***
Хаус плелся по Истфилдс-авеню[1] в рассеянном свете первых зажигающихся окон, и с каким-то необъяснимым спокойствием думал о том, что ситуация вышла из-под контроля. Впервые столкнувшись с тем, что не поддавалось разумному объяснению, он мог полагаться теперь только на интуицию. А она подсказывала: в этом замешано что-то сверхъестественное. Да, это было иррационально, более того, подобнве мысли попахивали буйным помешательством. Но ничего другого в голову пока не шло. Хаус начинал думать, что куда легче было бы поверить в специфические… магические способности мальчика, чем продолжать поиски истины (которой, как он начинал подозревать, не существует вовсе, что бы там ни говорил мудрец Сократ[2]). Но всё дело в том, что он не верил. И готов был копать ещё глубже и старательнее, чтобы доказать свою правоту. Много сил отнимала работы. Если бы не Майерз, услужливо подливающий виски ему в кофе, то, наверное, в один прекрасный момент он бы просто рухнул без сил где-нибудь у кофейного автомата. Его день превратился в замкнутый цикл. Утром — толпа пациентов, в обед — Майерз со своей болтовней и щедрым «угощением», вечером —ватные ноги, гудящая голова и горечь на языке, ночью — бессонные дежурства. А с утра — снова работа, Майерз и виски. Но уж лучше так, думалось ему, чем оставаться надолго в одиночестве. Ведь наедине с собой, одолеваемый навязчивыми мыслями, он медленно начинал сходить с ума. Неделя тянулась невыносимо медленно — будто тяжелый и неповоротливый товарный поезд. Дни ползли один за другим, как улитки, унылые, серые, тусклые, однообразные… Хаус чувствовал, что становится всё раздражительнее и заводится с полоборота, но не мог остановиться. Его злила собственная беспомощность, глупость пациентов, назойливость коллег-докторов, злила постоянная усталость, головная боль, хандра и ещё много чего другого. В числе раздражающих причин чаще всего был Майерз. Он и впрямь продал свой «форд» какому-то дураку, и теперь только то и делал, что нудил по этому поводу, а заткнуть его порой было просто невозможно. К середине недели, вымотавшись окончательно, Хаус воспользовался отсутствием Бишопа и устроил себе парочку внеплановых выходных. Он посетил библиотеку Уэллкома[3]. Перелопатил всевозможные медицинские справочники, но, ничего не найдя там, неожиданно для себя окунулся в эзотерику и парапсихологию. По правде говоря, он просто не знал, что искать, перебирал наугад, выделяя среди книг те, в которых речь о сверхспособностях, левитация и телекинезе. Разумеется, он не верил во всю эту чушь, но надеялся найти хоть какое-то здравое зерно в бескрайних полях всевозможной информации о мистическом и потустороннем. В субботу, двадцать второго июня, Хаус решил ещё раз посетить Литтл-Уингинг. Теперь он тщательно продумал, что и как будет говорить, перебрал все варианты возможной конфронтации, и в целом, как ему казалось, основательно подготовился, но неожиданно его планы потерпели крах. — Надзиратель вернулся, — выдал Майерз вместо утреннего приветствия. Была пятница, в приёмной собралась огромная очередь, на улице мелко моросил дождь, и в целом день обещал быть отвратительным. — Вернулся? — переспросил Хаус. — И как, загорел? — Не-а. Выглядит ужасно. Видок у него такой, будто он прямиком из Бедлама[4]. Да, кстати, он хочет тебя видеть, — добавил Майерз с загадочным видом. Хаус лишь безразлично пожал плечами. Выглядел он спокойным, но внутри него бушевала целая гамма чувств. Каждый шаг к кабинету Бишопа порождал новый вопрос. Почему заведующий вернулся? Почему именно сейчас? Зачем назначил ему встречу? Догадался о том, что он нарушил запрет и продолжил своё расследование? Узнал, что