тогда уж совсем глупо получается.       — Хорошо, — соглашаюсь я. Не в первой, потерпим.       — Можешь идти.       И она снова погружается в писанину, а я, кажется, перестаю для нее существовать.       — Маргарита Игоревна, — мне кажется, она даже вздрагивает. — извините меня, пожалуйста, за вчерашнее.       — Я же сказала, все нормально, — она даже глаз не отрывает.       — Нет, правда. Я не должна была, это совсем не мое дело. Я просто испугалась.       Она решает надо мной сжалиться и все же смотрит на меня своими зелеными глазами.       — Панические атаки не опасны, если ты об этом, — усмехается она. — Все в порядке.       Я киваю, разумеется, нет.       — Все так говорят, — слова срываются с языка, когда я стою уже в дверях. Она удивленно поднимает брови. Я не хочу этого говорить, но все же.       — Моя сестра умерла из-за панической атаки.       Она потрясенно ахает.       — Я не знала, прости, — похоже, теперь ее очередь извиняться. — Но… как? Извини, можешь не отвечать.       Я горько усмехаюсь.       — Ничего. Конечно, причина смерти не атака. Они ведь, как вы сказали, не опасны. Ее сбила машина.       Я сажусь на диван и закрываю лицо руками, говорить о Регине слишком больно.       — Она страдала этим с детства. Мы были в Москве, у тети. Я не знаю, как она оказалась в центре и зачем пошла туда одна. У нее начался приступ, она должна была уйти куда-нибудь, в кафе, в магазин, там где могли бы хоть немного помочь. Но она не пошла, — чувствую, как по щекам катятся слезы, но остановить их уже не могу. — Она зачем-то вышла на дорогу, и…       Голос срывается, женщина подсаживается ко мне и берет за руку.       — Я так и не узнала, что ее напугало, не поняла, почему она выбежала на автостраду. Она звонила мне, а я не смогла помочь. Я должна была быть рядом, но даже понятия не имела, где она.       Слезы душат, в горле сжимается комок, говорить я больше не могу. Чувствую, как Ровенская выпускает мою ладонь, а через секунду в ней оказывается стакан с водой. Делаю несколько глотков и вытираю слезы. Плакать — непозволительная роскошь. Я уже собираюсь уходить, когда она, еще тише чем я пару минут назад, вдруг произносит:       — Моя мать. Она покончила с собой у меня на глазах. Мне было двенадцать.       У меня внутри все холодеет от ужаса, и собственные слезы отступают.       Неосознанно провожу аналогию со своей семьей. Не знаю, что должно случиться в жизни человека, чтобы сделать такое. Я никогда не осуждала самоубийц: это их выбор, мы не можем поставить себя на их место, а значит не можем судить. Но на глазах у ребенка… Сердце заполняется щемящей жалостью к Маргарите и злостью к совершенно незнакомой мне женщине. А врач медленно продолжала:       — Они тогда разошлись с отцом, проблемы на работе, она вернулась поздно, ужасно пьяная с бутылкой водки. Я просила ее остановиться, но она все пила. А потом уронила бутыль и та разлетелась. Я прибежала на шум, думала она хочет собрать осколки… — Женщина замолкает — не мне одной тяжело ворошить прошлое, я снова обнимаю ее за плечи — вместе легче. Жуткая история вызывает у меня интерес, хочется узнать, что же случилось дальше, хоть исход ясен и так, но требовать от нее продолжить просто бесчеловечно. Стакан из моих рук снова перекочовывает в ее.       — Она вскрыла себе вены. Я умоляла ее прекратить, но она была слишком пьяна, — сделав глоток, она продолжает: — Я вызвала скорую и полицию, но они не успели. Меня долго водили по всяким врачам, до совершеннолетия я страдала от этих ужасов, потом все прекратилось. В двадцать шесть был рецидив после смерти отца, и снова больше десяти лет тишины. Транквилизаторы в сумке — просто привычка, я была уверена, что пришла в норму. Так сложно было скрыть это все, ты себе не представляешь, но деньги творят чудеса, — она горько смеется. — О том, что со было, не знает никто, моя мед карта чиста, никаких бумаг, никаких упоминаний. И вот опять.       Она глубоко дышит, и я невольно подстраиваюсь под ее дыхание. Как ей должно быть тяжело. Мои родители, конечно, не идеальны, но они живы. Оба.       — Чертова ваза. Лиза осколки собирать стала, порезалась вся. А я мать увидела. Снова, как тогда, будто и не прошло этих почти тридцати лет. Мне двенадцать, она сидит на полу на кухне, вокруг море крови. И я снова одна.       Мне так хочется ей помочь. Но что я могу? Чем здесь поможешь? Я на личном опыте знаю — все пустое.       — Прости, я не должна была…        Я не даю ей договорить, иногда единственно, что можно сделать — это просто выслушать.       — Нет, я рада, что вы мне рассказали.       Мы все еще сидим слишком близко друг к другу, и мои руки мягко обнимают ее. Мир вокруг перестает существовать, сейчас есть только мы.       — Да, пожалуй, — она кивает и немного отстраняется, мне тоже приходится отдалиться, чтобы дать ей немного пространства, но руку с ее плеча я не убираю. Мне ужасно хочется ее чувствовать. — Просто у меня никого нет, ни семьи, ни близких подруг. Поговорить не с кем, а от психологов с детства тошнит. Обычно я более сдержана.       Я смеюсь:       — Я тоже, — и вдруг высказываю вслух довольно бредовую идею: — Если хотите, всегда можете поговорить со мной. Я, конечно, не психолог, да и в советах не сильна, но выслушать всегда готова.       Я пишу на клочке бумаги, найденном на ее столе, свой номер.       — Звоните, если надумаете.       Она качает головой, наверняка намекая на субординацию, которую я так бесцеремонно отодвигаю в сторонку. Но номер все же берет и убирает листочек в блокнот, извлеченный из сумки.       В палату я возвращаюсь измотанная, но счастливая. Наконец мы нормально поговорили. Я и подумать не могла, что в ее жизни случилось такое. Она такая закрытая, за этой стеной, что она возвела вокруг себя, ничего не прочитаешь, люди видят лишь отличного, высококвалифицированного врача. Она даже легкую полуулыбку позволяет себе слишком редко.