он был в Литтл-Уингинге? Нет, это невозможно. Если только… нет, Майерз не мог его сдать. Или мог? Разумеется, Майерз не настолько умен, чтобы одновременно играть две партии, да и какая у него мотивация?.. Он ведь не любит Бишопа, так ведь? Разом отбросив все вопросы, Хаус вошел в кабинет заведующего. И сразу же остановился. Доктор Бишоп действительно выглядел неважно: уставший, болезненно бледный, с глубокими мрачными тенями, залегшими у краешек глаз. Складывалось такое впечатление, что всё это время он провел в каком-то подвале, а не на пляже. Доктор Бишоп молча поднял на него глаза. Не предложил ему сесть. Даже не упрекнул за то, что он вошел без стука. Он глядел на него так, словно не понимал, зачем тот пришел. — Доктор Бишоп, — осторожно начал Хаус. — Рад вас видеть. Поговаривали, вы были в отпуске? Заведующий словно встрепенулся. — Да. Да, я был… на побережье. В Испании. — Вы так скоро вернулись, — многозначительно произнёс Хаус. — Решили проверить, как идут дела в нашей маленькой стране Оз[5] в ваше отсутствие? Или на побережье слишком жарко в это время года? Доктор Бишоп молчал. Это начинало его нервировать. — Похоже, вы не очень-то любите пляжи. — Что, простите? — непонимающе переспросил Бишоп. — Судя по цвету вашей кожи… Я осмелюсь предположить, что вы мало времени провели у моря, — пояснил Хаус. — Ах, да. Я неважно себя чувствовал. Наверное, это из-за перелета. — Он снял очки, коснулся переносицы, затем потер лоб. — Я терпеть не могу летать. — У вас клаустрофобия? — Что? Клаустрофобия? — Заведующий поглядел на него с каким-то странным, отсутствующим выражением, словно пытаясь вспомнить, что означает это слово. Но вскоре его лицо приняло осмысленный вид. — Нет, просто я не люблю самолеты. Он вновь принялся растирать лоб. — Болит голова? — поинтересовался Хаус. — Может, у вас солнечный удар? — Пустяк, — отозвался Бишоп. — Я же сказал, это всё из-за перелета. — Солнечный удар иногда сложно распознать, — многозначительно добавил Хаус. — Перегрев организма не всегда кончается обмороком, а, чтобы получить его, не обязательно даже выходить на солнце. — Вы полагаете, я этого не знаю? — Заведующий надел очки и одарил Хауса хмурым взглядом поверх стекол. — Благодарю за заботу о моем здоровье, но поговорим лучше о вас. Я изучил направления, которые вы выписали в моё отсутствие. Меня заинтересовало одно из них. «Начинается», — подумал Хаус с каким-то мрачным удовлетворением. Бишоп извлек из ящика своего стола карту больного и раскрыл её. — Пациентка, тридцать пять лет, — прочитал он. — В графе «симптомы» вы указали «излишняя мнительность», — ещё один хмурый взгляд, — а затем поставили ей предварительный диагноз «лихорадка Эбола». Без каких-либо результатов исследований. Позвольте узнать, почему? — Она сама об этом просила. И весьма настойчиво. — Так она больна или нет? Хаус сделал вид, что задумался. — Несомненно. Что может быть надежней диагнозов, поставленных пациентом самому себе? Мне оставалось лишь преклониться перед её мудростью и подтвердить диагноз. — Вы отдаете себе отчет, что чуть не спровоцировали карантин? Завтра, когда она придет сдавать анализы, будьте добры, скажите ей, что её жизни ничего не угрожает. — Я всего лишь следовал вашим советам, — пожал плечами Хаус. — Это же вы говорили мне быть лояльнее к пациентам. На мой взгляд, это было достаточно дипломатичное решение. — Боюсь, вы превратно истолковали мои инструкции. — Бишоп сухо улыбнулся. — К слову, кроме этого я просил вас сдать отчет за прошедший месяц. Где он? Хаус с самодовольным видом вытащил из внутреннего кармана свернутый в трубочку лист. — Прекрасно. — Заведующий мельком пробежался по документу, но можно было не сомневаться: он не пропустил ни одной буквы. — Должен признать, в этот раз вы превзошли самого себя. Пожалуй, можно будет выписать вам премию за старательное исполнение должностных обязанностей. — Вашей щедрости нет предела, — сказал Хаус, отвесив ему шутливый поклон. Бишоп раздраженно отмахнулся. Поставив свою размашистую подпись, он протянул отчет Хаусу, но его рука бесцельно повисла в воздухе, не встретив ответного движения. — В чём дело? — нахмурился заведующий. — Доктор Бишоп, — пробормотал Хаус, неотрывно глядя на лист бумаги в его руке, — а я и не знал, что вы амбидекстер. — Я левша, и всегда им был, — отрезал тот. — Отнесите это бухгалтерию. Немедленно. Молча кивнув, Хаус повернулся, чтобы уходить. Но у двери обернулся. — Раз уж я тут, — медленно произнес он, — позвольте задать один вопрос. Вы нанимали кого-нибудь на работу в последнее время? — У вас есть жалобы на кого-то из персонала? — вскинул брови Бишоп. — Конкретизируйте ваш вопрос. — Меня интересует медбрат… возможно, санитар. Весьма преклонного возраста. С длинной такой бородой. — Нет, такого я не припоминаю. — Подумайте. Может быть, это был новый лаборант? — Хаус понимал, что двигается наугад. — Он приносил мне результаты анализов того мальчика, Поттера… — Прошу прощения, доктор Хаус, но вы несете какую-то околесицу. Если бы в мою больницу устроился новый лаборант, я бы об этом знал, уж поверьте. — Что ж, так я и думал, — кивнул он. Хаус вышел в коридор, сжимая в руке отчет, но тут же и думать забыл про бухгалтерию. В голове у него словно что-то щелкнуло. Чувствуя, как из глубины его сознания пробивается росток какой-то мысли — пока ещё сырой, неоформленной, — он направился в приёмный покой. Словно прощупывая почву, ища, где бы укорениться, чтобы затем распуститься соцветием фактов, росток мысли пускал всё новые и новые витки.***
После встречи с Хаусом прошло уже пять дней, и Дурсли, слегка оттаяв в преддверии дня рождения Дадли, наконец перестали игнорировать Гарри и опять завалили его домашней работой. С другой стороны, это отвлекало его от горестных мыслей. Про Хауса он старался не вспоминать. В день их последней встречи он думал, что возненавидит его, но этого не произошло. Втайне он даже надеялся, что они ещё увидятся, хоть и не мог сам себе в этом признаться. Всю субботу Дадли донимал его бесконечными россказнями о том, что он собирается сделать завтра, куда они с Пирсом пойдут и как будут развлекаться, сколько подарков он получит и что будет на праздничном столе в честь его дня рождения. К концу дня Гарри едва сдерживался, чтобы не дать ему в нос всякий раз, когда он заводил свою шарманку. Всё, что ему оставалось, — молча терпеть и ждать, когда наконец закончится это сумасшествие. На следующий день Гарри подняли с постели пораньше и отправили на кухню жарить бекон. И пока он, полусонный, переворачивал аппетитно пахнущие ломтики на сковородке, приехали родители Пирса, и Дурсли начали торопливо собираться в зоопарк. Гарри как раз сидел на кухне, дожевывая свою яичницу, как вдруг зазвонил телефон. Тётя Петуния метнулась к нему разъяренной фурией, минуту напряженно слушала, а потом положила трубку на рычаг и с мрачным видом повернулась к дяде Вернону. — Плохие новости, — сказала она. — Миссис Фигг сломала ногу. Она не сможет взять этого. Услышав это, Гарри замер за столом с идиотской улыбкой на губах. Надо же, миссис Фигг сломала ногу! Наверное, опять ловила свою сову. Он пытался перестать улыбаться, но счастливое выражение не сползало с его лица до самого Лондона, а когда они вошли в зоопарк, и он увидел первый вольер, то не смог удержаться от радостного вздоха. Он впервые был в зоопарке! Казалось, ничто не может испортить ему настроение, но в один прекрасный момент что-то случилось у террариума со змеями. Гарри помнил только, как увидел огромного боа-констриктора, а тот вдруг поднял к нему голову… и заговорил с ним. А потом и вовсе случилось что-то непонятное. Гарри готов был поклясться, что стекло было на месте, когда он говорил со змеей, но когда подошли Дадли и Пирсом, оно будто испарилось, и громадная змея выскользнула из своей клетки, шепнув ему напоследок слова благодарности, а затем заскользила по полу, распугивая посетителей. Директор зоопарка лично рассыпался в извинениях перед Дурслями битый час, пока дядя Вернон то бледнел, то багровел, а тётя Петуния трагически заламывала руки. Гарри ковырял носком пол и с тоской думал о том, что ещё недели домашнего ареста ему не миновать. — Нам нужно поехать в больницу! — заявила тётя Петуния в машине. — У Дадли шок! — Меня сейчас стошнит, — простонал Дадли, и впрямь весь зелёный от испуга. Дядя Вернон, ворча и скрипя зубами, всё же повез их в больницу. Гарри нервно ерзал на сидении всю дорогу, осознавая, куда они едут и кого он может там встретить. Одна лишь мысль про Хауса заставляла все его внутренности сжиматься в комок, и непонятно было: то ли от страха, то ли от радостного предвкушения. В любом случае, Гарри презирал себя и за то, и за это. Он так долго убеждал себя, что Хаус ему равнодушен, что почти поверил в это, и тем сложнее ему было признать обратное. Вновь оказавшись в стенах больницы, Гарри почувствовал что-то вроде легкой ностальгии, — ему было приятно и в то же время неловко здесь находиться. Доктор Миллер попросил их немного подождать в коридоре, и эти пару минут ожидания были для Гарри настоящим испытанием: Дурсли, сидящие напротив, неотрывно глядели на него и нервно ерзали на своих стульях, как будто боялись, что он сейчас на них набросится, и были готовы сбежать в любой момент. Наконец, Миллер пригласил их в кабинет, и Гарри остался один. От скуки он принялся ходить по коридору туда-сюда, задрав голову и рассматривая информационные стенды на стенах, пока, заглядевшись, не врезался со всего маху в чью-то спину. Кровь хлынула ему в лицо, когда он понял, чья это спина. Гарри крепко зажмурился, надеясь, что на самом деле всё это обман зрения, что он просто обознался, но, когда открыл их, увидел знакомые глаза и услышал: — Гарри? Что ты здесь делаешь? Он с вызовом посмотрел в лицо доктору Хаусу, готовый прочесть на нём недовольство, злобу, насмешку, однако оно не выражало ничего, кроме легкого удивления. — У твоего кузена опять какие-то проблемы? — спросил доктор Хаус, так и не дождавшись ответа. — Дай угадаю. Объелся картофельных чипсов? — Вообще-то у него сегодня день рождения, — буркнул Гарри. Ему вдруг захотелось рассказать Хаусу о том, что сегодня произошло, поделиться своими переживаниями, но тут из кабинета как раз некстати показались Дурсли. Следом за ними семенил улыбающийся доктор Миллер. — Помимо всего прочего, я бы ещё советовал, — говорил он скороговоркой тёте Петунии, — давать ему по чайной ложке бренди перед сном. Для лучшего сна и быстрейшего засыпания, понимаете? Здоровый сон — это то, что ему сейчас необходимо. А ещё я… — Какого дьявола? — рыкнул дядя Вернон, едва завидев доктора Хауса. — И вам доброго дня, — парировал тот. — Это возмутительно! Вы что, шпионите за нами?! — А вы что, представляете угрозу национальной безопасности? — хмыкнул Хаус. — Если что, я здесь вообще-то работаю. — Не стоит так беспокоиться, — вклинился в разговор Миллер. — Уверен, мы все совершенно случайно оказались в одно время в одном и том же месте. Так ведь, доктор Хаус? — Теперь я уже в этом не уверен, — уклончиво ответил тот. — Не хочу показаться слишком навязчивым, но не думается ли вам, уважаемые мистер и миссис Дурсль, что вы таскаете за собой повсюду маленькое биологическое оружие? — Что такое? — всполошился дядя Вернон. — О чём это он толкует? — Конечно, это всего лишь мои предположения, — продолжал Хаус. — Но я бы на вашем месте пока что не позволял вашему племяннику так свободно разгуливать и контактировать с другими людьми. — Доктор Хаус, — вкрадчиво начал Миллер, — неужели вы считаете, что этот мальчик до сих болен? — Как знать, — пожал плечами Хаус. — Результаты анализов не показали наличия какой-либо инфекции. Но в то же время я не могу утверждать, что он абсолютно здоров, хотя бы потому, что эти же результаты наглядно демонстрируют отклонение от того, что считается нормой. Миллер растерянно похлопал глазами. — Я не совсем понимаю… — Да! — рявкнул дядя Вернон. — Объясните, что это всё значит? — Это значит, что вашему племяннику поставили некорректный или же неверный диагноз. Точнее сказать сложно, поскольку никакие дополнительные исследования или анализы не проводились. Соответственно, не представляется возможным со стопроцентной уверенностью утверждать, что мальчик болен, но в то же время нельзя с уверенностью и утверждать обратное. Доктор Миллер нахмурился. — Вы играете со словами, доктор Хаус. Хочу заметить, что совершенно здоровых людей не бывает в принципе. — Забавно, — процедил тот сквозь зубы. — Следуя вашей логике, можно заключить, что любой больной скорее жив, чем мертв. — Я что-то никак не пойму, он болен или нет? — Дядя Вернон поочередно смотрел то на одного, то на другого, недовольно морщась. — Можно как-нибудь поточнее? — Я не берусь судить об этом без дополнительных обследований, — ответил Хаус. — Лучший вариант для него — лечь в стационар и пройти полный курс соответствующих процедур. — Ну уж дудки! — надулся дядя Вернон. — Я больше не потрачу ни пенни на эти дурацкие анализы! А вдруг окажется, что он здоров? Кто мне деньги вернет, а? — Подумайте лучше о возможных рисках. Каковы шансы, что, сэкономив на здоровье племянника, вам придется выложить кругленькую сумму за лечение собственного сына? — На этих словах тётя Петуния издала короткий испуганный вздох. — Кроме того, стационарное лечение предусматривает не только анализы, но и физиотерапию, и психодиагностику. Наша больница с радостью предоставит вам своего штатного специалиста. — Психодиагностика? — оживился дядя Вернон. — Это там, где мозги на место вправляют? Ну, это, пожалуй, можно. Это ему не помешает, правда, Петуния? — Он повернулся к супруге, подтолкнул её локтем, но та в ответ лишь поджала губы. — Хотите обследовать этого оболтуса, ради бога. Но никакого стационара, ясно? Не хочу, чтобы соседи думали, будто мы сдали его в психушку. И ещё, — добавил он, вытянув указательный палец. — Будете сами забирать его и привозить обратно, раз уж вам так угодно. — Замечательно, — Хаус изобразил на своем лице подобие улыбки. — Двух раз в неделю будет вполне достаточно. — Но не позднее четырех, — вдруг подала голос тётя Петуния, — потому что потом я буду занята… важными делами. Гарри, всё это время пребывавший в оцепенении, едва сдержал смешок. «Важными делами» тётя Петуния называла обсуждение последних сплетен за чаем у своей подруги Ивонн, что жила в двух кварталах. — И не опаздывать, — добавил дядя Вернон. Попрощавшись с доктором Миллером, Дурсли чинно направились к выходу. Гарри украдкой взглянул на Хауса, пытаясь вложить в этот взгляд все вопросы, что накопились в его голове, но тот отвернулся, не удостоив его ответным взглядом.***
Злясь на себя самого, он направился в общую комнату, и обнаружил там Майерза, лениво развалившегося на диване с газетой в руках. Когда Хаус молча прошел мимо с угрюмым выражением лица, он удивленно вскинул брови. — Что с тобой? Выглядишь неважно. — Слушай, Майерз, — произнёс тот, глядя куда-то поверх его плеча. — Ты когда-нибудь обращал внимание, какой рукой пишет Бишоп? — Э-э, вроде левой. А что? Хаус не ответил. Пару минут он тупо пялился в стену невидящим взглядом, а затем вдруг вскочил и бегом направился к выходу, сжимая в руках свой отчёт. Его осенило. — Ты куда? — запоздало крикнул ему в спину Майерз. Хаус помчался вниз, забыв про лифт, перепрыгивая через ступеньку, подгоняемый внезапной догадкой, а его шаги эхом отдавались в пустых коридорах. Не застав никого за стойкой дежурной медсестры, он подумал, что это даже к лучшему, и, бесцеремонно покопавшись в столе, вынул оттуда битком набитую папку с пометкой «Направления». Он листал бумаги одна за другой, пока не наткнулся на тот самый бланк, на котором красовалась подпись заведующего, поставленная неделей раньше. Хватило лишь одного взгляда, чтобы он понял: это именно то, что ему нужно. — Ты объяснишь, что происходит? — Майерз подошел к нему со спины, запыхавшийся и раздраженный, и склонился над столом. — Что ты там нашел? — Гляди. — Хаус положил рядом на столе два листа бумаги. — Вот направление на рентген, подписанное Бишопом во вторник. А вот мой отчёт, подписанный им сегодня. Видишь разницу? — Ну да, — хмыкнул Майерз. — Это два разных документа. — Да нет же, дубина! Посмотри на подпись. Майерз повертел головой, приглядываясь, а затем уставился на Хауса с явным недоумением. — И что? Подпись как подпись. — Пресвятая дева Мария! — Хаус раздражённо закатил глаза. — Эти подписи сделаны разной рукой! Вот здесь, к примеру, — он придвинул поближе направление, — подпись клонится влево и хвост её в конце закругляется в левую сторону, а буквы от «и» до «п» поднимаются вправо и вверх. А вот здесь, — теперь он придвинул страницу отчёта, — наклон диаметрально противоположный, что подтверждает мою догадку и доказывает, что эта подпись была сделана правой рукой. — Ну, не знаю… — неуверенно протянул Майерз. — Более того, — продолжал гнуть своё Хаус, — здесь хорошо видна разная степень нажима. На отчёте подпись четкая, а на бланке она еле видна, как будто тот, кто писал, делал это с большой неохотой. — Он вспомнил обстоятельства, при которых получил это направление, и подумал, что так оно и было на самом деле. Бишоп не хотел подписывать, препирался до последнего, считая, что нет нужды задерживать в больнице пациента, которого буквально вчера пришлось реанимировать. И это было странно, учитывая то, что заведующий всегда придерживался правила «семь раз отмерь — один раз отрежь» даже в самых безобидных случаях. Почему же в тот раз он сделал исключение? Он опять стал сравнивать подписи. — Погляди на эту букву «ш». Здесь мы видим, что концы у неё острые, а вот здесь — заокругленные. И ещё эта «о». Здесь он соединяет её с «п», а здесь она написана отдельно. И заглавная буква «б» тоже. Тут он пишет её одним движением, не отрывая руки, а здесь она состоит из двух отдельных полукружий. — И что всё это значит? — спросил Майерз недоуменно. — Это значит, что всё куда интереснее, чем может показаться на первый взгляд. — Хаус вдруг улыбнулся странной, полубезумной улыбкой. — Подпись в этом бланке сделана не другой рукой, как я думал. Она сделана другим человеком. Майерз только открыл и закрыл рот. Похоже, он не совсем верил тому, что услышал, но Хаус не мог его винить. Ему и самому с трудом в это верилось, но факты были налицо. У доктора Бишопа был двойник.